Просидев на канадской ферме пару месяцев, Моэм приезжает в Нью-Йорк, вновь обретает так не хватавшую ему "цивилизацию" и прилежно ходит на репетиции "Земли обетованной", премьера которой запланирована на Рождество. Сью же в это самое время играет в Чикаго в "Любовной истории", пьесе приятеля Моэма, известного американского драматурга Эдварда Шелдона.
И Моэм решает действовать: отлучившись из Нью-Йорка на три дня, он отправляется к своей избраннице в Чикаго, там снимает в том же отеле, что и она, номер люкс, приглашает Сью поужинать и, не предвидя возражений, вручает актрисе заранее приобретенное обручальное кольцо, после чего делает ей предложение. Моэм настолько в себе уверен, что, вслед за предложением руки и сердца, делится планами медового месяца: "…сначала, дорогая, мы поедем в Сан-Франциско, а оттуда - на Таити, куда я давно собираюсь". Но Сью совершенно непредвиденно своему другу отказывает, причем решительно и бесповоротно. Обручальное кольцо приходится спрятать обратно в карман и, поужинав, ретироваться.
Тайна нежданного отказа раскрылась по возвращении Моэма в Лондон: в колонке светских новостей газеты "Ивнинг стандард", которой размахивал на Пикадилли мальчик-газетчик, он обратил внимание на объявление, набранное крупным шрифтом: "АКТРИСА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ ЗА СЫНА ГРАФА". Читатель уже догадался, о какой актрисе шла речь. В таблоиде сообщалось, что актриса Этелуин Сильвия Артур Джонс 13 декабря сочеталась законным браком со вторым сыном графа Антримского Энгусом Макдоннеллом. Только теперь Моэм сообразил: Энгус Макдоннелл - это же тот самый бравый молодой человек… это с ним, весело щебеча, спускалась по трапу Сью, когда возомнивший себя женихом писатель явился встретить ее на нью-йоркский причал.
А вот как описывает эту трагикомическую сцену "предложение - отказ", словно переписанную из салонной комедии самого Моэма, его биограф Тед Морган:
"В Чикаго Моэм сумел выбраться лишь спустя три-четыре недели. Сью пребывала в прекрасном настроении, спектакль, в котором она играла, имел успех, ее хвалили, да и Моэму она, судя по всему, была рада. После спектакля они сели ужинать в ее небольшом люксе. Моэм вызвал официанта и после нескольких незначащих фраз перешел к делу.
- Сью, я ведь приехал в Чикаго просить твоей руки. Что ты на это скажешь? - И он улыбнулся уверенной улыбкой человека, который заранее знает, каким будет ответ.
- Я не собираюсь выходить за тебя, - сказала Сью.
Моэм был потрясен до глубины души.
- Отчего же? - поинтересовался он.
- Просто не хочу, и все.
Моэм решил, что ей хочется, чтобы он ее уговорил.
- Я подумал, что тебе надо бы заранее предупредить в театре, чтобы у них было время найти замену, - сказал он. - Тогда бы мы сразу же поженились, поехали на поезде в Сан-Франциско, а оттуда на пароходе на Таити.
- План превосходный, - ответила Сью, - но свою роль я никому отдавать не намерена.
- Что за вздор! - вскричал Моэм; он решительно отказывался понимать, что происходит.
- У меня отличная пресса, - пояснила Сью.
Тут он вручил ей обручальное кольцо: две большие жемчужины в оправе из маленьких бриллиантов.
- Какое красивое, - улыбнулась Сью, однако кольцо ему вернула.
- Оставь его себе.
- Нет, не хочу, - сказала Сью.
- Ты что, серьезно?
- Спать со мной можешь, - ответила Сью, - но замуж за тебя я не пойду.
Но ложиться с ней в постель Моэм не собирался. С минуту они сидели молча, а потом он произнес:
- Что ж, разговор, насколько я понимаю, окончен.
