Такая вот хронология "счастливой семейной жизни". "Счастливой семейной жизни" в кавычках - Моэма и Сайри, без кавычек - Моэма и Хэкстона. Моэм любил рассказывать историю о том, как он однажды, после многомесячного отсутствия в Англии, отправился по обыкновению в свой клуб "Бат" и в курительной встретил старого знакомого. "Привет, Моэм, - обратился к нему этот сидевший у камина седовласый джентльмен, - что-то вас последнее время не видно. Уезжали, должно быть, на уик-энд в Брайтон?"
В те редкие месяцы и недели, когда Моэм в сопровождении Хэкстона не бороздил океаны, супруги пытались жить на два дома. То в доме Сайри в Риджентс-парке, том самом, где они некогда танцевали до утра, то в доме Моэма на Честерфилд-стрит; особняк в Риджентс-парке Моэм не любил, так как в свое время он был подарен Сайри Селфриджем. Затем Сайри продала свой дом в Риджентс-парке, переехала к Моэму на Честерфилд-стрит и заняла его рабочий кабинет, превратив его в свою спальню - кабинет из-за многомесячных разъездов хозяина все равно пустовал. А в 1926 году супруги разъехались, жили врозь, так сказать, официально. Сайри - или в Нью-Йорке, или в Лондоне, на Кингз-Роуд, в Челси, или на вилле "Maison d’Elize" в Ле Туке, на морском курорте на севере Франции, неподалеку от тех мест, где бросал якорь паром Кале-Дувр. Между прочим, именно здесь, на вилле "Дом Лизы", где имелись площадки для гольфа и даже собственное казино, Хэкстон однажды проявил себя "во всем блеске": выиграв в рулетку много денег, по обыкновению напился, всю ночь буянил, а под утро заснул в чем мать родила на полу в спальне, обсыпанный тысячефранковыми банкнотами…
Моэм же тем временем переехал с Честерфилд-стрит на Уиндэм-плейс и купил виллу "Мавританка" на Лазурном Берегу, на мысе Ферра, между Ниццей и Монте-Карло, и в августе 1927 года перебрался туда вместе с Хэкстоном на постоянное жительство - напомним, что в Англию секретарю Моэма путь был заказан, там он являлся персоной нон-грата.
"Персоной нон-грата" был Хэкстон, естественно, и для Сайри. Она его люто ненавидела, считала своим главным врагом и соперником, что следует хотя бы из ее письма журналисту, их общему с Моэмом приятелю Биверли Николзу. Письмо это представляет собой темпераментный монолог нелюбимой, ревнующей и обиженной жены. Приведем его здесь с незначительными сокращениями - в нем многолетний ménage à trois проявился лучше некуда.
"…И дело не только в сексе, дорогой Биверли, - пишет Сайри. - Что касается секса… если брак разрушен, какое, в конце концов, имеет значение, кто его разрушил, женщина или мужчина?.. Что меня действительно выводит из себя, отчего моя жизнь становится совершенно невыносимой, - так это то, что Джералд - лжец, обманщик и проходимец… Никто не станет отрицать, что Джералд необычайно обаятелен… Он мил, ничего не скажешь, что не мешает ему беспробудно пить, врать по любому поводу, да и на руку он нечист: любой мало-мальски разумный человек ни за что не оставит свой кошелек в комнате, где находится Джералд. Да, он привлекателен, и не только внешне, хотя и внешне тоже: все мы знаем, такой, как он, если надо, даже с гиеной в постель ляжет. Конечно же этот человек вызывает у меня отвращение, я не могу смириться с мыслью, что Лиза вынуждена расти в такой обстановке, хотя я прекрасно понимаю: рано или поздно бедной крошке все равно придется столкнуться с правдой жизни. Будь Джералд другим человеком, я бы сумела смотреть на происходящее сквозь пальцы. С чем я никак не могу примириться, так это с жутким психологическим давлением, которое он оказывает на Уилли. В свое время я подавала бедному Уилли массу идей… он даже читал мне вслух свои рассказы, говорил, что от чтения вслух меньше заикается. Теперь же, стоит мне поделиться с ним какой-то идеей, как она гибнет на корню, в зародыше. И губит ее Джералд. Если я покупаю картину, кто говорит, что она никуда не годится? - Джералд. Если я обставляю комнату, кто утверждает, что обстановка дешева и вульгарна? - Джералд. Если я завожу новых друзей, кто настраивает против них Уилли? - Джералд, кто ж еще. Он всю жизнь посвятил тому, чтобы меня не было… не было… не было".
