Бывали на вилле и знаменитости из мира искусств: частыми гостями "Мавританки" были также жившие на Ривьере Жан Кокто и Марк Шагал. И, естественно, - из мира литературы. К "близким" литературным знаменитостям принадлежали Ребекка Уэст, Арнолд Беннетт, Редьярд Киплинг, Ноэл Коуорд. А также обосновавшиеся, как и Моэм, на Лазурном Берегу автор "Питера Пена" Джеймс Барри, редактор авторитетного "Субботнего обозрения", журналист и скандальный прозаик Фрэнк Харрис, Герберт Уэллс, который зимой 1934/35 года жил на "Вилле Мореск" с "железной женщиной" Мурой Будберг, и романист Майкл Арлен. Это у него Моэм, натренированный Годфри Уинном, летом 1929 года выиграл на корте "Мавританки" "исторический" теннисный поединок. А еще - Ивлин Во и переехавший из Англии в Италию Макс Бирбом. С Ивлином Во, который, к слову сказать, высоко ценил профессионализм Моэма, говорил, что он - "единственный среди нас профессионал, у которого можно учиться с выгодой для себя", Моэма познакомил Годфри Уинн. Как-то раз на вопрос старшего брата Ивлина, тоже писателя, Алека Во, знаком ли Моэм с его братом, Моэм ответил: "И да, и нет. Годфри Уинн представил его мне, но не меня ему, сделав мне тем самым комплимент. Во, дескать, должен был знать, кто я такой. Но ваш брат, подозреваю, этого не знал".
С Ивлином Во и Бирбомом связаны две забавные истории. В одной Моэм продемонстрировал столь свойственные ему респектабельность, сдержанность и исключительную невозмутимость, в другой - отменное чувство юмора.
Однажды, отвечая на вопрос хозяина дома, что собой представляет один общий знакомый, Ивлин Во, не подумав, ляпнул: "Педик и заика в придачу". Впоследствии, вспоминая этот случай и чудовищную неловкость, которую он испытал, Во заметил: "Все висевшие в комнате картины Пикассо побелели у меня на глазах - Моэм же остался совершенно невозмутим".
В другой раз Макс Бирбом, всегда много о себе понимавший, отклонил приглашение Моэма приехать из Италии на виллу "Мавританка" на том основании, что вызван был не письмом, а телеграммой. И вот что ответил ему Моэм:
"Cher Monsier de Max,
с моей стороны было весьма самонадеянно приглашать
1) несравненного стилиста,
2) выдающегося отшельника,
3) единственного карикатуриста на свете, коему не удалось нарисовать на меня карикатуру, - посредством вульгарной телеграммы. Каждый из вышеупомянутых персон, посмей я вновь обратиться к ним с подобным предложением, должен был бы удостоиться официального послания. Мне следовало бы отправить к ним Шевалье де ля Роз в белом атласе, который пропел бы мое приглашение чистейшим контральто. Неужто Вы думаете, что я воспользовался бы вульгарным куском проволоки, привязанной к телеграфному столбу, если бы отдавал себе отчет в том, что эти трое, по сути, - один человек. И этот один (Господи, разве не вбивали газеты сию избитую истину в мои завистливые уши на протяжении сорока пяти лет?!) является не кем иным, как НЕСРАВНЕННЫМ МАКСОМ?.."
Хозяин "Мавританки" был не только сдержан, остроумен и обходителен. Он с удовольствием вел - в рамках своего жесткого расписания, разумеется, - литературные беседы, охотно делился опытом, давал советы и рекомендации молодым, оказывал им помощь, в том числе и практического свойства. "Он много говорил о литературе, - вспоминает не раз бывавший на вилле у Моэма лорд Кларк, - иногда рассказывал о том, что в этот момент пишет. И даже, что я считаю для себя огромной честью, давал мне прочесть только что им написанное, спрашивал, надо ли изменить ту или иную фразу, строку или слово. Моэм был очень добросовестный профессионал, который отшлифовывал свой текст до немеркнущего блеска".
