Изо дня в день проходили наши монотонные дни, чередуясь, в общем, одними и теми же впечатлениями. Не касаясь всех деталей моей жизни, которые и трудно было бы теперь вспомнить, я охарактеризую в общих чертах принципиальную сторону институтского образования и воспитания.
Как сказано было выше, общий дух институтского воспитания крайне подавлял нашу душевную жизнь. Это отчасти объясняется отсутствием широкой осмысленной воспитательной задачи, с другой стороны - большим произволом классных дам, при котором каждая вносила свой особый дух и свое особое направление.
Между всеми классными дамами был какой-то антагонизм. Допустим, одна задалась целью, чтобы ее воспитанницы образцово держались в классе, в шеренгу ходили, старательно кланялись, одним словом, по струнке были, тихо говорили, неслышно ходили. Эта цель преследовалась тогда настойчиво, твердо; выполнение этой цели должно было отличаться виртуозностью, совершенством, превосходящим те же качества у воспитанниц других классов. При этом всякая погрешность в этом отношении со стороны других воспитанниц отмечалась со злорадством: "Воспитанница m-lle Нивинской не хорошо мне поклонилась - нечего сказать, хорош класс!" - "Воспитанницы m-lle Брилкен шумели, когда шли в столовую - вот что значит распустить класс!" и т.д. Одним словом, каждая подсиживала другую, и таким образом велась глухая борьба между классными дамами разных классов, и мало-мальски снисходительная и мягкосердечная классная дама делалась предметом разных пересудов.
Наш класс в особенности отличался строгостью внешнего поведения, и у нас внешняя дрессировка делалась одной из главных целей нашего воспитания. Не было времени ни заниматься нашими характерами, ни изучением наших индивидуальностей, да и умения не было. <...> У нас очень часто зимой открывали форточки; рукава у нас были короткие, и мы вечно мерзли и сидели в классе, согревая себя тем, что руки прятали под передник.
Вторым недостатком нашего институтского воспитания, в особенности ощущаемым в нашем классе, было отсутствие солидарности, крепкой нравственной связи между ученицами; вследствие этого класс был крайне неровный, хорошие ученицы держались отдельно от средних, средние - от худых и т.д. Хотя в маленьких классах каждая из хороших учениц должна была репетировать с плохими ученицами и более слабыми, но это не связывало между собою учениц, а скорее разъединяло, так как в таких случаях хорошие ученицы ставились в особенно привилегированное положение. За ними должны были ухаживать, их угощали, перед ними заискивали, но и все-таки нередко и они тяготились своим положением. Если они были фаворитками классных дам, к ним не придирались за их учениц, за их дурное учение, за их неумелые ответы; если же не фаворитка получала дурных учениц, то ей была в тягость, была обузой для нее ее новая обязанность, так как ей часто тогда доставалось. Плохонькая ученица была тоже нередко страдательным лицом, в особенности тогда, когда ей нельзя было угощать и награждать лакомствами свою менторшу. Все это не способствовало водворению искренности между ученицами. <...>
Рознь и разобщенность учениц между собой поддерживались еще тем, что в каждом классе было несколько или одна опальная, в чем-нибудь раз сильно провинившаяся, общение с которыми считалось признаком большой испорченности. Такую ученицу все третировали, при каждом удобном случае упрекали, чему представлялся всегда случай, так как она сидела вместе с нами; с ней позорно было ходить в паре, сидеть рядом за столом, брать от нее что-нибудь. Как все это отражалось на ее душе, что она переживала - мало кому было дела до этого. Ее называли "гангреной" и "наростом", и с этой кличкой она целые годы жила. Неудивительно, если в конце концов она оставалась равнодушна ко всему, самолюбие притуплялось и она даже бравировала своим положением.
Указывая на недостатки институтского воспитания, я должна все-таки подчеркнуть и заметить, что для образования действительно кое-что делали и давали нам пример культурности. Нас подчиняли рутине, обезличивали, но в отношениях начальства к нам не было грубости, не было резкой брани, не было телесных наказаний, что испытывали некоторые из моих подруг в своей домашней обстановке.
