К теме освобождения от бремени наших устоявшихся представлений примыкает и мотив непознаваемости человека. Человек, даже самый нам близкий, которого мы знаем всю жизнь, дает понять Моэм, может открыться нам с самой неожиданной стороны.
Могли предположить полковник Джордж Пилигрим ("Жена полковника"), что его далеко уже не молодая жена Эйви, с которой он прожил всю жизнь, которой "давно уже все равно, как она выглядит" и которую "в повседневной жизни просто не замечаешь", - как выясняется, известная поэтесса. Эйви печатает стихи под своей девичьей фамилией, они пользуются неизменным успехом у самых взыскательных критиков, а в Америке и вовсе "производят фурор". И какие стихи! В своих стихах эта поблекшая женщина, которой так, казалось бы, не хватает жизненной энергии, "сетует на пустоту жизни", после того как ее юный возлюбленный покинет ее. Однако "блаженство, которое она испытала… долгие трепетные ночи, что они проводили вместе, истома, убаюкивающая их в объятиях друг друга, стоит любых уготованных ей страданий". Ладно бы чужая, родная душа - потемки!
Кто бы мог вообразить, что подающий большие надежды Эдвард Барнард расстанется со своей богатой и любимой невестой и навсегда круто поменяет свою жизнь? Кому бы пришло в голову, что Ларри Даррелл, в свою очередь, откажется от выгодного брака и уверует в Веданту, а Стрикленд, образцовый семьянин, занимавший солидное и прочное положение в лондонском банке, в одночасье покинет Англию и станет, презрев тяготы жизни, непризнанным художником?
Сходным образом, трудно было ожидать от полновластного хозяина островка Талуа, пиквикского толстячка Уокера ("Макинтош"), который "дорожил своей славой и сознательно ей подыгрывал", туземцев любил только за то, что они были в его власти ("На меня смотрят, как на отца"), - что он, умирая, произнесет вдруг человеческие слова: "Обходитесь с ними по-честному, они же как дети… С ними надо быть твердым, но и добрым тоже. И обязательно справедливым".
И еще две темы проходят красной нитью через творчество писателя: невзгоды семейного очага и все зло от женщин. Эти два мотива, как и два предыдущих, между собой связаны и, как мы теперь знаем, имеют прямое отношение к незадавшейся семейной жизни Сомерсета Моэма.
Лоусон ("Заводь") "с выражением нестерпимой муки в его прекрасных черных глазах" пьет горькую оттого, что полукровка жена, не прижившись в Англии, заставила его вернуться на Самоа. Бактериолог Уолтер Фейн, герой "Узорного покрова", узнает, что жена изменяет ему с вице-губернатором Цинн-Яня, после чего уезжает на холеру в китайскую провинцию, там заражается и умирает. Дочь юриста Скиннера Миллисент ("Собираясь в гости") по возвращении с Борнео в Англию врет матери и сестре, что ее муж Гарольд умер от лихорадки. Тогда как на самом деле на Миллисент он в свое время женился не по любви, а ради сохранения хлебного места в колонии, запил и стал жертвой жены, которая перерезала ему горло, выдав убийство за самоубийство в припадке белой горячки. Пятидесятилетний Хемлин ("Заклятье") после двадцатилетнего, вполне счастливого брака влюбляется ладно бы в молодую - в женщину своего возраста и не только не раскаивается, но глубоко убежден в правильности этого шага: "В таком возрасте понимаешь, что нельзя упустить счастливый случай, который посылает своенравная судьба… Жизнь так бесцветна и однообразна, а счастье - столь большая редкость".
Но Хемлин - исключение. Как правило, в семейных скандалах, ссорах, разводах, изменах, даже убийствах "активное начало" в книгах Моэма за женщинами. "Вы говорите, что я женоненавистник, что мои женщины-героини неприятны, - пишет Моэм в 1929 году в ответном письме аспирантке Университета Южной Каролины Элизабет Дуглас. - Я часто слышу этот упрек. Вместе с тем в художественной литературе, согласитесь, образ идеальной женщины встречается крайне редко. И потом, женщины моего поколения находятся в переходном состоянии: они не обладают достоинствами ни своих матерей, ни дочерей. Сегодня женщина - рабыня, которой дали свободу, но которая не понимает, на что ее употребить. Она плохо образованна, она и дома не усидит, и в обществе проявить себя не способна".