"Самое приятное было сидеть с ним на террасе перед вторым завтраком или после ужина, беседуя о книгах, - вторит лорду Кларку актер и драматург Джордж Райлендз. - Моэм считал, что в театре я разбираюсь неплохо… Он знал, что я интересуюсь театром, что пишу пьесы и даже успешно играю на сцене. И мы говорили с ним о театре, а еще о Хэзлитте и Драйдене".
"Нет такой вещи, как вдохновение, - поучает Моэм своего юного друга Годфри Уинна, человека, безусловно одаренного, но ленивого и легкомысленного, что видно хотя бы из названий его статей в женских журналах: "Дочь, которую мне хотелось бы воспитать", "Девушка, на которой я рассчитываю жениться", "Следует ли женам делать карьеру?", "Почему я люблю работать с женщинами?". - Во всяком случае, для меня вдохновения не существует. Зато есть преданность делу, погруженность в ремесло. Я - писатель, который сделал себя сам. Сочинительство такая же профессия, как медицина или правоведение… Ваша же беда в том, что вы пишете сердцем".
Сходным образом поучает Моэм и еще одного начинающего сочинителя, своего племянника Робина, который посылает дяде рассказы, издает в Итоне, где его за употребление длинных, малопонятных слов называли "ходячим словарем", журнал "Шестипенсовик". "Запомни, - пишет Моэм Робину, которого он, довольно равнодушный к родственникам, любил, жалел и всю жизнь опекал, - тебе еще только семнадцать, и ты не отдаешь себе отчет в том, что литературный труд - дело очень кропотливое. Поэтому не рассчитывай, что ты чего-то добьешься, если не будешь прикладывать огромных усилий. Увидеть себя в печати очень полезно: сразу понимаешь, чего ты стоишь…"
Слова "кропотливый", "добросовестный", "добиваться", "прикладывать усилия", "заставлять себя" встречаются в моэмовских беседах о литературном труде, в его эссе и очерках очень часто - их можно было бы опубликовать под шаблонной рубрикой "Сделай себя сам". "Сделай себя сам" - это в известном смысле литературный девиз писателя, все его рекомендации молодым - и не молодым - авторам, по существу, сводятся к этому; ремесло Моэм всегда ставил выше творческого поиска. "Я всегда считал необходимым заставлять себя писать, - говорил Моэм Гэрсону Кэнину. - Идеальному писателю приходится заставлять себя не писать. Я же, за неимением ничего более увлекательного в жизни, всегда подбивал себя писать, развивать свои способности… Я постоянно себя удивляю. Удивлять себя очень важно. Общих правил для сочинения книг, как и для занятия любовью, не существует; то, что подходит одному, не подходит другому. Каждый должен искать свой путь…"
Моэм наставляет на путь истинный юных Годфри Уинна и Робина, Кэнина. Своим же именитым гостям он, разумеется, нотаций не читает, однако недоволен многими. Одни раздражают его, трудоголика, бездельем, другие - беспробудным пьянством, третьи - бесцеремонностью. Главная же беда гостей "Мавританки" состоит в том, что их, увы, слишком много; каждый по отдельности хорош, а вот вместе взятые… "Бывают гости, которые никогда не закрывают за собой дверь и никогда не выключают свет, когда выходят из комнаты, - пишет Моэм в очерке, посвященном гостям. - Бывают гости, которые после обеда ложатся вздремнуть, не удосужившись снять грязные ботинки, и после их отъезда приходится отмывать спинку кровати. Бывают гости, которые курят в постели и прожигают дыры в простынях. Бывают гости, которые сидят на диете, и им приходится готовить специальную пищу, а бывают и такие, которые ждут, пока их бокал будет наполнен выдержанным бордо, а потом говорят: "Спасибо, что-то сегодня вина не хочется". Бывают гости, которые никогда не ставят книгу на место, некоторые же снимают с полки том из собрания сочинений и его благополучно зачитывают. Бывают гости, которые перед отъездом берут у вас в долг и деньги не возвращают". Однако главный недостаток гостей (без которых, впрочем, Моэм обойтись не мог) состоит в том, что они - вольно или невольно - мешают хозяину виллы работать. "Они приезжают отдохнуть и сменить обстановку, - жалуется уже сильно постаревший писатель одному знакомому, - и, естественно, хотят, чтобы их развлекали. Они не понимают, что вилла - мое рабочее место и что они нарушают мой образ жизни. Им невдомек, что писатель пишет не только когда сидит за своим письменным столом, он пишет весь день, даже если не водит пером по бумаге. От этих гостей одна суета".