Во главе нашего заведения стояла в то время одна из гуманнейших личностей - Голубцова, крайне мягкая, деликатная, добрая и гуманная; она была всегда ровна, обходительна со всеми, сдержанна. <...>
Наша начальница была женщина типичного французского воспитания; она не говорила свободно по-русски; письма по-русски писала под ее диктовку пепиньерка, и надо было постоянно замечать chère maman, что так не выражаются по-русски. Самые простые слова она коверкала и вместо "теперь" говорила "топерича". Мы охотно целовали ее в плечо и говорили chère maman. По окончании курса мне пришлось быть пепиньеркой и по очереди с другими дежурить при chère maman, то есть водить ее в столовую, ожидать в ее комнатах какого-нибудь поручения, вышивая бесконечный ковер в пяльцах. Этот год был самый приятный для меня в институте. Доброта, сердечность и заботливость начальницы были действительно трогательны и заставляли забыть сухость и холодность классных дам, хотя само по себе положение пепиньерки было ненормальное и требовало изменения...
Делая беспристрастную характеристику институтского воспитания и образования, нельзя голословно порицать весь строй институтской жизни, институтского образования и воспитания. Не надо верить тем, кто уверяет, что институтки выходили испорченными, знавшими втайне все. Будучи бесхарактерными, без твердых выработанных основ, в нравственном отношении они были невинными, несведущими и чистыми, восприимчивыми ко всему доброму и светлому. Многие из нас, проходя более или менее хаотическую программу знаний, в конце концов воодушевлялись необыкновенной любовью к книге, к чтению, и к серьезному чтению, и эта любовь побуждала дальше идти к самоусовершенствованию. <...> Я прочитывала с жадностью Белинского, Добролюбова, Вальтера Скотта.
Были у нас в последнем классе несколько выдающихся лекторов, они-то и будили в нас жажду знаний и любознательность. Они вносили жизнь и вызывали работу ума среди сонного нашего обучения. В их лекциях было столько осмысленности, захватывающего интереса, это вызывало в нас такой энтузиазм, что мы точно воскресали от какой-то умственной дремоты, предавались шумному восторгу, ходили точно в блаженном чаду. В числе этих лекторов был высокоталантливый профессор Шульгин, читавший нам курс всеобщей истории. Затем преподаватель русского языка
и русской литературы, который везде умел оттенить нравственную сторону исследуемого предмета. Он поднимал наш дух, нравственно нас просветлял своими рассказами об идеалах высокой героической жизни. Все, что он говорил, глубоко западало нам в душу. Но к несчастью, такие лекторы были исключениями. Мы проходили русскую историю, географию, изучали минералогию и т.д., но все это мы учили в зубрежку, не отдавая себе отчета в том, что мы учили. Изучая подробно водные системы, великий <балтийско-волжский> водный путь, мы не имели ни малейшего понятия о математической и физической географии. Отчеканивая точно молитву свой урок и нанизывая одно географическое название на другое, мы затруднились бы нанести их географическую сетку, с определением долготы и широты. <...>
Хотя классные дамы в маленьких классах принимали большое участие в наших занятиях, но часто их требования не сходились с требованиями учителей, и это нередко мешало нашим успехам.
Вообще в старших классах мы были более заинтересованы учением, не выжидали с таким болезненным чувством окончания всякого урока и не прислушивались напряженно, с бьющимся сердцем, к тому, скоро ли раздастся звонок. В маленьких же классах учение шло плохо, нам не давалось, и все, что мы делали, делали с мучительным чувством.
Что касается практического образования, то есть такого, которое по теории должно быть принадлежностью каждой девушки, то кроме изучения кулинарного искусства по вышеназванной системе изучалось еще рукоделие, но мало кто в нем успевал. Я, по крайней мере, вышла из института, не умея как следует взяться за иголку, не могла сделать даже простого шва. Мы на уроках рукоделия что-то якобы шили, опять распарывали, переделывали, но ни одной цельной вещи не выходило из наших рук. Кто не хотел шить, мог только держать иголку в руках и ничего не делать.
Зато у нас вне классных уроков занимались деланием разных изящных мячей, которые обматывали разноцветными шелками, придавая мячам самые замысловатые и красивые узоры. Всевозможные комбинации геометрических фигур выходили на этих мячах. Ученицы конкурировали между собой в придании мячам изящества теней и рисунков. Приготовлялись они для поднесения учителям и классным дамам на праздниках. Кто помилее был сердцу, тому старались дать красивее и лучше. Ничего подобного по красоте форм я потом не видела. Искусство это так и ограничивалось стенами института.
