Не забывает и про большую прозу: за пять лет пребывания в Америке выпускает пять романов, по роману в год. Правда, за вычетом "Острия бритвы", романы эти, прямо скажем, не высшей пробы.
Уже упоминавшийся мини-роман "Вилла на холме" (апрель 1941 года), который поначалу печатался в "Редбуке" и по которому Ишервуд пытался вместе с Моэмом написать сценарий, разочаровал не только критику, но и самого автора. "Я просто хотел убить время", - словно оправдываясь, пишет Моэм Эдди Маршу, своему самому взыскательному критику; "Ньюсуик" же сострил, что "автор диктовал это сочинение во сне".
Не лучше и вышедший в июне 1942 года, написанный по заданию министерства информации Великобритании и тоже печатавшийся отдельными выпусками в "Редбуке" роман "За час до рассвета" - неприхотливая история о воздействии войны на типичную английскую семью. Роман и сам по себе был плох, но еще хуже - снятый по нему в 1944 году фильм, - а ведь бывает, что слабая книга "при поддержке" сильного сценария и хороших актеров преображается.
Впрочем, и эти романы можно считать истинными шедеврами по сравнению с двумя историческими опусами, уж точно не делающими Моэму чести. Один из них - роман 1946 года "Тогда и теперь", где действие происходит в Италии времен Возрождения, а главным героем является не кто-нибудь, а сам Николо Макиавелли. "На редкость неудачный вклад во второсортный журнал для юношества, - писал о романе принципиальный недруг Моэма Эдмунд Уилсон. - Просто поражаешься способности автора писать сплошными штампами, а также его полнейшей неспособности проявить начатки творческой индивидуальности". Штампы штампами, а выходит роман "советским" тиражом - 750 тысяч экземпляров, которым гордился не только сам Моэм (он-то давно привык к "автоматическим бестселлерам": раз Моэм - значит, раскупят), но и не слишком жаловавший его старший брат. Когда Ивлин Во в его присутствии похвастался, что он самый популярный писатель в Америке, лорд Фредерик Моэм, не задумываясь, поставил автора "Незабвенной" на место: "Не знаю, как вас, а моего брата печатают в Штатах миллионными тиражами".
Отсутствуют "начатки творческой индивидуальности" и в романе из жизни Испании XVII века "Каталина". Однако сюрпризы возникли и здесь: солидный лондонский тираж 50 тысяч экземпляров плюс премия "Лучшая книга месяца", которую слабенький роман Моэма разделил с самим "Доктором Фаустусом" Томаса Манна. Исторические романы, как мы помним, Моэму никогда не давались: автор словно забывает про свой собственный совет молодым писателям: "Пишите о том, что знаете". Сам же пишет о далеких временах святой инквизиции и о девочке-калеке, которой является Дева Мария, и предсказывает, что ее излечит один из трех братьев - или епископ, или солдат, или пекарь. То, что не удается епископу и солдату, удается пекарю. "Когда я писал эту вещь, - сделал Моэм позднее хорошую мину при плохой игре, - я пребывал в превосходном настроении; меня не покидала мысль, что это мой последний роман". И он не ошибся: в дальнейшем писал только нон-фикшн, только о том, что хорошо знал. Как и во времена "Бремени страстей человеческих": в 1915 году Моэм писал эту книгу о себе - предмет, ему неплохо знакомый.
Сослужило "Бремя" добрую службу своему автору и в Америке, через тридцать лет после первого издания. Дело в том, что со смертью Хэкстона в жизни Моэма начинается новый этап. "В игру вступает" уже известный читателю, куда менее яркий и способный, чем Джералд Хэкстон, зато куда более покладистый и услужливый Алан Серл. Своего часа Серл ждал без малого десять лет. Так вот, для того чтобы Серл мог въехать в Америку и занять пустующее уже несколько лет место литературного секретаря и сожителя знаменитого писателя, нужен был благовидный предлог - получить американскую визу осенью 1945 года было непросто. И предлог нашелся: Моэм решил преподнести Библиотеке Конгресса в Вашингтоне рукопись "Бремени" - ее-то Серл и должен был, по плану Моэма, доставить через океан. И в декабре 1945 года сорокадвухлетний Алан Серл, раздобревший, робкий, "по-собачьи преданный хозяину" (так отзывался о нем сам Моэм), прибывает в Паркерс-Ферри. Разница между бывшим литературным секретарем и нынешним, что называется, видна невооруженным глазом. Кругу близких друзей и знакомых Моэма Серл, несмотря на бросающиеся в глаза преданность и покладистость, не понравился сразу. "Если Джералд - марочное вино, - сострил один американский знакомый Моэма, - то Алан - столовое". Приметливее остальных оказался Дэвид Познер, юный поэт и гарвардский студент. По всей вероятности, приревновав Моэма к Серлу, он выразился особенно резко и, как мы скоро увидим, довольно точно: "Алан душка и добряк лишь на поверхности, внутри же это расчетливый стяжатель".