Трудно сказать, каких героинь в мировой художественной литературе больше - положительных или отрицательных, но у Моэма идеальные женщины и впрямь встречаются крайне редко. Женщины, а не мужчины олицетворяют собой, если воспользоваться названием одного из рассказов Моэма, "силу обстоятельств". И Миллисент Скиннер тут далеко не одинока. Мужчины в книгах Моэма, даже если их жизнь и карьера складываются успешно, - люди большей частью слабые, изнеженные, нерешительные, часто пьющие, трусливые, готовые солгать, скрыть правду, пойти на компромисс. Женщины же, напротив, стойки, коварны, предприимчивы, почти всегда знают, что им надо, и ради достижения цели готовы на всё, не остановятся ни перед чем, в том числе и перед убийством, как Лесли Кросби ("Записка") или та же Миллисент Скиннер.
Многоженец Мортимер Эллис ("Ровно дюжина") о женщинах - а ему ли их не знать - не самого лучшего мнения: "Женщины помешаны на замужестве… Им не мужчина нужен, а брак - это у них какая-то мания… Скажите женщине, что за полгода вы удвоите ее капитал, и она вам доверит распоряжаться им… Жадность - вот что это такое…"
"Женщины помешаны на замужестве" - любимая мысль не только Мортимера Эллиса, но и Сомерсета Моэма. "Почтенная старая провинциалка" Джейн Фаулер ("Джейн") с легкостью покоряет сердца юных женихов, при этом совершенно непонятно, чем их "берет". Мейбл из одноименного рассказа с упорством, достойным лучшего применения, преследует мужа по всему свету, забрасывая его жутковатыми, неотвратимыми телеграммами: "Скоро буду. Люблю. Мейбл".
От Джейн Фаулер и Мейбл не отвертеться. Но встречаются у Моэма женщины и "покруче". Энн Олбен ("Открытая возможность") не прощает мужу, еще совсем недавно горячо любимому человеку, ее гордости и смыслу жизни, малодушия и лжи; теперь он не вызывает у нее ничего, кроме презрения и отвращения. Образ Энн - в целом, что у Моэма редкость, положительный - психологически не удался: откуда вдруг взялась ее завышенная принципиальность к обожаемому мужу? Вспоминается в этой связи критика, которой подвергся автор "Луны и гроша" со стороны Кэтрин Мэнсфилд: чем Энн Олбен живет и что собой представляет, мы так и не узнаем.
И, наконец, венец женоненавистничества Моэма, - Дарья из рассказа "Нейл Макадам". Русская жена ученого-натуралиста Ангуса Манро преследует своей ненасытной, похотливой страстью юного красавца Нейла Макадама, "который привлекал к себе не только своей красотой; он шел навстречу миру с таким чистосердечием, простотой и непосредственностью, что это не могло не вызвать симпатии". У Моэма ("юный красавец") - во всяком случае. "Женщины, - рассуждает Дарья (а в действительности конечно же Моэм), пускаясь с Макадамом в разговор по душам, - это нечто чудовищное. Они ревнивы, злобны и праздны. С ними не о чем говорить… Да и вообще чего от них ждать?.."
У Сомерсета Моэма на этот счет нет ни малейших сомнений; ничего хорошего ждать от женщин не приходится. Тем более - от энергичных и сильных духом. И напрасно им дали свободу - они не знают, как ею распорядиться.
В жизни Моэм прожил с Сайри неполных двенадцать лет, да и то с большими перерывами. В литературе же "не расставался" до конца своих дней. Воспроизводил всё новых и новых сайри уэллкам - ревнивых, агрессивных и праздных.
Глава 17
На войне как на войне
Нелсон Даблдей, встречавший 11 октября 1940 года в нью-йоркском аэропорту прилетевшего из Лондона Моэма, рассказывал, что писатель, выйдя из самолета, первым делом попросил стаканчик выдержанного виски, залпом выпил, после чего извлек из жилетного кармана ампулу с ядом, швырнул ее на пол, раздавил носком ботинка и с чувством произнес: "Теперь в аде необходимости больше нет".