Успешнее у нас шли гимнастика и танцы. Хотя нас в течение шести лет не возили на балы и у нас не устраивалось вечеров с гостями, но каждое воскресенье под звуки рояля и игры одной из старших учениц происходили в большом зале танцы. Старшим ученицам позволяли принарядиться в этих случаях. Некоторые надевали цветные бантики на волосы, снимали пелеринки и надевали на шею бархатки с концами сзади - suivez-tout; что касается причесок, то они оставались неизменными, в особенности в нашем классе преследовались "городки, пирамиды и башни". Танцы составляли для нас вполне дозволенное и законное развлечение, и мы в них преуспевали; такие домашние вечера были для нас праздником. Лично меня не занимали эти танцы, и я предпочитала сидеть в классе и в одиночестве читать.
Кроме этого развлечения и удовольствия, для институток существовало одно крайне дорогое удовольствие - возможность принять в красивом актовом зале с громадным портретом Марии Федоровны родных и знакомых по воскресеньям. Недалеко от стены вдоль всего зала была расположена низенькая и изящная решетка, за которой стояли посетители; ученицы, стоя, принимали их по ту сторону решетки.
Прием посетителей происходил следующим образом: вошедших гостей встречали по парам дежурные ученицы, которые расхаживали по зале под надзором сидящей классной дамы. Дежурили только старшие ученицы. Они подходили то к одному, то к другому из посетителей, стоявших у решетки, и спрашивали: кого вам угодно? Затем уходили за стеклянную дверь и вызывали требуемую ученицу. Этот день был праздником как для дежурных, так и для посещаемых. Здесь завязывались те неуловимые отношения молчаливых симпатий между дежурными и посетителями, братьями подруг, их кузенов, которые являлись намеками на будущее реальное счастье. Сколько было тайных волнений, тревог, мучительных ожиданий при наступлении этих радостных дней, и сколько потом интимных разговоров о посетителях, сколько счастливых догадок...
Кроме этих дней, нарушавших обычную монотонность институтской жизни, были еще торжественные дни, но очень редко, когда ждали кого-нибудь из высоких посетителей. Так, например, при мне ожидали принца Ольденбургского, что вызвало много интересных для нас эпизодов. Нас не вовремя собирали в актовом зале, освобождали от уроков, делали, одним словом, репетиции нашей встречи ожидаемому высокому гостю. Начальница изображала ожидаемого гостя. Мы выстраивались в ряды, дверь в зал быстро распахивалась, начальница стремительно входила, и мы должны были при глубоких реверансах в унисон и без запинки вскрикивать: "Nous avons l'honneur de Vous saluer, Votre Altesse Imperiale!" Мы дождались после многих репетиций благополучного окончания ожидаемого посещения и долго потом жили воспоминаниями о нем.
Самые торжественные дни были, конечно, для нас выпускные. Но перед тем мы испытывали столько мучительных тревог по поводу экзаменов, столько ночей недосыпали, такую физическую усталость ощущали, что являлись мы на акт с истрепанными и притуплёнными нервами и не могли, мне кажется, даже понять всей важности и необычайности этих дней, по крайней мере, этот день не запечатлелся для меня ярко, рельефно, и вся обстановка торжественного дня покрывается какой-то дымкой, каким-то флером, из-за которого все лица выступают тусклыми и нехарактерными.
В 16 лет я окончила свое учение, на седьмой год осталась пепиньеркой. В 17 лет я была выпущена в свет с полным багажом знаний крайне хаотических и отрывочных и с крайне мягким и детским характером. Я чувствовала, что у меня не было никаких привычек, не было никакой устойчивости, никакой самостоятельности, твердости. Отсутствие определенной воспитательной системы дало очевидные и тяжелые
для нас плоды. Мы скоро поняли, что если что делалось для нашего образования, для нашей внешней дрессировки, то в смысле образования характера мы оставались беспомощными и крайне чувствительными и жалкими детьми. До конца институтской жизни мы не знали даже, что значит быть доброй, энергичной, стойкой. Готовясь к воспитанию детей, мы не имели даже основных понятий о психологии души человеческой. При мягкости нашей, сильной восприимчивости, на первых же порах в жизни нас ожидало недовольство собой. Нерешительность, запуганность сопровождали каждый новый и трудный шаг в жизни. Хотя школа жизни была для нас коррективом, но ее уроки нам давались тяжело, надламывали силы и колебали остаток веры в себя. А сколько труда нужно было, чтобы постепенно, шаг за шагом привести в систему свои отрывочные знания!..
М. Воропанова. Институтские воспоминания // Русская школа. 1902. № 10/11. С. 35-60.
