Но вот летом 1961 года из лондонской Национальной галереи крадут картину Гойи, в "Мавританке" же нет даже самой примитивной системы сигнализации. "Я еще ни разу не видел дома, - искренне удивлялся мэр Сен-Жана, - который бы столь гостеприимно приглашал грабителей вынести все картины до одной". А ведь Моэм с Серлом чуть ли не каждый месяц покидают виллу по различным надобностям. Решение, таким образом, назревает и принимается - коллекцию продать, и чем скорее, тем лучше.
И Серл этим не замедлил воспользоваться. Продажа коллекции назначается на 10 апреля 1962 года, и по приезде в Лондон на аукцион "Сотби" Серл (он прибыл без патрона - Моэм плохо себя чувствовал и остался на Ривьере) не преминул сообщить Лизе, что с дочерью Моэм обсуждать продажу картин не намерен. Лиза пишет отцу, что "огорчена, так как хотела кое-какие картины повесить у себя". Ответа на свое письмо она не получает. Серл тем временем уговаривает Лизу повременить обсуждать "больную" тему с отцом, и Лиза его совету следует, Моэм же (на это и расчет Серла) воспринимает молчание Лизы как вызов. Тогда Серл сообщает Лизе, что у отца истерика, и он предупреждает, что Лиза в любом случае за картины ничего не получит. И это притом что картины, приобретенные в Америке в 1940–1950-е годы, покупались, все без исключения, на ее имя. Настроенный против дочери Моэм общается с ней теперь исключительно через адвоката, официально сообщает Лизе, что намеревается продать "Мавританку" и перебраться в Лозанну, поскольку боится, что виллу у него отберут дети.
Накануне аукциона, на котором в присутствии двух с половиной тысяч человек и телевидения коллекция Сомерсета Моэма продается почти за полтора миллиона долларов и про результаты которого Моэм сказал: "Немало для одинокого джентльмена", - Серл в крайне грубой форме заявляет Лизе, что отец на нее сердит и из вырученной суммы не даст ей ни гроша. "А будете настаивать, - пригрозил он леди Хоуп, - он заберет деньги из американского инвестиционного фонда, отложенные на внуков".
Лиза, владея расписками на все картины из коллекции Моэма плюс его письма о том, что картины принадлежат ей (в отличие от прав на литературные произведения отца, от которых она под нажимом Серла отказалась еще в 1958 году), подает на "Сотби" в суд и требует половину вырученной суммы. Однако вместо 648 900 долларов получает, по решению суда от 22 января 1964 года, за три дня до девяностолетия отца, меньше половины. В результате Лиза одерживает вторую подряд пиррову победу над отцом, Серл же всех уверяет в письмах, что Моэм "безутешен из-за поведения так называемой дочери". Алан Серл своего добился: отношения "лазурного" короля Лира и Лизы-Корделии расстраиваются окончательно.
Впрочем, если разобраться, во всем случившемся между отцом и дочерью виноват не столько "злой дух" (как знать, возможно, Коуорд в письме Кэнину намекает на коварного секретаря) Алан Серл, сколько сам Моэм - в последние годы жизни, как мы уже писали, он сильно сдал.
Глава 19
"Если ты небольшого роста, смерть может тебя не заметить"
Так пошутил однажды Моэм. Но нет - смерть его "заметила", правда, далеко не сразу: дольше Моэма из английских писателей XX века жили, кажется, только трое - Бертран Расселл, Виктор Содон Притчетт и Бернард Шоу.
Лучше бы "заметила" раньше. Последнее десятилетие жизни писателя было омрачено деменцией, нескончаемыми депрессиями, взрывами неконтролируемой ярости и тоски, неадекватностью, паранойей.
Начнем, однако, с событий позитивных, тешивших немалое самолюбие знаменитого писателя, "очень хорошего игрока второй категории".
Моэм, о чем мы не раз уже упоминали, трезво, порой даже излишне трезво оценивавший свое творчество, писал после войны: "Я - автор историй и на большее никогда не претендовал. Мне доставляет удовольствие рассказывать истории, и рассказал я их за свою жизнь очень много. Увы, мне не повезло: истории не пользуются у интеллигенции спросом, и я стараюсь переносить свои невзгоды со стойкостью". Если "неудачливый" автор, который к тому же "не пользуется у интеллигенции спросом", за свою жизнь заработал литературным трудом, по самым скромным подсчетам, более четырех миллионов долларов, а общий тираж всех изданных им книг составил 40 миллионов, - то что же такое автор удачливый? "Самый читаемый и безукоризненный из сегодняшних серьезных (курсив мой. - A. Л.) английских новеллистов", - пишет о послевоенном сборнике рассказов Моэма "Игрушки судьбы" талантливый новеллист и авторитетный критик Виктор Содон Притчетт в авторитетном же "Нью стейтсмен энд нейшн". Про последний, итоговый сборник эссе Моэма "Точки зрения" 1958 года, куда вошли очерки о братьях Гонкурах, его любимце Жюле Рене, о прозе Гёте, а также путевые заметки об Индии, - тот же "Нью стейтсмен энд нейшн" отзывается не менее хвалебно: "Продуманная и изысканная проза". Американские газеты и журналы полны панегириками о самом тиражном (только в США более миллиона экземпляров) романе Моэма "Острие бритвы", о рассказах и пьесах писателя, идущих на американских сценах при полных залах до и после войны.