- Окончен, - кивнула Сью.
Он встал, поцеловал ее, положил кольцо обратно в карман и вышел из комнаты".
Об обручальном кольце. Распорядительный горе-жених сумел-таки вернуть стоившее немалых денег кольцо ювелиру, и тот возместил Моэму его стоимость, удержав всего десять процентов. Материальный урон, таким образом, оказался несущественным, моральный же, думается, - довольно ощутимым. Моэм, совершенно не готовый к такому повороту событий, наверняка был огорчен отказом куда больше, чем он изображает в книге "Вглядываясь в прошлое".
Теперь самое время рассказать о двух весьма знаменательных встречах - одна предшествовала вышеприведенной забавной сценке, другая произошла примерно через год после нее. И та и другая сыграли в жизни Моэма немалую роль.
Первая состоялась в 1911 году, под Рождество. Однажды вечером в квартире Моэма на Честерфилд-стрит раздался телефонный звонок. Звонила соседка и знакомая миссис Чарлз Карстерс, жена представителя лондонского отделения фирмы Кнедлер, торговавшей картинами старых мастеров. Звонила с просьбой: сегодня они с мужем пригласили на ужин с последующим посещением театра (спектакли в те годы начинались поздно, в девять вечера) двух гостей, даму и джентльмена, и джентльмен в последний момент отказался; таким образом, гостья осталась без кавалера. Так вот, не выручит ли ее "по-соседски" мистер Моэм, не составит ли им компанию? И мистер Моэм, человек светский, выручил и "компанию составил": приоделся, явился в положенное время к Карстерсам и был представлен миловидной, миниатюрной молодой женщине, со вкусом одетой, с изящными пальчиками, унизанными кольцами с крупными изумрудами. Некоей миссис Гвендолен Мод Сайри Уэллкам, урожденной Барнардо, своей - раскроем прежде времени секрет - будущей супруге.
Сайри была дочерью немецкого еврея, детского врача Томаса Джона Барнардо, сделавшего себе в Англии имя и солидный капитал на создании обширной сети детских приютов, носивших его имя. До Англии, впрочем, была еще Ирландия, куда Томас Джон приехал из Гамбурга в 1846 году; поначалу он осел в Дублине, где принял христианство и женился на уроженке ирландской столицы, и только потом переехал в Лондон. Его старший сын, Томас Барнардо, с пятнадцати лет трудился в юридической конторе, затем отправился в Китай врачом-миссионером, а потом, закончив, как и Моэм, медицинский колледж в Лондоне, всю жизнь проработал в одной из лондонских больниц.
Росла Сайри, по воле родителей, среди приютских детей, воспитывалась в строгости, девочкой играла в церкви на органе, по воскресеньям прилежно читала Библию, что, впрочем, не помешало ей вырасти вполне разбитной, хорошенькой и кокетливой светской девицей. Не зря же знакомые за миниатюрный рост, великолепные густые черные волосы, огромные карие глаза, смуглую кожу и изящную фигурку прозвали девушку "маленькой королевой" (Queenie).
В 1901 году, двадцати двух лет, маленькая королева отправляется в экзотическое путешествие в Египет, где, плывя на пароходе по Нилу в Хартум, разбивает сердце владельцу крупной фармацевтической фирмы из штата Висконсин, 48-летнему Генри Уэллкаму, за которого летом того же года и выходит замуж. Браке воплощенной "американской мечтой", выбившимся из низов провинциальным американцем с фронтира, который благодаря успешному аптечному бизнесу в Англии не только стал миллионером и британским подданным, но и был в конце жизни возведен в рыцарское достоинство, получился неудачным. Сказалась разница в возрасте; к тому же Сайри в 1903 году родила умственно отсталого ребенка; к тому же Генри Уэллкам человеком был не простым - властным, замкнутым и необычайно ревнивым, да и Сайри, надо отдать ей должное, не раз давала ему повод к ревности. В результате, в 1910 году, меньше чем через десять лет после свадьбы, Уэллкам затеял длившийся не один год бракоразводный процесс.