Краткие сведения об учебных заведениях
Дом трудолюбия - основан в 1806 г. в Петербурге по инициативе камергера А. А. Витовта женой полковника Гаврилова для обучения рукоделию девушек 12-20 лет, которые родились в семьях младших офицеров и рано осиротели. С 1808 г. - казенное учебное заведение, которое в 1813 г. императрица Елизавета Алексеевна взяла под личную опеку, а затем с 1816 по 1829 г. оно существовало под патронажем Императорского женского патриотического общества. Собственное здание для его размещения было приобретено на 13-й линии Васильевского острова и перестроено (1827-1828, архитектор А. Е. Штауберт) на средства, завещанные Елизаветой Алексеевной. С 1847 г. - Елизаветинское училище; с 1892 г. - Елизаветинский институт. Обучение в нем продолжалось шесть лет, и помимо девочек дворянского происхождения сюда также принимались, преимущественно своекоштными, дочери иностранных и русских купцов и других неподатных сословий. Закрыт в 1918 г.
Ермоловское училище - основано в 1845 г. при Московском дамском попечительстве о бедных с целью обучения девиц благородного происхождения, имеющих недостаточное состояние. Размещалось недалеко от Донского монастыря в доме, пожертвованном для него Анастасией Николаевной Ермоловой, урожд. княжной Щербатовой. В 1856 г. было объединено с аналогичным ему Талызинским, или Хамовническим, учебным заведением для
благородных девиц, основанным в 1851 г. Марьей Васильевной Талызиной, урожд. княжной Голицыной, и передано в Ведомство учреждений Императрицы Марии, после чего стало именоваться Мариинско-Ермоловским. С 1869 г. - Мариинское училище; занимало собственное здание на Якиманке. На обучение, полный курс которого составлял шесть лет, принимались преимущественно дочери крупных чиновников и купцов 1-й и 2-й гильдий. В 1918 г. было преобразовано в советскую трудовую школу.
Киевский институт благородных девиц - учрежден в 1834 г., открыт в 1838 г., но собственное здание для него на Ивановской (ныне Институтской) улице было готово на несколько лет позже (18381843, архитектор В. И. Беретти). Первоначально в институт принимались только девочки дворянского происхождения и дочери чиновников не ниже VIII класса, с 1852 г. - также дочери почетных граждан, купцов 1-й гильдии, священнослужителей и иностранцев. Полный курс обучения составлял шесть лет. Казна содержала только половину воспитанниц, за остальных родители или благотворители должны были вносить плату от 800 до 1000 рублей в год. На особенной высоте в институте находилось музыкальное образование, поэтому некоторые его выпускницы снискали себе славу как оперные певицы, среди них - Надежда Ивановна Забела (1868-1913), ставшая женой и "музой" художника М. А. Врубеля. Закрыт после революционных событий 1917 г.
Московский Екатерининский институт (официально - Московское училище ордена Св. Екатерины) - основан в 1802 г. по повелению императрицы Марии Федоровны. Первоначально по уставу должен был принимать на обучение девочек из малообеспеченных семей потомственных дворян (по аналогии с Петербургским Екатерининским институтом, см. ниже). Однако уже в 1804 г. при нем открылось и "мещанское" отделение - для девиц прочих неподатных сословий (впоследствии стало самостоятельным Александровским училищем, см. ниже). Пребывание в институте продолжалось шесть лет, а для его постоянного размещения был перестроен взятый в казну еще в 1777 г. "загородный двор" графа В.С.Салтыкова (1802-1807, архитектор И.Д.Жилярди, и 1826-1827 гг., архитекторы Д. И.Жилярди и А. Г. Григорьев). Среди воспитанниц выделяется Вера Михайловна фон Дер- виз (1878-1951), одна из первых в России женщин-геологов. В 1918 г. институт был закрыт.
Московское Александровское училище - первоначально "мещанское" отделение Московского Екатерининского института (см. выше), с 1807 г. получившее название Александровского. С 1842 г. - самостоятельное учебное заведение; в 1891 г. преобразовано в Московский Александровский институт. Размещалось на Новой Божедомке, в здании бывшего Вдовьего дома (1809-1811, архитектор Д. И.Жилярди). Обучение продолжалось шесть лет. Принимались дочери лиц, имевших придворные, военные и статские чины, но по правилам не имеющие возможности быть зачисленными в Екатерининский институт, а также дочери мещан, священнослужителей и разночинцев, "наименее обеспеченные в материальном отношении". При этом все места строго делились между круглыми сиротами, полусиротами и не сиротами. Среди воспитанниц, получивших известность, - поэтесса Мария Александровна Лохвицкая (1869-1905). Институт упразднен в 1918 г.