Супруги договариваются ездить друг к другу в гости: Моэм к Сайри - в Нью-Йорк, или в Лондон, или в Ле Туке, на виллу "Дом Лизы". Сайри к Моэму - на Лазурный Берег. Договариваются, но ездят редко, Сайри была у Моэма на Лазурном Берегу всего единожды, Моэм же у Сайри в Ле Туке - считаные разы. Моэма такая "дислокальная" жизнь вполне устраивает. "У нас с женой все отлично устроилось, - пишет он Бертраму Алансону. - У нее дом в Лондоне, у меня - на Ривьере, и мы будем, когда нас обоих это устроит, ездить друг к другу в гости. Думаю, и для нее, и для меня такой выход - наилучший. Мне же это даст возможность, в которой я так нуждаюсь, трудиться в свое удовольствие и ни на что не отвлекаться…"
Зато Моэм и Хэкстон все эти годы, да и последующие, были неразлучны: сегодня по новым законам в некоторых странах их вполне могли бы обвенчать в церкви. Моэмы же, законные муж и жена, за двенадцать лет брака прожили вместе едва ли несколько месяцев, и на основании приведенной выше хронологии этого, выражаясь по-научному, "дислокального" брака развел бы их любой суд. Что, собственно, и произошло - правда, лишь в 1929 году.
А в 1923-м Сайри на пятом десятке находит свое дело в жизни. И вполне преуспевает. С юных лет интересуясь интерьерами и антиквариатом, отличаясь отменным вкусом, огромной энергией и распорядительностью, она открывает в самом центре Лондона, на Бейкер-стрит, небольшой магазин, торгует мебелью, обстановкой, ходит по аукционам и антикварным лавкам, где за бесценок скупает разрозненные предметы, а потом продает их с изрядной для себя выгодой. Начинает же с распродажи мебели из своего дома в Риджентс-парке. "Думаю, я должен предупредить вас, леди и джентльмены, - невесело шутит, принимая в Риджентс-парке гостей, Моэм, - чтобы вы покрепче держались за ваши стулья. Они почти наверняка уже проданы". Основания для этой невеселой шутки у Моэма были: сколько раз по возвращении из путешествий он не узнавал своего дома: мебель в его отсутствие либо продавалась, либо заменялась, либо - в лучшем случае - переставлялась.
Очень скоро Сайри становится модной художницей по интерьерам или, говоря сегодняшним языком, - дизайнером. Ее дела идут настолько успешно, что она может себе позволить, продав небольшой магазин на Бейкер-стрит, арендовать просторное помещение на престижной Гроснор-сквер. Ее репутация столь высока, что заказы на оформление домов и квартир начинают поступать и из Соединенных Штатов. Она регулярно появляется на страницах журнала "Вог" как арбитр вкуса: "Было бы ошибкой считать Сайри Моэм всего лишь даровитой художницей по интерьерам. Она еще и превосходная хозяйка; вот два ее новых рецепта: "блины с морским окунем" и "жареный в сахаре миндаль"". Ее фирменный стиль - "белое на белом" - важная примета ар-деко, он востребован по обе стороны Атлантики, магазины и салоны интерьеров Сайри Моэм открываются и в Лондоне, и в Нью-Йорке, где она бывает с каждым годом все чаще. "Белый стиль" - белые стены, белые шторы, белые ковры, белые диваны, белые кресла - считался в середине 1920-х годов последним криком моды. "С мощью сокрушительного тайфуна она сдула с лица земли все цвета, кроме белого, - писал про ее интерьеры известный кутюрье Сесил Битон. - В течение десяти лет она обесцвечивала, протравляла, скоблила всю мебель, которая только попадалась ей на глаза. Полы цвета яичной скорлупы застилались белыми коврами из овчины, а вплотную к широченным белым диванам приставлялись неприметные, низкие белые столы; белые страусиные и павлиньи перья вставлялись в белые вазы, стоявшие на фоне белых стен".