Вот почему, когда Сайри и Моэм познакомились, Сайри уже жила своим домом, отдельно от мужа, в окружении сонма поклонников и любовников, среди которых был и Гордон Селфридж, тоже миллионер, создатель сети и по сей день процветающих универмагов. Это его в ядовитой антиамериканской комедии "Вышестоящие лица" выведет спустя несколько лет Моэм в образе краснолицего, седовласого, не расстающегося с сигарой американца Артура Фенвика, владельца лондонского универмага, бонвивана, любителя покера и женщин, который любил повторять: "Когда я впервые сюда приехал, надо мной все смеялись. Говорили, что разорюсь. А я взял и перетряхнул их отжившие, дурацкие методы. Так что запомните: хорошо смеется тот, кто смеется последним".
Моэм Сайри понравился. Когда Карстерсы в какой-то момент вышли из столовой, она успела ему шепнуть: "Как жаль, что придется после ужина идти в театр. Я вас заслушалась - дай мне волю, слушала бы всю ночь". А на прощание, после спектакля, выходя из машины, обронила: "Надо бы в скором времени опять встретиться".
До Рождества встретиться, однако, не довелось, зато Сайри преподнесла своему новому знакомому "интеллигентный" рождественский подарок - том пьес Бернарда Шоу. И безо всякого умысла: вряд ли Сайри этим подарком намекала: вот как, дескать, надо писать. Более вероятно, что она стремилась предстать в глазах известного драматурга женщиной самостоятельно мыслящей, прогрессивной и начитанной.
Постоянно встречаться Сайри и Моэм начали лишь спустя два года, в начале 1914-го, когда писатель, вернувшись из Америки, где, как мы помним, Сью Артур Джонс безжалостно отвергла его предложение руки и сердца, ходил на репетиции лондонской премьеры "Земли обетованной".
Как-то вечером он по чистой случайности встретился с Сайри в опере, после чего она пригласила его на прием в связи с покупкой нового дома в Риджентс-парке, а он ее, в свою очередь, - на премьеру своей "Земли обетованной". Оба события, по забавному совпадению, должны были состояться в один и тот же вечер. Сайри на премьеру опоздала - она всю жизнь всюду опаздывала; в тот вечер, однако, причина для опоздания была у нее более чем уважительная: хлопоты по празднованию новоселья. Влетела в зал, когда занавес уже поднялся, и Моэм, отличавшийся щепетильностью и исключительной пунктуальностью, не на шутку обиделся.
Обиделся, но на вечеринку, "согревающую новый дом" (housewarming party), тем не менее, явился. Гостей - большей частью знакомых - было полно, многие с премьеры пьесы Моэма "перетекли" на новоселье Сайри. Сайри наняла оркестр. Все танцевали. Танцевал и Моэм - с хозяйкой дома, всю ночь до рассвета.
С этого дня они на несколько лет стали неразлучны. При этом нельзя сказать, что они были страстно влюблены друг в друга, хотя Сайри и не уставала твердить, что от Моэма без ума. Тут, скорее, дело было в том, что совпадали их жизненные планы и интересы. Моэм по-прежнему не оставил мысли жениться; хотелось вновь выйти замуж и иметь детей и находившейся в преддверии развода Сайри. Вдобавок, что тоже немаловажно, они были друг другу полезны: Моэм был известным драматургом, человеком весьма обеспеченным, и стать его любовницей, тем более женой, было бы и престижно, и выгодно. А Сайри пользовалась репутацией светской львицы, которую знал весь Лондон, в том числе и деловой.