Всерьез, однако, войну Моэм воспринял далеко не сразу. Как и многие в Европе, писатель не верил, что она начнется. "Не думаю, что есть опасность войны, - с завидным легкомыслием пишет он после аншлюса в марте 1938 года. - Правда, у австрийцев немного закружилась голова, и ведут они себя так, что иностранцам лучше к ним не наведываться". Спустя полгода, после "триумфального" возвращения из Мюнхена Невилла Чемберлена, сказавшего "Я привез вам мир", Моэм с прежним благодушием пишет в Сан-Франциско Берту Алансону: "Ну вот, теперь мы избежали войны на многие годы!" Если у писателя на этот счет и были сомнения, то его старший брат лорд-канцлер Фредерик Моэм, который, понятное дело, горячо поддерживал своего премьера, без труда их развеял. "Ты ведь не политик, - по обыкновению снисходительно писал он младшему брату, - ты сочинитель, витаешь в небесах… Поверь мне, войны не будет". В мае 1939-го, за три месяца до начала войны, Моэм едет в Италию, в Монтекатини, принимать грязевые ванны и оттуда с прежним оптимизмом пишет тому же Алансону: "В Италии все убеждены, что войны не будет, и если немцы не предпримут что-нибудь идиотское, нам, думаю, ничего не грозит". Еще через месяц, в июне, в "Мавританке", как всегда, много гостей. Гольф, теннис, бридж, бассейн, прогулки по морю на яхте; только и разговоров о том, что Гитлер блефует. "Если сенегальские колониальные пехотинцы с военной базы на Фрэжюсе не появятся на дорогах, - с авторитетным видом уверяет Моэм приглашенных на виллу, - абсолютно нет никакой опасности". Сам же он свято верит, что Франция сильна как никогда и Гитлер напасть не отважится, и, чтобы еще больше убедить себя в этом, за два месяца до нападения Германии на Польшу заказывает 20 тысяч луковиц тюльпанов, собираясь посадить их в сентябре.
А между тем признаки приближающейся катастрофы налицо. Начать с того, что разбегается итальянская прислуга: за один месяц Моэм лишается трех садовников и лакея, итальянцев по происхождению, они попросили расчета и вернулись на родину, боясь, что Муссолини конфискует их имущество. Еще весной в "Мавританку" наведались высокие чины военно-морского флота Франции с просьбой установить на территории виллы артиллерийскую батарею, которая бы в случае войны вела прицельный огонь по итальянским кораблям. Альпийские стрелки начали продвижение к границе. Издан приказ морских властей всем частным яхтам покинуть гавань Вильфранша, и в августе Моэм с Хэкстоном отплывают на "Саре" в Ниццу, а оттуда в Марсель, куда было велено яхту перегнать. По дороге "Сару" настигает шторм, и приходится искать пристанища в Бандоле, под Тулоном, где частные лица полностью лишены свободы передвижения. Поехать было некуда. Оставалось вычитывать тревожные сводки из свежих французских и недельной давности английских газет и слушать в полдень за café au lair на открытой веранде последние известия из Марселя. А также прогуливаться вдоль моря, захаживать в казино, которое спустя месяц превратится в военный госпиталь, после же наступления темноты возвращаться на яхту и утешаться детективами, помогавшими скоротать время… Эпоха douceur de vivre подходит к концу.
Эпоха "сладкой жизни", может, и подходит к концу, но благодушие не покидает Моэма и с началом войны. Министерство информации в Лондоне откликается на предложение писателя поработать пером на победу британского оружия и уже в октябре, спустя месяц после начала войны, заказывает Моэму пропагандистскую брошюру о том, как воюет с Гитлером доблестная Франция. 21 октября Моэм выезжает в действующую армию, которую, впрочем, точнее было бы назвать бездействующей. Писатель же полон энергии: берет интервью у министра вооружений, посещает в Нанси штаб генерала де Латтра, изучает "неприступную" линию Мажино, остается очень доволен моральным духом "непобедимых" французских солдат. Бывает на военных заводах, в Тулоне поднимается на французский линкор, спускается в угольные шахты во Фландрии, примерно в тех местах, где четверть века назад сам же эвакуировал раненых. Его письма и дневниковые записи того времени полнятся победными реляциями, которые потом вольются в заказанную книгу. "Я провел на фронте потрясающую неделю". "Никогда не видел французов более едиными и сосредоточенными. Войну они воспринимают как крестовый поход". "Я бы сказал, что вся нация под ружьем… вся страна - это один огромный военный завод". "Мы в Англии даже не представляем себе, какой решимостью охвачены французы, с какой готовностью вся страна готова оказывать сопротивление противнику".
В апреле 1940 года, за три месяца до краха "охваченной решимостью" Франции, в Лондоне выходит огромным, как и полагается пропагандистской брошюре, тиражом книга Моэма "Воюющая Франция", а в июне наступает, наконец, запоздалое отрезвление.