А спустя полгода после приезда Серла в Америку, 20 апреля 1946 года, Моэм в слепящем свете софитов, под стрекот кинокамер преподносит директору Библиотеки Конгресса шестнадцать рукописных тетрадей "Бремени страстей человеческих" - своего opus magnum.
Акт дарения означает в жизни Моэма две вещи: скорый отъезд "на малую родину" - на Ривьеру и растянувшийся на целых двадцать лет конец земного пути.
Глава 18
"Лазурный" король Лир
Моэм был человеком практического ума и никакими иллюзиями относительно прискорбного состояния "Мавританки" конечно же себя не тешил. Но то, что предстало его взгляду по прибытии в начале июля 1946 года на юг Франции, явилось настоящим потрясением. Было бы некоторым преувеличением сказать, что Моэм и Серл явились на пепелище, но прежней "Виллы Мореск" они не увидели. Окна "Мавританки" были все до одного выбиты, крыша в нескольких местах пробита снарядами, стены изрешечены пулями, многие деревья в парке обгорели при минометном обстреле и от зажигательных американских бомб, вино из винных подвалов выпито (немцами? итальянцами?) до последней бутылки, оба автомобиля угнаны. "Парусный шлюп, на котором я любил ходить по голубым просторам Средиземного моря, забрали немцы, - сокрушается в "Записных книжках" спустя три года после возвращения Моэм. - Мои машины достались итальянцам; дом попеременно занимали то немцы, то итальянцы, а мебель, книги и картины разбросаны по всей Европе". Последняя "жалоба", впрочем, едва ли справедлива: картины, как мы знаем, были припрятаны по соседству и, поразительным образом, не только не были украдены, но даже не пострадали. А вот моэмовская парижская квартира пострадала: за ней Хэкстон оставил присматривать своего французского дружка Луи Леграна по кличке "Лулу", и "под его чутким руководством" за годы войны квартира превратилась в гомосексуальный притон.
Из марсельского отеля "Золотой парус" Моэм и Серл переместились в Ниццу, в фешенебельный "Негреско", "поближе к ремонту". Не осознав в полной мере размеры бедствия, Моэм предполагал въехать в восстановленную виллу уже в августе, однако вернулся в "Мавританку" лишь в конце года. Зато в декабре 1946-го, через полгода после возвращения хозяина "из дальних странствий", вилла смотрелась в точности, как летом 1940-го, число прислуги при этом сократилось почти втрое, с тринадцати до пяти. Незаменимая Аннет, как встарь, заступила на кухню, жена садовника, как и раньше, убирала дом, и, главное, на стенах по-прежнему красовалась бесценная коллекция моэмовских картин, которые все эти годы хранила - и сохранила - у себя леди Энид Кэнмор. Больше того: коллекция эта за годы войны обогатилась новыми, замечательными приобретениями, о чем сказано будет в свое время. И опять начали приезжать гости, много гостей, старых и новых. К уже знакомым нам дочери Лизе с сыном Николасом, дочкой Камиллой и ее гувернанткой, старшему брату лорду Фредерику Моэму и его сыну Робину, к Ивлину Во, Эдди Маршу, Сириллу Коннолли, к чете Фриров и Алансонов, которые регулярно подкармливали хозяина виллы и его гостей, привозя из Америки в голодную еще Европу продукты, присоединились новые друзья: американский писатель-сатирик Сидни Джозеф Перельман, режиссер новой лондонской постановки "Вышестоящих лиц" Питер Добни, режиссер спектакля по рассказу "Джейн" Сэм Берман.