Иными словами, гости, даже близкие друзья и родственники, мешают если не жить, то уж точно творить. Вот и судите после этих двух монологов, гостеприимный Моэм хозяин или нет. Тот самый Моэм, который выговаривал Сайри зато, что та берет с гостей деньги за выстиранное постельное белье.
Случалось, что гостеприимный хозяин, разобидевшись, даже позволял себе избавляться от нежелательных гостей. Когда писатель Патрик Ли-Фермер, который в свое время учился с Моэмом в Кентербери, в Королевской школе, заявил однажды за ужином, что в школе заикались "не только ученики, но и герольды", Моэм промолчал, однако, дождавшись конца трапезы, протянул незадачливому Ли-Фермеру руку и как ни в чем не бывало сказал: "Должен с вами проститься, так как за завтраком вас уже не увижу". Когда американский приятель Моэма Патрик О’Хиггинз отправился вечером в близлежащий бордель и заявился на виллу лишь под утро, Моэм объясняться с ним не стал, но перед обедом подозвал секретаря и распорядился (дело было уже после войны): "Сегодня приезжают Сазерленды и комната Патрика мне понадобится". Вообще, надо сказать, что насчет многих своих гостей Моэм, отлично разбиравшийся в людях и иллюзий по поводу большей части человечества не питавший, никогда особо не обольщался. "Очень многим моим гостям "Мавританка" на самом деле не нравится, - с грустью признался он как-то Гэрсону Кэнину. - Подолгу живут у меня, расхваливают мой дом, а потом возвращаются в Лондон и его поносят…"
Больше же всего из живущих на вилле он, пожалуй, недоволен, хотя старается это не демонстрировать - на людях, во всяком случае, - самым близким ему человеком - Джералдом Хэкстоном. После стольких лет самых тесных отношений Моэм словно прозревает: Хэкстон ему по-прежнему нужен, а вот он Хэкстону - нет. Не об этом ли щемящие поэтические строки из "Записных книжек" Моэма?
Я не могу смириться, что тебя теряю,
Что жизни нашей наступил конец.
Я чувствую: в твоем распутном сердце
Нет больше нежности и нет любви ко мне.
Поэзия, прямо скажем, не самого высокого полета, но то, что Моэм тяжело переживает черствость, равнодушие друга, нельзя не заметить.
Взаимных претензий у "хозяина и работника" с каждым днем становится все больше. Хэкстон идет вразнос. Буянит, развратничает, беспробудно пьет, иногда пропадает в сомнительных притонах и игорных домах целыми неделями, проигрывает тысячи. А когда выигрывает - безудержно веселится, поит и "гуляет", не считая денег, гостей "Мавританки". Он недоволен, что Моэм не оплачивает его долги, и своего недовольства не скрывает: злится, поносит, порой прилюдно, своего работодателя и любовника. Вообще, ведет себя с ним вызывающе, развязно, позволяет себе малоприличные шутки, намекая на интимность их отношений. Кто-то из гостей вспоминал, как однажды Моэм, выйдя к столу, сказал, как всегда заикаясь: "Я только что п-п-принял оч-ч-чень горяч-ч-чую ванну". - "И не мастурбировал?" - поинтересовался Хэкстон.
Поведение Хэкстона понять можно. Он пьет и куражится во многом потому, что ему надоело мириться с ролью прислужника и секретаря, находиться в тени знаменитости: Моэм стареет (не молодеет и Хэкстон), совместные путешествия становятся редкими, любовные чувства остывают.
