Моэма никак не назовешь негостеприимным хозяином - его гости наслаждались отменным сервисом, уютом и роскошью: ели много, вкусно, разнообразно и исключительно с серебра, завтрак подавался лакеем в ливрее прямо гостю в постель, в распоряжении гостей были оранжерея, бассейн, два автомобиля, яхта, площадка для гольфа и теннисный корт. Вместе с тем распорядок дня хозяина дома от гостей, в том числе и самых именитых, не зависел ни в коей мере и разнообразием не отличался: Моэм был предельно пунктуален и требовал неукоснительной пунктуальности от своих гостей: весь день был у него расписан буквально по минутам. Бывали, правда, и исключения, когда Моэм, отложив перо, присоединялся к гостям на весь день, жил бездельной, рассеянной жизнью приглашенных на виллу.
Вот как, в несвойственном ему лирическом тоне, описывает Моэм летний день 1939 года в одной из поздних своих автобиографических книг "Строго по секрету": "Жизнь мы вели простую и каждый день делали примерно одно и то же. Я встаю рано и завтракаю в восемь, что же до остальных гостей, то они в пижамах и халатах спускались вниз в самое разное время. Когда, наконец, все были готовы, мы рассаживались по машинам и ехали в Вильфранш, загружались в стоявшую у причала яхту и плыли в маленькую бухту на другой стороне Кап-Ферра, где купались и загорали до тех пор, пока, снедаемые волчьим аппетитом, не набрасывались на огромную миску макарон, сваренных нам итальянским матросом Пино. Мы поглощали макароны и запивали их легким красным вином "Вен Розе", бочку которого я закупил в горах. Потом мы бездельничали и спали и снова купались, а после чая возвращались домой поиграть в теннис. Ужинали мы на террасе под апельсиновыми деревьями, по раскинувшемуся внизу морю протянулась ослепительно белая дорожка от полной луны. Было так красиво, что захватывало дух. В те мгновения, когда легкая застольная беседа и смех затихали, на нас обрушивалось многоголосое кваканье сотен маленьких зеленых лягушек из пруда в конце сада. После ужина Лиза, Винсент (Лизин первый муж. - А. Л.) и их друзья брали машину и отправлялись в Монте-Карло на танцы".
Этот отрывок может создать у читателя впечатление, что Моэм проводил так все летние дни. В действительности же, повторимся, это - то самое исключение, которое лишь подтверждает правило: день в Сен-Жан Ферра по большей части был расписан по минутам и подчинен строжайшему рабочему распорядку хозяина дома. В восемь завтрак: овсянка, чай со сливками и газеты. Затем - ванна, бритье и обсуждение меню со своим поваром итальянкой Аннетт Кьярамелло. Моэм надевал очки и диктовал по-французски: "Alors, pour commencer, une vichyssoise. Et ensuite, des escalopes de veau au madère. Et pour terminer, une créme brulée". Аннетт была искусницей, особенно же ей удавались brie en gelée и мороженое с авокадо.
Сразу после гастрономических консультаций Моэм удалялся к себе в кабинет, где трудился, не отвлекаясь ни на минуту, до 12.45. Это было его любимое время дня: уединиться в кабинете и писать. Моэм шутил, что похож на француза из анекдота, который каждый вечер проводил с любовницей и на вопрос, почему он на ней не женится, резонно отвечал: "Где бы я тогда проводил вечера?"
И трудился строго по установленному плану: он всегда заранее знал, что напишет, когда и в какой последовательности. В 1927 году Моэм поделился своим "плановым хозяйством" с Полем Доттеном: "После окончания работы над сборником путевых очерков "Джентльмен в гостиной" возьмусь за "Шесть рассказов, написанных от первого лица". Потом - за роман "Малый уголок", действие которого происходит в Малайзии. Ну а дальше "Дон Фернандо" - книга об Испании, роман "Пироги и пиво", сборник эссе "Подводя итоги"".