Довольно скоро, впрочем, у Сайри началось "головокружение от успехов": она далеко не всегда вовремя выполняет условия контрактов, за что однажды чудом избежала суда, всюду опаздывает, нередко подводит партнеров, вечно что-то забывает, постоянно все теряет - экземпляры договоров, билеты в театр или на пароход. Вместе с тем, при всей своей безалаберности, билеты в театр она потерять могла, но вот голову - никогда. Сумочку или зонтик в такси забывала, но выгоду - ни за что. Она умела уговорить и заговорить клиента - и, как правило, добивалась своего. Если же чувствовала, что ее "приперли к стенке", то вела себя в высшей степени благоразумно: получив письмо от адвоката недовольного клиента, неизменно возвращала уплаченные ей деньги, принимала обратно подделку, которую выдала было за подлинный антиквариат. Типична в этом отношении история с нефритовыми бусами, которую приводит Моэм в своих мемуарах "Вглядываясь в прошлое".
"- Что случилось? - спросил я.
Она расплакалась:
- Я потеряла свои нефритовые бусы. Они были на мне. Я рассматривала шелка в Лувре, было очень много народу, и внезапно я обнаружила, что бус нет. Могу только догадываться, что, пока я была так поглощена этими шелками, какому-то проходимцу удалось их с меня стянуть.
- Мне очень жаль, - сказал я. Мне правда было очень жаль, вещь и в самом деле была прекрасная - единственная в своем роде.
- Хорошо, что ты застрахована, - сказал я.
Страховая компания выплатила Сайри положенную сумму, а год спустя сотрудник этой страховой компании гулял по Рю де ля Пэ в Париже. Первое, что он увидел, остановившись перед витриной ювелирного магазина, были те самые нефритовые бусы. Он зашел в магазин и спросил продавца, откуда у них эти бусы, и продавец ответил, что нефритовые бусы продала им госпожа Моэм".
Сайри вполне могла попасть в тюрьму, но, к счастью, сотрудники страховой компании, привыкшие, должно быть, к бесчестным поступкам эксцентричных светских дам, согласились не давать делу ход при условии, что страховая сумма будет возвращена. И она, разумеется, была возвращена.
Отличалась Сайри и еще одним завидным для бизнесмена качеством: она знала подход к людям. Вот, например, если верить одной из ее биографий, как она вела себя на таможне.
Таможенник: Есть ли у вас вещи, подлежащие обложению, мэм?
Сайри (с энтузиазмом): О да, и очень много. Но, видите ли, мне, собственно, они не нужны. Наши друзья за границей по доброте душевной расщедрились и массу мне всего надарили. Вот только вкус у них, к несчастью, хромает. Они вечно дарят мне вещи, которыми я при всем желании воспользоваться не могу. Откройте, к примеру, вон тот сверток. Что прикажете делать с этими ужасающими вещами?! (после многозначительной паузы) Скажите, а может, эти вещи пригодились бы вашей жене, сэр? Или же кому-нибудь из ваших друзей?
О Сайри Барнардо-Уэллкам-Моэм написано много. В одних биографиях она беззаботна, безответственна, при этом хитра, дальновидна, себе на уме, а бывает, и нечиста на руку. Зато в других - Сайри теплый, благородный человек, который любит жизнь и своих друзей. "Эта женщина исключительного радушия и обаяния, ее отличали безупречный вкус и вдохновение, - вспоминает прозаик и фельетонист, друг Моэма Годфри Уинн. - Есть люди, которые дают, а есть, которые берут. Так вот, Сайри относится к дающим". "Она была исключительно талантливым, оригинальным и интересным человеком, - вторит Уинну критик и прозаик Ребекка Уэст. - Ее энергия, стремительность, подвижность сродни колибри, которая вечно куда-то рвется".