Становится ясно, что из "Мавританки" надо бежать, и чем скорей, тем лучше: Моэм со своим "шпионским" прошлым на заметке у германских властей, да и английский вице-консул в Ницце торопит: 1300 английских подданных, застрявших на Лазурном Берегу, должны быть в срочном порядке эвакуированы. К. их услугам, в отсутствие пароходов, две угольные баржи "Солтерсгейт" и "Эшкрест" - вот уж на чем Моэм никогда не плавал! И взять с собой можно только один чемодан. Хэкстон остается консервировать виллу, прятать бесценную коллекцию картин и продавать "Сару", а Моэм, прихватив из своей огромной библиотеки лишь три книги: "Суд и смерть Сократа" Платона, "Генри Эсмонда" Теккерея и "Городок" Шарлотты Бронте, а также разрешенные сахар, чай, макароны, джем и хлеб, отправляется 17 июня 1940 года на набережную в Каннах, где с раннего утра под палящим солнцем ждут посадки на угольные баржи почти полторы тысячи его соотечественников. Моэму и еще 537 эвакуируемым достается "Солтерсгейт", и начинается трехнедельное путешествие, которое не забывается. Все, в том числе старики, женщины и дети, спят вповалку в трюме, не раздеваясь, часами стоят в очереди за скудным пропитанием, моются водой, в которой до них уже умывались десятки других, многие за эти двадцать дней умерли или сошли с ума.
Восьмого июля трехнедельная пытка подходит к концу, Моэм останавливается в лондонском отеле "Дорчестер" и опять порывается служить родине: на этот раз он обращается в разведуправление при министерстве обороны, ведь он как-никак разведчик со стажем, на его счету агентурная работа в Швейцарии и России. Еще совсем недавно он верил сначала в то, что войны не будет вообще, потом - в легкую победу Франции. Точно так же, как год назад он верил Чемберлену (и своему старшему брату), так теперь он верит Черчиллю: "Все мы верим в Уинстона Черчилля. Будь он премьером полгода назад, война бы теперь уже завершилась". Следом за "романтической", не имеющей ничего общего с суровой действительностью "Воюющей Францией" Моэм, освободившись после путешествия в трюме угольной шахты от иллюзий, пишет реалистический, вполне соответствующий невеселому положению вещей очерк. Называется очерк "Строго по секрету", в нем Моэм не делает секрета о том, как воюет Англия, - Франция свое уже отвоевала. Воюет поначалу не слишком успешно, однако на улицах спокойно, театры и рестораны полны, в бомбоубежища приходится загонять силой, с английским чувством юмора все в порядке. Общее настроение обнадеживает: "Дело прежде всего".
Дело меж тем Моэму нашлось, и дело "по профилю": в сентябре ему предлагается вылететь в США с пропагандистским турне в поддержку Великобритании. Задание ему знакомо: в 1917 году, как мы знаем, его засылают в Россию, чтобы удержать ее от выхода из Первой мировой войны; теперь, спустя четверть века, - в Америку, чтобы Штаты поскорее вступили во Вторую мировую. И 2 октября Моэм летит на военном самолете из Бристоля в Лиссабон, где проводит целую неделю, как читатель догадывается, не для того, чтобы разглядывать достопримечательности португальской столицы. А из Лиссабона на клиппере, который дважды делает посадку на Азорах и на Бермудах, вылетает в США, где пробудет безвыездно до самого конца войны.
Итак, в ампуле с ядом и впрямь необходимости больше нет: худшее позади. Моэм - в Америке. Здесь он много раз бывал, здесь ему, выражаясь современным языком, "комфортно", здесь его любят, ценят, читают и регулярно издают огромными тиражами. Моэм и сам не раз говорил, что американцам, а не своим соотечественникам, он обязан своим богатством и славой, за что он Америке от души благодарен. Потому, собственно, он и был послан в Штаты, что в этой стране он - непререкаемый литературный, театральный, да и общественный авторитет, к его голосу наверняка прислушаются - и политики, и писатели, и интеллектуальная элита, даже те, кто не питает особенно теплых чувств к Британской империи. Наконец-то он - в полной безопасности. Гавань, что и говорить, безопасная, но отнюдь не тихая. Проблем и дел у Моэма (а ему под семьдесят) - невпроворот. Как, наверно, никогда раньше.
Некоторые проблемы неожиданные - например проблема денег. Моэм давно уже, с постановки первых пьес, не испытывал недостатка в денежных знаках. Нельзя сказать, чтобы их сейчас вовсе не было, у близкого калифорнийского друга Моэма Берта Алансона скопилось немало моэмовских долларов. Однако теперь их вновь - забытое ощущение! - приходится считать: счета в Англии заморожены, да и по иммиграционным законам США в Америку можно ввозить не больше трех (!) долларов, у Моэма же в кармане, когда он прилетел в Нью-Йорк, было "целых" десять фунтов. А расходов у него хватает.