Моэм первым делом обращается к врачу, и тот ехать ему не советует. И все же, - вопреки советам эскулапа, слабому здоровью, ответственности поставленной задачи и реальной опасности, которая в мирной Швейцарии ему, по существу, не угрожала, а в воюющей, стоящей на пороге революции и хаоса России он, безусловно, подвергался, - Моэм предложение сэра Уильяма Уайзмена принимает и начинает собираться в дорогу. На скорое возвращение писатель не рассчитывает. "Я еду в Россию, - пишет он своему британскому театральному агенту Голдингу Брайту, тому самому, который лет десять назад вызвал его с Сицилии телеграммой, где говорилось, что "Леди Фредерик" принята к постановке. - И, скорее всего, вернусь не раньше, чем кончится война".
Ниже - краткая хронология двух с половиной месячного пребывания Моэма в нашем славном отечестве накануне большевистского переворота. Место действия - Россия, Петроград. Время действия: июнь - октябрь 1917 года. Вот уж действительно: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…"
20 июня 1917 года. Моэм, хоть и не без колебаний, принимает предложение сэра Уильяма Уайзмена отправиться в Россию с секретной миссией.
30 июня. В Нью-Йорке Моэм встречается с чешским эмигрантом Эмануэлем В. Воска, который с еще тремя чешскими беженцами едет в Россию вместе с Моэмом для установления связи с Томашем Масариком, будущим президентом Чехословакии, под началом которого в России находится чешский экспедиционный корпус численностью 70 тысяч штыков. "Моя работа, - отметит Моэм впоследствии в "Записных книжках", - близко свела меня с чехами - вот чей патриотизм не устает меня удивлять. Эта страсть, столь цельная и всепоглощающая, что вытесняет все другие. Эти люди, пожертвовавшие всем ради дела, должны вызывать скорее страх, чем восхищение. Порядок у них, как в универсальном магазине, дисциплина - как в прусском полку…"
18 июля. Моэм получает транзитную японскую и русскую визы, а также 21 тысячу долларов наличные расходы и на поддержку меньшевистской партии. В эту сумму заложена и зарплата Моэма, которую он, к слову, в Швейцарии не получал.
19 июля. Моэм выезжает из Нью-Йорка на Западное побережье. Его провожает молодая жена - на этот раз расставание, как ни странно, обходится без сцен.
28 июля. Моэм отплывает из Сан-Франциско в Токио, откуда должен прибыть во Владивосток.
Август. На транссибирском поезде, вместе с четырьмя чехами (Моэм делает вид, что с ними незнаком), писатель приезжает в Петроград и останавливается в гостинице "Европейская". Его приезду предшествует шифрованная телеграмма в британское посольство следующего содержания: "Мистер Уильям Сомерсет Моэм (кодовое имя "Сомервилл") находится в России с тайной миссией, цель которой - знакомить американскую общественность с положением дел в этой стране. Просьба предоставить ему возможность посылать шифрованные каблограммы через британского генерального консула в Нью-Йорке. Сообщите телеграммой, когда Моэм явится в посольство". Посол его величества сэр Джордж Бьюкенен, разумеется, недоволен: мало того что ему навязали этого Моэма, вдобавок он еще должен пересылать его шифрованные телеграммы, не зная к тому же их содержания.
Конец августа - сентябрь. В Петрограде Моэм встречается со своей давней, еще по Лондону, приятельницей, дочерью анархиста князя Кропоткина Сашей Кропоткиной. "В ее темных печальных глазах Эшенден увидел бескрайние просторы России". Саша - дама в высшей степени энергичная и целеустремленная, даром что с печальными глазами, - вхожа в правительство Керенского и сводит Моэма с членами Кабинета министров. Во время этих встреч - как правило, в "Медведе", одном из лучших ресторанов города, - она подвизается в качестве переводчицы писателя. Моэм встречается с Керенским в "Медведе", на Сашиной квартире и в его кабинете, а также - с Томашем Масариком и с лидером меньшевиков, военным министром в правительстве Керенского Борисом Савинковым, который произвел на писателя очень сильное впечатление. "Мне рассказывали, - читаем мы у Моэма в "Записных книжках", - что своими зажигательными речами он распропагандировал тюремщиков, и они дали ему убежать… "Чтобы организовать и совершить убийства, - сказал я, - несомненно, нужна невероятная смелость". Он пожал плечами: "Отнюдь нет, можете мне поверить. Дело как дело, ко всему привыкаешь…" Ничто в наружности Савенкова не говорит о его бешеном нраве".