Вместе с тем Моэм считал, что в "Мавританке" пишется ему неважно, в путешествиях - куда лучше. "Моя вилла - место красивое, здесь прекрасно живется, но плохо пишется, - пожаловался он однажды, причем без тени кокетства, Гэрсону Кэнину. - Она - за пределами потока жизни, она - вне людей и событий. Ведь даже самое богатое и развитое воображение требует постоянной стимуляции. Требует зрелищ и звуков". Может, потому Моэм и приглашал к себе столько гостей - чтобы в наличии имелись "люди и события", "зрелища и звуки"?..
В 12.45 Моэм выходил к гостям; перед обедом - мясо (хозяин любил резать его сам), салат, фрукты и сыр - подавался коктейль, причем Моэм предпочитал очень холодный сухой мартини. В 14.30 хозяин дома ложился отдохнуть, после чего отправлялся на прогулку, либо читал детектив (любимое занятие), либо разбирал вместе с Хэкстоном почту, отвечал на письма, либо шел играть в гольф или в теннис.
Ужин (обычно на свежем воздухе, в саду, среди олеандров, камелий и тубероз), к которому Моэм неизменно выходил в черном галстуке и бархатном пиджаке и требовал, чтобы и гости соблюдали "дресс-код", подавался ровно в восемь. Согласно французскому этикету хозяина дома обслуживали первым, к тому же Моэм имел обыкновение есть очень быстро, поэтому, когда обслуживался последний гость (гостей обносили против часовой стрелки), тарелка хозяина дома была уже пуста, сам же Моэм, насытившись, затягивался вечерней сигаретой. Обыкновенно Моэм сидел во главе стола и, если был в хорошем настроении, "оркестрировал" застольную беседу, подавал реплики сам и не давал отмалчиваться гостям.
После ужина садились играть в бридж, а случалось, и в покер. Вот как описывает играющего в покер Моэма американский журналист Джек Хайнз: "Стиснутая в зубах трубка из верескового дерева плохо сочетается со строгим пиджаком и белоснежной сорочкой; карты сжимает в длинных расплющенных пальцах; прожигает пристальным взглядом мозги каждого из шести соперников…"
Ровно в 23.00 хозяин откланивался и удалялся на покой. Гости же, особенно те, что помоложе, пускались в загул: ведомые заводилой Хэкстоном, плыли на яхте в казино, или шли в рестораны, или на танцы, или на балет.
Гости в "Мавританке" были трех категорий: родственники, близкие друзья и знаменитости - впрочем, вторая и третья категории нередко совпадали: среди близких друзей знаменитостей было немало.
Род Моэмов на "Вилле Мореск" был представлен старшим братом писателя Фредериком Моэмом с женой, их сыном Робином, будущим писателем, и дочерью Моэма Лизой. Лиза выросла, вышла из-под опеки матери и в "Мавританке" в 1930-е годы, да и после войны тоже, гостила часто и с удовольствием, до войны - с первым мужем, швейцарским дипломатом, после войны - со вторым, британским аристократом; приезжала и с детьми - и от первого, и от второго брака.
До конца 1950-х годов отношения отца с дочерью были, можно сказать, безоблачными, хотя, как уже говорилось, в целом довольно прохладными, а вот между братьями Моэм, старшим Фредериком и младшим Уильямом, - мягко говоря, непростыми. Уилли, как мы помним, не скрывал своего резко отрицательного отношения к Фредерику, общался с ним редко и неохотно, предпочитая иметь дело не с ним, мизантропом, скептиком и молчуном, а с его обаятельной, веселой и дружелюбной женой - кстати говоря, горячей поклонницей его таланта. Тем не менее Уилли, с его всегдашней тягой к сильным мира сего, с братом не порывал. Но и не завидовать блестящей юридической и политической карьере Фредди не мог, гордости за родного брата никогда не испытывал. Лорд Фредерик Герберт, в свою очередь, не одобрял образа жизни Уильяма; полагал - и не без оснований, - что его нестандартная сексуальная ориентация бросает тень на безупречную профессиональную и общественную репутацию Моэмов. Был отнюдь не в восторге, что Робин дружен с Уилли и находится под его влиянием. И конечно же на дух не переносил Джералда Хэкстона; узнав от брата перед отъездом сына на континент, что в Вене Робин останавливается в том же отеле, что и Хэкстон, велел сыну заказать себе номер в другой гостинице.