Моэм же по-прежнему Хэкстона любит, жалеет его, привязан к нему и вместе с тем как человек предельно собранный и сдержанный не переносит неуправляемости и развязности своего многолетнего любовника. "Я не могу позволить себе тратить оставшиеся мне годы, - пишет он Барбаре Бэк, - на то, чтобы быть сиделкой у дряхлеющего пьянчуги". В середине 1930-х Моэм подумывает даже разъехаться с Хэкстоном и продать "Мавританку" и наверняка продал бы, да покупателя не нашлось. Моэм жалеет друга, старается, как может, скрывать его "фокусы" - не в обыкновении Моэма выносить сор из избы. Но в конце концов не выдерживает. "Джералд больше любит бутылку, чем меня", - жалуется он одному своему знакомому. "Вы даже себе не представляете, Годфри, - сказал он однажды в сердцах Уинну, - что значит быть женатым на человеке, который женат на выпивке!" В такие моменты вид у писателя делается затравленный, озлобленный. "Он был похож на мертвеца, у которого после кончины отросла щетина, - писала о Моэме в 1930-е годы Вирджиния Вулф. - И крепко сжатые губы, растянутые в застывшей улыбке, тоже напоминали покойника. Глазки маленькие, как у хорька. А на лице страдание, злоба и подозрительность… Сидит, забившись в угол, точно зверек в западне". Примерно то же и в это же время писала о Моэме жена Дэвида Герберта Лоуренса Фрида (Лоуренсы Моэма недолюбливали): "Несчастный и язвительный человек - от жизни он не получает абсолютно никакой радости…"
Радоваться Моэму было особенно нечему, а меж тем его "браку" с Хэкстоном ничего не угрожает, они по-прежнему неразлучны, их отношения неровны, но пылки, они часто ссорятся, но быстро мирятся, они по-прежнему живут и путешествуют вместе. А вот отношения деловые под угрозой: свои секретарские обязанности вечно пьяный Хэкстон выполняет из рук вон плохо. А поскольку, как известно, свято место пусто не бывает, на моэмовском горизонте появляется Хэкстон "номер два" - Алан Фрэнк Серл.
С Аланом Серлом Моэм встретился летом 1938 года, когда в очередной раз приехал в Лондон и задумал написать вторую "Лизу из Ламбета". Правда, теперь писатель черпал "трущобный материал" не в Ламбете, а в другом бедном лондонском квартале - Бермондси, где и встретился со страдающим псориазом 24-летним сыном местного портного, тихим, улыбчивым, симпатичным молодым человеком с правильными, мелкими чертами лица и курчавой шевелюрой. Несмотря на юный возраст, Алан уже состоял в гомосексуальной связи с маститым литератором, театралом, интеллектуалом-блумсберийцем, автором известных художественных биографий Литтоном Стрэчи, который, к слову, Моэма как писателя ценил не слишком высоко, говорил про него: "Второй класс, отделение первое"; Моэм в долгу не остался, это таких, как Стрэчи, он называл "спесью культуры".
У Стрэчи Моэм молодого Серла и "одолжил"; предполагал, что ненадолго, а оказалось - на много лет. Узнав, что Серл работает в благотворительной организации по оказанию помощи вышедшим на свободу заключенным, Моэм поинтересовался, собирается ли он заниматься этим всю жизнь. Когда же выяснилось, что молодой человек больше всего на свете хочет путешествовать, Моэм тут же, невзирая на протесты родителей Серла, увез его с собой сначала во Францию, а оттуда в сентябре 1938 года в Швейцарию, куда отправился "омолодиться" в клинике модного в то время изобретателя клеточной терапии Пауля Ниханса. На обратном пути из Женевы в Париж Моэм и Серл попали в автомобильную аварию, и у Алана появился хороший шанс продемонстрировать своему сожителю и благодетелю "сыновнюю" заботу: в парижской больнице он две недели трогательно за Моэмом ухаживал, чем к себе писателя, ясное дело, очень расположил.