Несколько слов о старшем брате лорде Моэме и о Лизе.
Отношения Моэма со старшим братом после войны заметно улучшились, бывший лорд-канцлер стал даже называть брата-писателя "мой мальчик", причем без тени былой снисходительности. Он вообще с возрастом (восемьдесят шесть) сильно сдал и стал, как это часто бывает, куда терпимее. В отличие, оговоримся, от младшего брата. Моэма, впрочем, эта перемена в брате радовала не слишком. "Надеюсь, я до этого не дойду, - писал он племяннику Робину. - Так не хочется, чтобы люди терпели меня из-за старости и глупости, делая скидку на мое славное прошлое". Увы, дошел.
Что до Лизы, то после войны она выходит замуж вторично, на этот раз за 36-летнего политика, члена парламента Джона Хоупа, сына бывшего вице-короля Индии лорда Линлитгоу. Того самого, который в 1938 году, когда Моэм с Хэкстоном были в Дели, отказался Хэкстона принять. Свадьба состоялась в 1948 году, а в 1950-м и 1952-м леди Хоуп рожает двух сыновей - Джулиана Джона Сомерсета и Джонатана Чарлза.
21 июля 1948 года на свадебном приеме в "Клариджес" отец невесты произносит прочувствованный длинный тост за благополучие жениха и его отца, однако фамилия "Линлитгоу" заике Моэму не дается. Хэкстон отомщен.
Сказав о Лизе, нельзя не сказать и об Алане Серле, о двух самых близких Моэму людях в 1940–1960-е годы. А также об отношениях между ними.
Серл - нельзя этого отрицать - всегда был предан хозяину, особенно когда тот постарел и ослабел умом. Он выполнял все его причуды, был - не чета Хэкстону - кроток, послушен, терпелив, добросовестен, в самые тяжелые минуты не терял ни присутствия духа, ни чувства юмора. Ухаживал, как мог, за дряхлеющим писателем, который, в свою очередь, ухаживал за своим секретарем. Серл тоже был мнительным, нередко, несмотря на свои сорок пять лет, хворал, любил еще больше, чем ипохондрик-хозяин, пожаловаться на здоровье, не раз лежал в больницах, страдал от множества "болячек". Чего у него только не было: и прострелы, и печеночные приступы, и геморрой, и камни в почках, и ревматизм. Что, впрочем, не мешало ему регулярно отправляться в Вильфранш, как он выражался, "позабавиться с морячками". Серл завел там себе любовника - американского морского пехотинца, которого зазывал в "Мавританку" искупаться в бассейне и щедро платил ему за "услуги".
Вместе с тем юный друг Моэма гарвардский поэт Дэвид Познер точно подметил, назвав Серла "расчетливым стяжателем". Серл, человек хоть и малообразованный, но неглупый, использовал все свое влияние на Моэма, чтобы поссорить его с Лизой. При этом внешне отношения секретаря и дочери писателя были совершенно лучезарные. "Как же я рад, что вы приехали! - озаряясь радушной улыбкой, восклицал Серл, когда Лиза с детьми (Джон Хоуп бывал на вилле редко, Моэм его терпеть не мог и называл hopeless - безнадежный) приезжали на Лазурный Берег. - Я давно жду этой минуты. Обнимите же меня!" Когда Лиза уезжала, спектакль повторялся: "Вы мой самый близкий, бесценный друг! Что бы я без вас делал!" Когда в марте 1957 года Лиза (как обычно, без мужа) приехала в "Мавританку", Серл безупречно сыграл роль в духе бессмертного Иудушки Головлева. "Как же мне повезло! - не уставал радоваться он. - Сегодня, в день вашего приезда, ваш отец наверняка захочет поужинать с вами наедине, и у меня наконец-то выдастся свободный вечер". Берту Алансону же, с которым у Серла установились вполне доверительные отношения, жаловался: "Я делаю для Уилли всё, а достанется всё семье". Говорил, что, если Лиза с мужем будут подолгу жить на вилле, он запьет, признавался, что Лизу и ее детей не любит, но, мол, "себя сдерживает ради Уилли".