Вдобавок Фредерик был не только совершенно равнодушен к весомым литературным успехам младшего брата, но относился к ним снисходительно, свысока и нисколько этого не скрывал. Изящную словесность лорд-канцлер и пэр Англии считал делом несерьезным, легкомысленным, тем более - вклад в литературу своего знаменитого брата, и откровенно давал ему это понять. "Дорогой Уилли, - со свойственной ему язвительностью пишет Фредди в одном из редких посланий младшему брату, - возможно, ты и прав, полагая, что пишешь ничуть не хуже Шекспира. Я не мог не обратить внимания, как тебя превозносят в самых неприхотливых изданиях нашей общедоступной прессы. Позволь, однако, дать тебе братский совет: не берись, сделай одолжение, за сонеты".
Находились братья и по разные стороны "политических баррикад". Фредерик симпатизировал Невиллу Чемберлену, который, собственно, и назначил его лорд-канцлером, горячо приветствовал подписанный британским премьером "мирный" Мюнхенский договор 1938 года, считал, как и многие в те годы, что Чемберлен предотвратил войну. Уилли же дружил с оппонентом Чемберлена Черчиллем и к переговорам Чемберлена с Гитлером, естественно, относился скептически. Узнав, что Робин пил чай с лидером оппозиции Уинстоном Черчиллем, лорд-канцлер Фредерик Моэм с кривой улыбкой сквозь зубы процедил: "Что ж, о вкусах не спорят". В свою очередь, и Черчилль, уже будучи премьером, при встрече с раненным в африканской кампании 1940 года Робином поинтересовался: "Как там ваш отец? Любит немцев по-прежнему?"
Когда Фредерик приезжал к брату в "Мавританку" (исходя из вышеизложенного, вообще странно, что братья изъявляли желание ездить друг к другу в гости), он по большей части глухо молчал, выказывая тем самым недовольство увиденным и услышанным. Или же отпускал короткие, по обыкновению ядовитые реплики, неодобрительно глядя на окружающих сквозь монокль. На вопрос одного из знакомых, хорошо ли кормят на вилле, он съязвил: "Простая пища вообще в моем вкусе", чем, разумеется, обидел гордившегося своим поваром брата, к чему, собственно, и стремился. И последний штрих к картине "Брат мой - враг мой". В шестисотстраничной автобиографии Фредерика "На исходе дня" младшему брату, знаменитому английскому прозаику и драматургу, места, по существу, не нашлось: Сомерсет Моэм упоминается на страницах книги лишь трижды, да и то вскользь. Впрочем, немногим больше места уделяется "великому" Фредерику и в мемуарах и записных книжках Моэма. На двух-трех сохранившихся фотографиях, где братья - очень, кстати, друг на друга похожие, особенно в старости, - сняты вместе, они демонстративно смотрят в разные стороны, чем напоминают нашего двуглавого орла.