Между этими взглядами на жену Моэма нет, в сущности, никакого противоречия: беззаботность и безответственность прекрасно ведь уживаются с радушием и вдохновением, хитрость и дальновидность - с талантом и оригинальностью. Как и во всяком человеке, в Сайри "намешано" всякое, и точнее всего об этом написал тот, кто знал ее не в пример лучше Годфри Уинна или Ребекки Уэст, - Уильям Сомерсет Моэм. Верно, Моэм считал жену мегерой, обманщицей, сплетницей и - не без оснований - истеричкой. В итоговой книге "Вглядываясь в прошлое", печатавшейся в "Санди экспресс" через много лет после смерти Сайри, Моэм ухитрился не сказать о покойной жене ни одного доброго слова: снобка, интриганка, сплетница, эгоистка, лгунья, развратница. Поневоле вспоминается реплика Стрикленда из романа "Луна и грош": "Черт бы побрал мою жену! Она достойная женщина, но я бы предпочел, чтобы она была в аду". Писатель вспоминает, какие сцены Сайри закатывала ему по ночам, и как потом, наутро, когда Моэм садился за работу, - он писал тогда свою лучшую пьесу "Круг", - перед ним извинялась; как и всякая истеричка, была отходчива: "Забавно, что "Круг" считается твоей лучшей пьесой. Я не слишком-то хорошо с тобой вчера обошлась, когда ты ее писал".
Он стыдился и боялся ее. Когда Сайри летом 1955 года умерла, Моэм, говорят, радовался, что не должен впредь ее содержать, писал своей близкой приятельнице Барбаре Бэк: "С моей стороны было бы лицемерием делать вид, что я опечален смертью Сайри. Она с самого начала и всю жизнь мучила меня. Мне говорили, что она надеялась меня пережить. Интересно, приходило ли ей в голову, когда она оглядывалась назад, во что она превратила свою жизнь". Верно, Моэм не любил жену, стыдился ее и обвинял во всех смертных грехах, однако в чем-то, надо признать, отдавал ей должное.
"Но возьмем, к примеру, X. (то бишь, Сайри), - читаем в его "Записных книжках" за 1922 год. - Она ведь не просто лгунья, она дня прожить не может, не сочинив очередных злобных, ни на чем не основанных небылиц, и рассказывает их так убедительно, в таких подробностях, что невольно думаешь: а ведь она сама в них верит. У нее железная хватка, она не задумаясь пойдет на любую уловку, лишь бы добиться своего. Стремясь пробиться в общество, она нагло навязывает свое знакомство людям, которые наверняка предпочли бы этим знакомством пренебречь. X. страшно честолюбива, но в силу своей ограниченности довольствуется второразрядной добычей: обыкновенно ей достаются секретари влиятельных людей, а не сами великие мира сего. Она мстительна, ревнива и завистлива. Вздорна и неуживчива. Тщеславна, вульгарна и хвастлива. В этой женщине много по-настоящему дурного. При этом она умна. Обаятельна. Обладает изысканным вкусом. Она великодушна и способна потратить все свои деньги до последнего гроша с тою же легкостью, с какой тратит чужие. Хлебосольная хозяйка, она радуется, доставляя удовольствие гостям. Ее глубоко трогает любая любовная история, она не пожалеет сил, пытаясь облегчить бедственное положение людей, до которых ей в общем-то нет никакого дела. Если кто заболеет, она будет самой образцовой и преданной сиделкой. Она веселый и приятный собеседник. Ее самый большой дар - способность сочувствовать другим. Она с искренним состраданием выслушает ваши жалобы на превратности судьбы и с непритворным добросердечием постарается их облегчить или поможет нести их бремя. Она проявит подлинный интерес ко всем вашим делам, вместе с вами порадуется вашему успеху и разделит горечь неудачи. Есть в ней, стало быть, и истинная доброта. Она отвратительна и мила, алчна и щедра, жестока и добра, злобна и великодушна, эгоистична и бескорыстна. Каким же образом может писатель свести эти несовместимые черты в единое гармоничное целое, создавая достоверный образ?"
Сам Моэм, к слову, любил, создавая достоверный образ, "свести несовместимые черты в единое гармоничное целое". Иногда получалось, иногда - нет.