До женитьбы, впрочем, было еще далеко. Сначала был Париж, где Моэм жил с Сайри в ее квартире на знаменитой набережной Д’Орсе. Потом, весной того же 1914 года, - Биарриц, куда они отправились вместе на ее машине; Моэм с легкостью пользовался благами бывшей супруги миллионера. Впрочем, не бывшей. Официального развода с Генри Уэллкамом Сайри тогда еще не получила. Потом была столь милая сердцу Моэма Испания и Бордо на обратном пути в Париж. Вот тогда в Бордо Сайри впервые и заговорила с Моэмом о том, что очень хочет от него ребенка.
А потом было возвращение в Лондон, где лучезарные отношения между любовниками несколько потускнели. По причине, тривиальнее которой не бывает. Сайри своего добилась: она сказала Моэму, что беременна и собирается ребенка оставить. А чтобы не было в связи с рождением ребенка скандала, Сайри придумала, что отдаст его на воспитание своему младшему брату. Брат с женой недавно приехали из Канады, объяснила она Моэму, они бездетны, детей же очень любят. "А мы, - подытожила она, - могли бы навещать нашего младенца, когда только нам заблагорассудится". Моэма идея стать отцом не воодушевила. "Я питал смутную надежду, - вспоминал он впоследствии, - что, хотя ей и нравилась собственная решимость, когда дойдет до дела, она испугается и откажется от этой затеи".
"До дела дошло" довольно скоро: спустя несколько недель Сайри вызвала к себе Моэма телефонным звонком, сообщила, что у нее случился выкидыш, и предложила на этом отношения прекратить. Моэм был привязан к Сайри и готов был бы со временем на ней жениться. Спустя несколько лет, когда у них уже родилась дочь, во время одного из участившихся семейных скандалов Сайри в сердцах бросит супругу: "Мужем-то ты быть хотел. Мужем - но никак не отцом!"
Пользуясь тем, что пока он еще не муж и не отец, Моэм продолжает вести жизнь холостяка-гетеросексуала. На лето оставляет Сайри с ее одиннадцатилетним сыном в деревне, сам же в компании Джералда Келли отправляется на Капри. По утрам плавает, играет в пикет и в теннис, поднимается на Монте Соларо, слушает переводы из Эредиа и игру на фортепиано своего старинного приятеля, некогда наставника Эллингема Брукса и общается с многочисленными представителями обосновавшегося на Капри англо-американского литературного (и по большей части гомосексуального) сообщества, в который, понятное дело, отлично вписывается. Гомосексуально-литературную идиллию, которую Моэм делит с такими довольно известными в то время писателями, как Эдвард Бенсон, Норман Дуглас, Комптон Маккензи, нарушают Первая мировая война, начавшаяся 4 августа, и Сайри, которая в тот же день шлет Моэму из Рима телеграмму с двумя - одна хуже другой - новостями. Во-первых, она опять беременна, а во-вторых, в ближайшие дни выезжает к нему на Капри…
Если б не внезапно разразившаяся война, не состоялась бы вторая столь существенная в жизни Моэма встреча.
Вернувшись в августе в Лондон, он первым делом пишет письмо Уинстону Черчиллю - хочет быть полезным отечеству. Подобное патриотическое рвение Моэму вообще свойственно. Спустя двенадцать лет, в 1926 году, во время общей забастовки в Англии, Моэм идет добровольно и бесплатно работать в Скотленд-Ярд, где помогает разыскивать зачинщиков стачки. Спустя еще тринадцать лет, в первые же дни Второй мировой, обращается в министерство информации - готов послужить королю если не винтовкой (ему уже шестьдесят пять), то хотя бы пером.
Моэм просит друга "использовать его в нуждах родины" и в октябре - впрочем, скорее всего, по собственной инициативе, без всякого содействия со стороны первого лорда Адмиралтейства, - записывается переводчиком в Красный Крест и отбывает в Булонь, а оттуда на фронт в составе автосанитарной части "Перевозка раненых на колесах". Находясь в нескольких милях от передовой, он вывозит на "фордах" (а заодно и перевязывает - дипломированный врач как-никак) тяжело раненных после кровопролитных боев под Ипром, Дюнкерком, Монтидье, о чем пишет в письме Вайолет Хант: "В Красном Кресте чувствую себя лучше некуда: делаешь, что тебе говорят, и не ощущаешь никакой ответственности за происходящее. В этом, думаю, и состоит прелесть монашеской жизни. Сделал дело - и весь день свободен".