К категории близких друзей можно отнести уже известного нам Джералда Келли, Годфри Уинна, молодого журналиста, чей репортерский дар раскрылся в основном во время Второй мировой войны, а заодно - прозаика, актера, талантливого теннисиста и бриджиста, к которому Моэм одно время питал далеко не платонические чувства. А также известных английских критиков Десмонда Маккарти, с которым Моэм дружил с войны, и Сирилла Коннолли, издателя журнала "Горизонт", где печатался Моэм, - где он только не печатался! А еще - четырех американцев: Гэрсона Кэнина, Бертрама Алансона, издателя Нелсона Даблдея, Карла Пфайффера, и двух редакторов - исполнительного директора "Хайнеманна" Александра Фрира, который говорил, что Моэм из тех писателей, которых не надо править. "Я напишу книгу и не отдам Вам ее, - писал ему Моэм, - до тех пор, пока она не будет полностью готова для публикации". И, так сказать, "личного" редактора Моэма, интеллектуала, острослова, секретаря трех премьеров - Асквита, Чемберлена и Черчилля, Эдди Марша, который, в отличие от Фрира, Моэма правил, и даже сильно, и которого Моэм за вкус, взыскательность и образованность ценил очень высоко. "Я многим обязан Эдди Маршу, - говорил Моэм в 1954 году Гэрсону Кэнину. - Совершенно уникальное существо. Эрудит. Он проштудировал гранки многих моих книг и не раз спасал мою репутацию, исправляя постыдные ошибки. Он одержим сочинениями своих друзей в том смысле, что придирается к каждому слову; угодить ему невозможно. Он признает только один уровень - безупречный…" А вот что как-то написал Моэм самому Маршу: "Я иной раз читаю в газетах, что а) я хорошо пишу и что б) я скромен. Те, кто это говорит, мало что смыслят. Хорошо пишете Вы, а не я. Что же до скромности, Ваша правка сродни железным набойкам на нацистских сапогах, что втаптывают мое лицо в дорожную пыль - поневоле будешь скромным…" Под "железными набойками" Моэм, надо полагать, имел в виду въедливость, придирчивость Марша, правка которого на полях моэмовских гранок больше напоминает развернутый критический комментарий.
Отдельно следует сказать еще о двух близких друзьях писателя. О прозаике и журналисте, гомосексуалисте со стажем Биверли Николзе, которому Моэм писал нежные письма, начинавшиеся весьма недвусмысленными обращениями: "мой драгоценный" и "мой ненаглядный". И о красавице блондинке Барбаре Бэк, жене известного лондонского хирурга Айвера Бэка. Светская львица, хозяйка одного из самых модных в 1930-е годы лондонских аристократических салонов, где собирались интеллектуалы гомосексуальной ориентации, Барбара была постоянным партнером Моэма по гольфу и бриджу. А еще - его постоянным корреспондентом; с Барбарой Бэк, неизменно веселой, разумной и остроумной, Моэм вел оживленную переписку на протяжении более тридцати пяти лет, регулярно узнавая от нее в подробностях последние лондонские светские новости, в том числе сплетни и интриги, касавшиеся его супруги. Для писателя, жившего на протяжении десятков лет большую часть года вдали от Лондона, где он бывал лишь наездами, такая "осведомительница" была поистине незаменима. "Более близкой и безмятежной дружбы, чем с Барбарой Бэк, - писал Биверли Николз, - у Моэма за всю его долгую жизнь, пожалуй, не было. Их отношения сложились счастливо, были гармоничными, непосредственными и абсолютно безоблачными".
Биверли Николз, кстати говоря, гостил не только у Моэма на вилле "Мавританка", но и в принадлежавшем Сайри "Доме Элизы" в Ле Туке, о чем оставил довольно любопытные воспоминания, остроумно озаглавив их "Дело о бремени страстей человеческих". Приведем, пусть и не вполне к месту, отрывки из этого мемуара, довольно живо передающего царившую в "Доме Элизы" атмосферу, а также отношения в треугольнике "Сайри - Моэм - Джералд".
"В первый же вечер гости собрались в гостиной: Ноэл Коуорд читал свою новую пьесу "Парижский Пьеро". Джералд развлекал Сайри историей о том, как во время своего недавнего путешествия в Сиам он соблазнил двенадцатилетнюю девочку, посулив ей банку сгущенного молока. Этим рассказом он конечно же хотел ущемить Сайри, говорившую, что от Джералда "веет продажностью".
В тот вечер они все пошли в казино, которое находилось всего в нескольких минутах ходьбы от виллы. Когда я вошел, меня окликнул Джералд, перед ним на игорном столе возвышалась горка фишек.
- Иди-ка сюда, красавчик, - подозвал он меня, - принеси мне удачу…
В три утра я услышал шум в комнате Джералда, открыл к нему дверь и обнаружил, что Хэкстон лежит на полу в чем мать родила и блюет, а вокруг рассыпаны тысячефранковые купюры. Сзади ко мне подошел Моэм, он был в ярости.