Сентябрь. Моэм присутствует на Демократическом совещании в Александринском театре, "…среди собравшихся, - отмечает он в "Записных книжках", - немало проходимцев, но в целом они произвели на меня впечатление людей не аморальных, а неразвитых и грубых; у них лица людей невежественных, на них написаны отсутствие мысли, ограниченность, упрямство, мужицкая неотесанность… Удивляет, что такие посредственности правят огромной империей… В Керенском не чувствуется силы… рукопожатие у него быстрое, порывистое, с лица у него при этом не сходит выражение тревоги. Вид у него… загнанный… Он взывает к чувствам, не к разуму… Люди, похоже, почувствовали, что перед ними искренний, прямодушный человек, и если он и допускал ошибки, это были ошибки честного человека… В нем постепенно проступило нечто жалкое; он пробудил во мне сострадание… он произвел на меня впечатление человека на пределе сил…" Портрет нарисован, согласитесь, отличный, узнаваемый.
По утрам Моэм берет уроки русского языка, по ночам шифрует свои донесения, а вечерами развлекается - ходит в театры, однажды попадает на собственную комедию "Джек Стро" в русском переводе, не сразу понимает, почему эта пьеса так хорошо ему знакома. На трагические события в России смотрит словно со стороны, как смотрят из партера увлекательную пьесу с непредсказуемым финалом, - "фирменное" моэмовское качество. "Он следил за Россией, как мы следим за действием пьесы, искренне восхищаясь тем, как мастеровито она выстроена", - писал о Моэме его друг, одно время популярный писатель, автор фантастических триллеров и любовных романов Хью Уолпол, хорошо знавший Россию и долго в ней живший. Происходящее в России, да и во всей Европе, не дает Моэму особых оснований для оптимизма. "Маловероятно, чтобы мы в ближайшее время начали вновь жить нормальной жизнью, - пишет он Эдварду Ноблоку. - Чтобы, как встарь, каждое утро листали пухлую, солидную "Таймс", ели на завтрак овсянку и джем. Очень скоро, мой дорогой, мы будем пылиться на полках в качестве реликтов рухнувшей цивилизации, и младшее поколение будет бросать на нас рассеянные взгляды…" По счастью, Моэм ошибается: уж он-то - "непотопляемый" - очень скоро, не пройдет и двух месяцев, вновь начнет жить нормальной, привычной жизнью с "Таймс" и овсянкой по утрам…
16 октября. Моэм посылает Уайзмену шифрованную телеграмму, где сообщает, что Керенский теряет популярность и, скорее всего, долго не продержится. Моэм также высказывается в поддержку меньшевиков и предлагает разработанную им пропагандистскую программу этой поддержки, которую оценивает примерно в 50 тысяч долларов.
18 октября. Керенский вызывает к себе Моэма и передает ему письмо для британского премьер-министра - письмо чрезвычайной важности, по почте оно отправлено быть не может, передать его следует из рук в руки. Суть письма в следующем. Первое: Керенский вряд ли долго продержится. Второе: ему совершенно необходима военная помощь Антанты. Третье: он просит сменить посла Великобритании в России. В тот же день Моэм выезжает в Норвегию.
20 октября. Английский миноносец доставляет Моэма из Осло на север Шотландии.
23 октября. Моэм в Лондоне. Ему назначена аудиенция с премьер-министром на Даунинг-стрит, 10.
24 октября. Встреча Моэма с Дэвидом Ллойд Джорджем. Вслух Моэм письмо Керенского не читает - боится, что будет заикаться, молча передает послание премьер-министру.
Ллойд Джордж (пробегает письмо глазами): Сделать это я не могу.
Моэм: Что же мне сказать Керенскому?
Ллойд Джордж: Что я не могу выполнить его просьбу.
Моэм (заикается): Но п-п-почем-м-м-му?
Ллойд Джордж: К сожалению, я не могу продолжать наш разговор. У меня назначено заседание кабинета; я должен идти.
Ноябрь. Моэм собирается вернуться в Россию, однако 7 ноября происходит большевистский переворот, правительство Керенского низложено. Власть захватывают большевики и, как и предполагалось, сразу же начинают мирные переговоры с Германией. Возвращение Моэма в Россию лишено теперь всякого смысла.
18 ноября. На докладной записке Моэма Ллойд Джорджу помощник военного министра сэр Эрик Драммонд помечает: "Боюсь, что сейчас этот отчет имеет лишь исторический интерес".
Конец ноября. Совещание в кабинете главного редактора "Таймс" Эдварда Карсона, где рассматривается предложение вернуть Моэма обратно в Россию для поддержки Каледина и его казачьих частей.
Декабрь. Моэм вызывается на заседание кабинета министров. Уильям Уайзмен зачитывает вслух докладную записку Моэма о результатах его деятельности в России. Моэму предлагается выполнить очередную засекреченную миссию: выехать в Румынию с той же целью, с какой он был заслан в Россию, - приостановить мирные инициативы. Моэм отказывается: у него в очередной раз открылся туберкулез, и он вынужден срочно отправиться на лечение в санаторий.