Про отношения между супругами рассказать осталось немногое. С середины 1920-х годов они, как уже говорилось, живут не только в разных домах, но и в разных странах. Моэм, главным образом, - на Лазурном Берегу, Сайри - в Лондоне или в Нью-Йорке, где ее интерьеры пользуются повышенным спросом. Каждый живет своей жизнью. Моэм не расстается с Хэкстоном, который перебирается из Америки в Европу, живет если не на вилле Моэма, то либо в Париже, либо в Италии, на мыс Ферра готов выехать в любой момент. Сайри заводит не только собственное дело, но и любовника, и не одного, а сразу двоих; Моэм знает обоих и об обоих мнения весьма невысокого. Когда один из ее любовников, француз из Канн, с ней порывает, она вновь, уже во второй раз, пытается покончить с собой - выбрасывается из окна мезонина, но, по счастью, отделывается лишь сломанными запястьями.
Супруги не слишком считаются друг с другом: по возвращении в Англию из очередной поездки по Юго-Восточной Азии Моэм получает письмо от секретаря Сайри, в котором тот сообщает, что Сайри сдала их общий дом на Брайенстон-сквер и жильцы съедут только через две недели, никак не раньше. Моэм возмущен, еще бы: в Лондоне ему негде остановиться, но ведь и Сайри можно понять: в доме месяцами никто не живет - не пропадать же "добру"…
Летом 1928 года Сайри пишет мужу письмо, в котором, как всегда, выясняет с ним отношения, хотя выяснять давно уже нечего, и грозит - точнее было бы сказать, шантажирует - разводом. Письмо это не сохранилось - нам оно, во всяком случае, неизвестно, но судя по ответу на него Моэма, письмо Сайри полно жалоб, увещеваний и стандартных упреков типа: "Я тебя люблю, а вот ты меня нет". Жалобы - это то, что раздражает Моэма больше всего. "Надеюсь, в мое отсутствие она (Сайри. - A. Л.) перестанет жаловаться на меня всем своим друзьям, которые, надо полагать, уже сильно притомились от ее жалоб, - едва скрывая раздражение, пишет Моэм своему приятелю, драматургу Эдварду Ноблоку. - Буду Вам признателен, если Вы напомните ей, что достаточно одного ее слова, и я готов буду незамедлительно дать ей развод. Перемениться я не могу, и ей придется либо жить со мной таким, какой я есть, либо собраться с силами и наши отношения разорвать".
На письмо жены Моэм отзывается многостраничным и небезынтересным ответом. В этом довольно резком (несмотря на обилие ласковых слов) письме отношения супругов предстают как на ладони. Вот это письмо в весьма красноречивых отрывках:
"Совершенно очевидно, что с тех пор, как мы поженились, ни один из нас не был счастлив…"
"Не хочу поминать прошлое, но ты, конечно, не забыла обстоятельства, при которых мы поженились. Я полагаю, при таких обстоятельствах ты должна быть более чем признательна, если муж внимателен, заботлив, добр и расположен к тебе; но, право же, ждать от него страстной любви не стоит".
"Я знал, что ты любишь меня, но чувствовал, что любишь скорее ради себя, чем ради меня. Тебя мало заботили мои интересы, мое благо и счастье".
"Я женился на тебе потому, что считал, что так будет лучше для тебя, но вовсе не потому, что любил тебя, и ты это прекрасно знала".
"Почему же сейчас ты мучаешь меня упреками, что я тебя не люблю?.. У меня просто нет больше сил вести несчастную жизнь, полную сцен и жалоб. Когда ты выходила за меня замуж, ты же это ясно видела и принимала".
"Когда я вспоминаю все эти годы, мне видится женщина, которая постоянно требует и никогда, никогда не бывает довольна тем, что есть".
"Никто никогда не жаловался на меня, не придирался ко мне и не преследовал меня так, как ты".
"Эта твоя поглощенность собственной персоной, дорогая моя, - какое же это мученье и для тебя самой и для всех, кто тебя окружает".
"Я путешествую в поисках идей, а когда мы ездим вместе, никакие идеи мне в голову не приходят… К сожалению, твое присутствие мешает мне впитывать впечатления".