Что-то не верится, что Моэм, вытаскивавший из-под огня окровавленных солдат, не чувствовал никакой ответственности за происходящее. Рисуется он и когда пишет: сделал дело и весь день свободен. День переводчика, водителя кареты "скорой помощи" и одновременно санитара вряд ли отличался особой "свободой", особенно во Фландрии, куда, в Стеенворде и Попперинг, писатель попадает в самом конце первого года войны и где идут тяжелые бои с переменным успехом. Приведем запись, сделанную Моэмом поздней осенью 1914 года; судя по этому фрагменту, едва ли он чувствует себя в Красном Кресте "лучше некуда":
"Все утро я работал в школе, превращенной в госпиталь. Туда свезли двести, а то и триста раненых. Здание насквозь пропиталось гнойным смрадом, окна все до единого закрыты… повсюду грязь и запустение. Работали в этом госпитале, сколько я мог понять, всего двое врачей; им помогали две хирургические сестры и несколько женщин из этого городка, не имевших никакого понятия об уходе за больными… Вскоре я понял, что могу не хуже других выполнять то немногое, что от меня требовалось: промывать раны, прижигать их йодом, делать перевязки. Никогда прежде не видел я таких увечий… раздробленные кости, все залито гноем, вонь жуткая, зияющие отверстия в спине, сквозные пулевые ранения легких, разможженные ступни…"
Однажды - это, впрочем, было еще в Ипре - и сам Моэм тоже чудом остался жив: на главной площади города снаряд угодил в стену, возле которой писатель стоял за минуту до этого, а потом отошел поглядеть с другой стороны на разрушенный дом цеха суконщиков. "Сам не знаю, почему мы не остались у той стены, где оставили машину, а прошли вдоль длинного фасада здания до дальней стены, - вспоминал потом Моэм. - Это чистейшая случайность… Задержись мы у дальней стены минут на пять дольше, нас бы убило на месте". Он был до такой степени потрясен случившимся, что ему, пишет он в книге "Подводя итоги", "было не до наблюдений над самим собой". Впрочем, во Фландрии Моэм регулярно ведет дневник, где "наблюдает за самим собой" весьма пристально.
Во Фландрии Моэм и встретил такого же, как и он, водителя и санитара Красного Креста Джералда Хэкстона, служившего в одной с ним автосанитарной части и ставшего его многолетним сожителем, близким - самым близким - другом, секретарем и спутником в многочисленных путешествиях.
Сын американца и англичанки, выходец из Сан-Франциско, воспитывавшийся матерью после развода с отцом в Англии, Хэкстон был моложе Моэма почти вдвое, в год их знакомства ему было чуть больше двадцати. Это был человек среднего роста, с усиками, зачесанными назад темно-каштановыми волосами и миловидным, правда, рябым лицом, которое он гримировал, чтобы не видно было оспин. Робину Моэму, как, впрочем, и всем близким родственникам писателя, Хэкстон, по понятным причинам, не пришелся по душе. "Среди черт его лица, - вспоминает Робин, создавший довольно точный, хотя и предвзятый (сплошные "но") портрет друга его знаменитого дядюшки, - не было ни одной, которую можно было бы назвать правильной. Зубы у него были белые, но неровные, цвет лица свежий, но кожа нечистая, волосы густые, но какого-то блеклого цвета - не брюнет и не блондин, что-то среднее. Глаза большие, но какие-то тусклые, не живые. Что-то в выражении его лица, в его манере держаться было прожженное, разгульное, и люди, которым он не нравился, говорили, что он изворотлив и не надежен".