Лизу Серл действительно не любил, ревновал к ней Моэма, главное же, боялся, что ему после кончины хозяина ничего не достанется, что всё приберут к рукам его дочь с мужем. И основания для опасений у него, казалось, имелись: Моэм, словно поддразнивая своего фактотума, постоянно переписывал завещание, где, касательно доли Серла, имелись зловещие строки: "В том случае, если вышеназванный Серл еще будет у меня служить".
Отсюда и тактика, которой на протяжении последнего десятилетия жизни Моэма придерживался Алан Серл - жаловался Лизе на отца и отцу на Лизу. Как очень точно и образно выразился однажды Джон Хоуп (если перевести буквально английскую идиому): "Серл бежит одновременно и с зайцами, и с собаками". Сказать, кто в данном случае был зайцем, а кто собакой, непросто, но Серл и впрямь планомерно настраивает Моэма против дочери и ее семьи, распространяет про них сплетни, порочащие слухи и измышления, имевшие с реальностью мало общего. Нашептывает, например, хозяину, что Джон и Лиза ходят по вилле и производят опись имущества, пытается (и небезуспешно) убедить Моэма, что Лиза и Джон после его, Моэма, смерти выбросят его вон с виллы без гроша за душой, и тогда Моэм требует, чтобы Джон Хоуп убедил Серла в обратном. "Я хочу, - заявляет Моэм, - чтобы после моей смерти Серл имел возможность вести достойное существование".
И тактика "разделяй и властвуй" (в лучших традициях британской внешней политики) приносит плоды. Серл, скажем, упорно распространяет слух, что Лиза собирается добиться получения медицинского удостоверения о неправоспособности отца, и 28 декабря 1962 года Моэм, в очередной раз поверив своему секретарю, усыновляет Серла и делает его тем самым своим единственным наследником, в связи с чем в "Дейли мейл" появилась забавная карикатура: Моэм держит на руках младенца с лицом пятидесятилетнего Серла и говорит няне: "Слыхали, мальчик только что произнес слово "папа"".
В феврале 1963 года Лиза подает встречный иск и 3 июля выигрывает дело "Уильям Сомерсет Моэм против леди Лизы Хоуп", несмотря на аргументы адвоката Моэма, что Лиза, дескать, - незаконная дочь писателя, ибо родилась она от внебрачной связи. (Мы помним, что Лиза родилась в Риме в 1915 году, а поженились Моэм и Сайри лишь спустя два года.) В результате Лиза одержала над Серлом победу, но дорогой ценой: privacy семьи сильно пострадало, английские газеты пестрели заголовками: "Почему я сражаюсь с отцом, которого люблю?", "Мне не нужны деньги Моэма", "Я законная дочь Моэма, в этом нет никаких сомнений". Серл же, со своей стороны, сделал хорошую мину при плохой игре, заявив в прессе, что судебный процесс "добил Уилли", что Лиза "погубила отца, да и никогда его не любила".
Нагляднее же всего тактика Серла проявилась в двух историях начала 1960-х годов - с автобиографией Моэма и его знаменитой коллекцией картин.
Хотя Моэм договорился, что его автобиографические записки "Вглядываясь в прошлое", где покойная Сайри подвергалась беззастенчивым и по большей части безосновательным оскорблениям, будут печататься в отрывках в лондонской "Санди экспресс", и информация об этом стала достоянием гласности, - Серл заверяет Лизу, что отец этой рукописи ни за что не напечатает. Что он внял советам друзей, в частности Александра Фрира, пришедшего в ужас от нападок автора на умершую жену, о которой в автобиографии не было сказано ни одного доброго слова. Сам же тем временем активно участвует в переговорах о продаже авторских прав на автобиографию, соглашается, когда чувствует, что переговоры зашли в тупик и дело уходит из рук, на сумму вдвое меньшую, чем ту, которую запросил Моэм (35 тысяч фунтов вместо 75). Посылает в газету, дабы разжечь интерес издателей, фотографии Моэма в детстве, его матери, их парижского дома. Всех уверяет, что "Вглядываясь в прошлое" - "самая откровенная и безжалостная автобиография со времен "Исповеди" Руссо". Фрир, несмотря на многолетнюю близкую дружбу с автором, решительно отказывается печатать "Вглядываясь в прошлое" у себя, в издательстве Хайнеманна, где Моэму прежде ни разу не отказывали ни в одной публикации.