- Что это вы делаете в комнате Джералда? - поинтересовался он свистящим от бешенства шепотом.
Я ответил, что вошел, потому что услышал стоны.
- Он что, звал вас к себе? - не унимался Моэм.
Намек показался мне обидным, и я ответил, что Джералд был не в том состоянии, чтобы кого-то звать или о чем-то просить. Моэм встряхнул меня за плечи и буркнул:
- Убирайтесь… <…>
Отношения между Сайри и ее мужем были напряженными, это чувствовалось. На следующее утро Сайри, войдя в гостиную, перецеловала всех присутствующих со словами: "Дорогой! Дорогая!" - а затем подошла, в ожидании поцелуя, к мужу. Тот отвернулся. Сайри, однако, не растерялась и сказала:
- Я всегда считала, что Джералд, как никто, умеет смешивать крепкие коктейли. <…>
В воскресенье утром гости сидели за завтраком и читали парижское издание нью-йоркской "Геральд". Моэм в китайском халате присел к столу, он ждал, когда Сайри, которая в это время завтракала в постели в своей нижней спальне, его к себе позовет. Я тоже сидел за столом и машинально перебирал лежавшие в вазе груши и яблоки.
- Вас что, в детстве не учили, что фрукты в вазе руками не трогают? - недовольным голосом обронил Моэм.
В столовую вошла служанка.
- Мадам кончила завтракать, - сказала она, и Моэм пошел в спальню жены, откуда вскоре послышались громкие, раздраженные голоса.
- Не кричи, пожалуйста! - то и дело доносился до нас голос Моэма. - И не устраивай мне сцен! - Эти слова он повторял очень часто.
Моэм был в бешенстве: сегодня утром он обнаружил на своем туалетном столике счет за выстиранное белье. Прачку Сайри не держала, постельное белье гостей она отдавала стирать в город, а счета за стирку предъявляла гостям. Моэм счел это оскорбительным. Одевшись, Сайри вошла в гостиную и обратила внимание, что одно кресло стоит не на месте.
- Кто передвинул кресло? - поинтересовалась она.
- Я, - ответил Джералд.
- В таком случае поставьте его на место.
Джералд встал.
- Садись, Джералд, - вмешался Моэм. - Кресло мы передвинули потому, что в комнате так уютнее.
- Ничего подобного, - возразила Сайри. - От этого у комнаты сделался провинциальный и вульгарный вид. Поставьте кресло на место, Джералд. И сделайте это прямо сейчас, очень прошу вас.
- По-моему, тебе должно было понравиться, что у комнаты такой провинциальный и вульгарный вид, - сказал Моэм дрожащим от гнева голосом. - Ты же сама сделала из дома дешевый пансион. И у тебя не гости, а постояльцы, ведь иначе ты не раздавала бы им счета за выстиранное белье. Скоро, надо полагать, будешь брать деньги за стол и за постой. Постыдилась бы!
Сайри повернулась и вышла из комнаты".
Справедливости ради, нужно сказать, что Моэму никогда не пришло бы в голову брать с гостей "Мавританки" деньги за выстиранное белье…
Вернемся, однако, из "Дома Элизы" на "Виллу Мореск". К приезжавшим туда знаменитостям следует в первую очередь отнести Уинстона Черчилля, лорда Бивербрука, а также герцога и герцогиню Виндзорских - то бишь отрекшегося от английского престола Эдуарда VIII с женой-американкой Уоллис Симпсон. Однажды, играя с ней в паре в бридж, Моэм пожаловался своей партнерше, что, за вычетом двух королей, он ничем ей в этом роббере помочь не сможет. "Какой прок в наше время от королей, раз они отрекаются от престола?" - пошутила герцогиня. Отрекшийся же от престола был, судя по всему, абсолютно счастлив - во всяком случае, он постоянно всем говорил: "Я каждый день благодарю судьбу за то, что герцогиня согласилась выйти за меня замуж".