Как и Хэкстону, Серлу были свойственны авантюризм и азарт, но, в отличие от Джералда, он был не агрессивен и не навязчив и, главное, покорен: Моэма и тогда, и много лет спустя он слушался беспрекословно, ни в чем ему не перечил. Решение Моэм принял, как всегда, разумное, взвешенное: чтобы "не дразнить зверя", он не стал раньше времени приглашать Серла в "Мавританку": встреча Хэкстона и Серла не сулила последнему ничего хорошего. С 1929 по 1945 год Серл был "заочным", лондонским секретарем Моэма, выполнял роль "дублера" Хэкстона, своего рода "запасного игрока", с конца же войны, после смерти Джералда, стал секретарем "полноценным" и прожил с Моэмом на "Вилле Мореск" до конца его дней.
Серл и в самом деле оказался сушей находкой. Преданность, исполнительность, надежность, добросовестность в сочетании с отличным, покладистым нравом, мягкостью, вежливостью, обходительностью да еще отменным чувством юмора встретишь не часто. Серл неустанно перепечатывал на машинке рукописи Моэма, разбирал поступавшие к нему бесконечным потоком (особенно в дни юбилеев) письма и телеграммы, проверял и оплачивал счета (не обсчитывая при этом, в отличие от Хэкстона, хозяина). А также заказывал билеты на поезда и пароходы, осуществлял постоянный и кропотливый надзор за садом и виллой - одним словом, был совершенно незаменим, стоял, точно образцовая жена, между Моэмом и жизнью. И при этом вынужден был терпеть с каждым годом ухудшавшийся нрав хозяина, который в старости нередко впадал в бешенство, оскорблял своего покорного и незлобивого секретаря, мог - бывало и такое - даже дать волю рукам. Беззаветное служение Серла оплачивалось Моэмом более чем скромно. Тем не менее, когда однажды Серл обратился к хозяину с просьбой об отпуске, тот искренне удивился: "Отпуск?! Да ваша жизнь и без того сплошной отпуск, вам не кажется?" Верному и преданному Серлу, особенно в последние годы жизни Моэма, когда к его дурному нраву прибавились физическая немощь, приступы паранойи и почти полная потеря памяти, так не казалось.
Справедливости ради, скажем: жалованье Моэм действительно платил Серлу весьма незначительное, отпуска не давал, да что там отпуск, в последние годы жизни не позволял от себя отойти ни на минуту, - но доброе к себе отношение помнил. "Я хочу, - не раз повторял писатель, - чтобы после моей смерти он ни в чем не нуждался, ведь он, что ни говори, пожертвовал мне лучшие годы своей жизни". И словами Моэм не ограничился: в завещании преданный Серл забыт не был.
Не будем, однако, рисовать Серла только белой краской, а Хэкстона - черной. Хэкстон был, при всех своих многочисленных минусах, человеком не только азартным и авантюрным, но и исключительно обаятельным, разносторонне одаренным. Он легко, как уже говорилось, сходился с людьми. Он был человеком живого ума, превосходно знал французский (которым Серл, проживший десятилетия во Франции, так и не овладел). Он отлично играл в бридж (а Серл не мог отличить червей от бубен), был на все руки мастер - и в прямом и в переносном смысле; однажды он даже спас Моэма от верной смерти… И, главное, для Моэма он значил много больше, чем Серл: когда Хэкстон умер, Моэм долгое время был совершенно безутешен. Что же до Серла, то он при всей своей покладистости, преданности и даже жертвенности про себя "любимого" не забывал никогда и, преследуя собственные, нередко корыстные интересы, методично расшатывал отношения между состарившимся Моэмом и его дочерью.
Мы так много места и внимания уделили дому "Мома", его архитектуре, расположению и обстановке комнат, его гостям и домочадцам, "правилам общежития", что пришло время сказать несколько слов и о самом хозяине. О "Старикане" (Old Party), как, с легкой руки Джералда Хэкстона, звали Моэма задолго до того, как он состарился, его друзья и знакомые.