Хотя Моэм, если смотреть на вещи формально, с возложенным на него заданием не справился, да и сам считал свою миссию провалом, - Россия ведь из войны вышла, проявил он себя в качестве "тайного миссионера", судя по всему, неплохо - в конце концов, кадровым разведчиком, в отличие, скажем, от Грэма Грина, Моэм никогда не был. Разобрался в хитросплетениях политической борьбы, установил связь с ведущими русскими политиками, дал некоторым из них точную характеристику, осуществил финансовую поддержку меньшевистской партии, и не его вина, что меньшевики уступили большевикам. Кроме того, он на удивление точно спрогнозировал развитие событий в Петрограде, не раз писал в "ставку" о слабости Керенского и растущей силе и популярности большевиков, не уставал повторять, что опереться Керенскому не на кого, долго он не продержится, и что необходимо помогать России оружием и деньгами, а не закулисными интригами. Информация, которой он регулярно снабжал Уайзмена, была, по мнению многих, более внятной и взвешенной, чем сведения, поступавшие от других секретных агентов.
В русской политике и политиках, в русской общественной и культурной жизни, даже в русском быте и нравах, претерпевших за военные годы кардинальные изменения, Моэм, никогда прежде в России не бывавший, русского языка, по существу, не знавший, проживший в Петрограде всего-то два с половиной месяца, тем не менее, разобрался. И разобрался, надо признать, совсем неплохо. Прочитайте в его "Записных книжках" за 1917 год рассуждения о русском патриотизме, о пропасти, разделяющей англичан и русских, о русском национальном характере - чувство вины, несобранность, словоохотливость, самоуничижение, - и вы сами в этом убедитесь. А вот в русской литературе, которую он любил, из-за которой отчасти и отправился за тридевять земель с тайной миссией, разобраться писателю, хорошо знавшему и понимавшему литературу, не удалось.
В "Записных книжках", откуда мы уже привели по другому поводу несколько пространных цитат, русской литературе уделено немало места. С первых же записей, относящихся к 1917 году, Моэм дает понять, что "русская точка зрения" (если воспользоваться названием программной статьи Вирджинии Вулф, где писательница противопоставляет русскую литературу рубежа веков английской, и не в пользу последней) для него - основная побудительная причина поездки в Россию. "Причины, подвигнувшие меня заинтересоваться Россией, были в основном те же, что и у огромного большинства моих современников, - русская литература".
И тут, думается, самое время в очередной раз отступить от нашего повествования и сказать несколько слов об отношениях между Моэмом и русским читателем. Моэм высоко (в чем, впрочем, он не слишком оригинален) ставил Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова; "Войну и мир" и "Братьев Карамазовых" включил в свою антологию десяти лучших романов всех времен и народов "Великие романисты и их романы", о Достоевском и Чехове много и в разное время писал. Вот и русский читатель, в свою очередь, очень любил и продолжает любить Моэма - и романиста, и новеллиста. Правда, в конце сороковых годов прошлого века шедшая в Москве пьеса Моэма была снята с репертуара. Репертуарный комитет счел слишком легкомысленной для строящего социализм советского зрителя комедию популярного английского драматурга, цель которого состояла в том, чтобы "духовно разоружить массы". Это мы процитировали конец антимоэмовской заметки в августовском номере "Литературной газеты" за достопамятный 1949 год. А полностью цитата звучит так: "Незадачливый английский шпион, который находится в услужении своих новых хозяев с Уолл-стрит с целью духовно разоружить массы". Английским шпионом Моэм - что правда, то правда - оказался и впрямь не слишком "задачливым", но на своих "старых хозяев" - британскую разведку он работал, когда Советского Союза еще не было. В 1950-е годы, с приходом "оттепели", "массы духовно разоружились", и с этого времени Моэм в России - едва ли не самый известный и читаемый зарубежный автор, его книги регулярно и огромными тиражами издаются и переиздаются. Популярностью пользуются на русском языке не только романы и рассказы писателя, но и его эссе, путевые очерки, пьесы - переводились, правда, всего две; как драматург Моэм в нашем отечестве до сих пор незаслуженно мало известен. На русский язык (что видно хотя бы из сносок в этой книге) Моэма переводила "вся королевская рать" российской англистики: К. Атарова, И. Бернштейн, Л. Беспалова, Н. Васильева, Н. Галь, Е. Голышева, И. Гурова, Ю. Жукова, М. Загот, М. Зинде, Б. Изаков, Т. Казавчинская, А. Ливергант, М. Лорие, Н. Ман, Р. Облонская, В. Скороденко, И. Стам, О. Холмская. На русский язык Моэм переведен практически весь, остались незначительные лакуны, в основном это пьесы и путевые очерки, два из которых вошли в Приложение к этой книге. Выходит Моэм в России и по-английски. Моэм - и это общеизвестно - превосходный стилист. Пишет он просто, ясно, каждое слово на своем месте, - и на его легкой, изящной, ироничной, типично британской прозе учатся английскому языку многие поколения русских филологов, лингвистов, журналистов (начинают, как правило, с таких классических рассказов писателя, как "Легкий ленч" или "Человек со шрамом").