И, тем не менее, Серл своего добился. После издания автобиографии в лондонском таблоиде в сентябре - октябре 1962 года Лиза из-за нападок на мать, которую горячо любила, перестает ездить на Лазурный Берег и если и обменивается с отцом письмами, то исключительно деловыми.
Порывает с Моэмом не только Лиза. От него отворачиваются и близкие друзья. Известный драматург Ноэл Коуорд, которого, как и Фрира, связывала с Моэмом многолетняя дружба, с возмущением писал Гэрсону Кэнину: "Человек, который вылил на свою покойную жену ушат помоев, - это не тот человек, что был моим другом на протяжении стольких лет. В него вселился злой дух. Он опасен, его следует остерегаться, держаться от него подальше". Слова Коуорда не разошлись с делом: в 1966 году, через четыре месяца после смерти Моэма, Коуорд выводит бывшего друга в своей пьесе "Песня в сумерках" в узнаваемом образе известного писателя, путешественника и тайного гомосексуалиста Хьюго Лэтимера, человека ворчливого, циничного, лицемерного, всем и всеми недовольного.
Показательна в этом смысле и история с картинами.
Картины Моэм собирает с начала века, с первых театральных и литературных гонораров. Собирает как ценитель живописи - ценитель увлеченный, тонкий и на редкость грамотный. Собирает десятки лет и очень своей коллекцией - быть может, как ничем иным, - гордится. "Сегодня ни одно частное лицо не смогло бы собрать подобную коллекцию", - польстил Моэму один очень состоятельный сосед писателя по мысу Ферра, такой же, как и он, увлеченный коллекционер. Льстит себе и сам Моэм. "Это хорошая коллекция, - пишет он в приуроченной к аукциону "Сотби" в апреле 1962 года книжке "Исключительно для собственного удовольствия". - Хорошая, так как соответствует моим вкусам, я никогда не покупал картин, которые мне не нравились… Картины - это друзья, и если живешь с ними, они должны быть к тебе расположены… Коллекция должна отражать личность коллекционера. Про меня говорят, что на картины, как таковые, мне наплевать, я, мол, покупаю их дешево, чтобы потом продать подороже. Вздор! Я никогда не продал ни одной своей картины! Еще меня обвиняют, что, покупая картины, я ухожу от налогов. Коллекция живописи - это не вопрос цены, или престижа, или репутации - это вопрос чувства. Нужно научиться чувствовать глазами".
Моэм отлично "чувствовал глазами". И гордиться ему было чем. На стенах "Мавританки" висели все, в сущности, гранды импрессионизма и постимпрессионизма. Клод Моне, Ренуар, Гоген, Тулуз-Лотрек, Сислей, Утрилло, Боннар, Писсарро, Матисс, Руо, Пикассо. Причем Пикассо "двойной": на одной стороне холста была написана "Смерть арлекина" - "самая трогательная картина, которую я видел в своей жизни" (писал о ней Моэм); на другой - "Женщина, сидящая в саду". Этот "двойной" Пикассо - скажем забегая вперед - "ушел" на "Сотби" за 244 тысячи долларов. А теперь бы наверняка стоил раз в пять дороже…
Читатель помнит, что во время войны Моэму удалось коллекцию сохранить. И не только сохранить, но и приумножить. В 1944 году Моэм, как мы уже говорили, получает в качестве гонорара за сценарий по "Острию бритвы" картину Писсарро. В 1949 году в Нью-Йорке приобретает за десять тысяч "Распятие" Руо, за 50 тысяч "Лодки в Аржантее" Ренуара, за 14 тысяч "Вид Голландии" Клода Моне. В 1950 году в Нью-Йорке же за 29 тысяч - "Трех юных девушек" Ренуара, за десять тысяч - "Строгальщика" Тулуз-Лотрека, за две тысячи - "Женщину и ребенка" Боннара. Цены на сегодняшний день совершенно смехотворные!