Завершающий же аккорд этой главы будет, увы, не в пользу нашего героя. Да, Моэм любил русскую литературу, но как же банальны, невыразительны, а нередко излишне "выразительны" рассуждения Моэма о русской литературе в "Записных книжках" за 1917 год! Русская культура для Моэма хоть и привлекательна, но далека, и он - вопреки наказу едва ли известного ему Тютчева - упрямо и крайне самонадеянно пытается измерить ее "общим аршином". А бывает, что еще хуже, - и не общим.
В Тургеневе, к примеру, Моэм видит в первую очередь "сентиментальный идеализм". Основное, по Моэму, достоинство Тургенева - "любовь к природе" - трюизм, который в школе вбивали и в нас. Ивану Сергеевичу вообще не повезло: "…характеры у него шаблонные, галерея созданных им героев небогата". Всем бы писателям, в том числе и Моэму, такую "небогатую" галерею героев! И обидно тут не столько "за державу", то бишь за автора "Муму" и "Вешних вод", сколько за самого Моэма, - ведь он многократно доказывал, что в литературе разбирается тонко и глубоко.
Еще больше, чем Ивану Сергеевичу, не повезло Николаю Васильевичу. "Ревизор", убежден Моэм, - это "до крайности ничтожный фарс", "банальная пьеска", которую почему-то так высоко оценили критики, "имеющие понятие о литературе Западной Европы". То есть надо понимать, что знающие европейскую литературу на такую "пьеску", как "Ревизор", ни за что не польстятся. Тут, правда, литературная близорукость Моэма отчасти простительна - он наверняка читал (смотрел?) "Ревизора" в слабом переводе, - да и есть ли, за исключением набоковского, сильные?
Достоевский, по не вполне ясной причине, напоминает Моэму Эль Греко. "Оба владели даром видеть скрытое видимым, - довольно невнятно поясняет Моэм. - Обоих обуревали сильные чувства, яростные страсти". Все талантливые художники, отнюдь не только Достоевский и Эль Греко, "владеют даром видеть скрытое видимым" - иначе они не были бы талантливыми, да и "сильные чувства и яростные страсти обуревали" конечно же не только русского и испанца. Впрочем, это довольно натянутое сравнение понять - во всяком случае психологически, - пожалуй, можно. Моэм ведь любил испанцев и все испанское, от Эль Греко и Игнатия Лойолы до барочных деревянных алтарей, от Веласкеса до боя быков, и любил Достоевского - отчего бы не сравнить то, что любишь?
Принадлежат Моэму на ниве русской литературы и настоящие "открытия": в толстовском Нехлюдове из "Воскресения" он разглядел то, чего до него не видел никто и вряд ли увидит: мистицизм, бестолковость, бесхребетность, упрямство. Комментарии, как говорится, излишни.
Встречаются в "Записных книжках" за 1917 год и истинные перлы. "У Чехова речь всегда идет о том, что его взволновало". Как будто другие писатели, и Моэм в том числе, пишут о том, что их "не взволновало". Моэм, впрочем, как мы уже убедились, писатель по большей части "не взволнованный". Или: "Свойственный русской литературе культ страдания… сужает кругозор". У главных "служителей этого культа", Толстого и Достоевского, кругозор как будто бы не сужен. Или: "В русской литературе поразительная скудость типов". Поясним: с точки зрения Моэма, все без исключения герои русской литературы вмещаются в диапазон между Ставрогиным и Алешей Карамазовым. Неужели Моэм не чувствует, что дистанция между этими персонажами огромного размера? Или: "В русской словесности… ирония груба и прямолинейна". Или: "Юмор Достоевского - это юмор трактирного завсегдатая, привязывающего чайник к собачьему хвосту". Подобное "открытие", еще более смелое, чем в случае с Нехлюдовым, пришлось бы по душе разве что Владимиру Набокову, который, как известно, Достоевского жаловал не очень…
Итог, прямо скажем, неутешителен. Русскую литературу Моэм, вполне может быть, и любит, но оригинальничает, судит о ней поверхностно, к тому же свысока, словно до нее снисходит, и, честно сказать, не больно-то хорошо ее знает…