Не обходится, разумеется, и без "ложки дегтя", и не одной. Мы уже писали, что Александр Фрир наотрез отказывается печатать в "Хайнеманне" "Вглядываясь в прошлое" - отдельной книгой автобиография Моэма не вышла до сих пор. Тот же Притчетт, в целом к Моэму расположенный, в октябрьском номере "Нью стейтсмен энд нейшн" за 1949 год нелестно отзывается о только что вышедших "Записных книжках" (в оригинале "Дневник писателя", как у Достоевского): ""Записные книжки" не подарили нам новые ощущения, не содержат новый опыт". Не все рецензии на "Точки зрения" были столь же положительны, как в "Нью стейтсмен". "Лениво и бледно… - писал "Спектейтор". - Книга полна чужих цветов". Уж не намек ли на плагиат? Самый же чувствительный удар по своей, казалось бы, непререкаемой репутации наносится Моэму вскоре после войны, в 1949 году. Согласно проведенному в этом году журналом "Тайм энд тайд" опросу, кто на сегодняшний день является самым знаменитым английским писателем, Моэм оказывается лишь пятым, уступив пальму первенства ныне совершенно забытому автору некогда популярных исторических романов Джорджу Тревельяну, а также "всей королевской рати" - Бернарду Шоу, Герберту Уэллсу и Эдварду Моргану Форстеру.
Опрос опросом, а в 1950–1960-е годы Моэм - на вершине славы. Его именем пестрят газеты: "Моэм возвращается на Ривьеру", "Моэму предписан отдых". Он дает бесконечные интервью, его портреты печатаются на обложках крупнейших журналов, в диапазоне от ныне скончавшегося юмористического "Панча" до "Спорте иллюстрейтед". В Афинах он обедает с греческим королем, в Лозанне играет в бридж с испанской королевой, в Монте-Карло обедает с экс-премьером Черчиллем.
В марте 1951 года, вместе с тогдашним премьер-министром Великобритании Клементом Эттли, Уинстоном Черчиллем, лордами и адмиралами, выступает (как всегда, сильно заикаясь) на ежегодном банкете в Королевской академии художеств. Тремя годами позже в той же Королевской академии на торжественном обеде его сажают рядом с королевой, которая годом раньше дает Моэму получасовую аудиенцию в Виндзорском замке.
Желающих написать биографию Моэма с каждым годом становится все больше - интерес проявляет даже главный, непримиримый его "гонитель" Эдмунд Уилсон. Самого Моэма (верный признак живого классика) то и дело просят писать предисловия к книгам других, как правило, "нераскрученных" авторов, чтобы "поделиться с ними славой".
В апреле 1947 года учреждается ежегодная премия Моэма: молодой (до тридцати пяти лет) английский писатель, на счету которого всего одна книга, получает 500 фунтов для поездки за границу с целью "расширения культурных горизонтов". Среди лауреатов премии, существующей и поныне, такие именитые теперь авторы, как Кингсли Эмис, Джон ле Карре, Тед Хьюз, Джон Уэйн, нобелевские лауреаты Видиадор Найпол и Дорис Лессинг.
В ноябре 1948 года выходит первый фильм "Квартет" по четырем рассказам Моэма ("Отцовский наказ", "На чужом жнивье", "Воздушный змей", "Жена полковника") с вступительным словом самого писателя. "По правде сказать, факт и вымысел в моем творчестве так переплелись, что теперь я и сам не в силах отличить одно от другого", - признается Моэм во вступительном слове. А спустя без малого два года на американских экранах появляется второй такой же фильм, "Трио", на этот раз по трем рассказам: "Церковный служитель", "Мистер Всезнайка" и "Санаторий". Премьера "Трио" проходит с помпой, при большом стечении "культурной общественности", и не где-нибудь, а в Нью-йоркском музее современного искусства.
В июне 1952 года в Оксфорде Моэму вручают почетную степень доктора литературы, а в мае 1961-го - памятный знак Королевского литературного общества "Кавалер литературы" и звание почетного сенатора Гейдельберга "За безупречное изображение человеческого характера". В июньском номере британского "Спорте иллюстрейтед" на обложке помещена фотография престарелого писателя, который наносит первый удар по мячу во время футбольного матча гейдельбергских студенческих команд.
В январе 1954 года, на восьмидесятилетие писателя, в отеле "Дорчестер", где по обыкновению, приезжая в Лондон, останавливается Моэм, цветов было столько, что, как пошутил юбиляр: "Сама Грета Гарбо в свои лучшие годы позавидовала бы". В этот день Моэм получил 1200 (!) поздравительных писем и телеграмм (на которые бедный Серл отвечал не один месяц), а "Нью-Йорк таймс" писала: "Сомерсет Моэм, британский мастер короткого рассказа, начал отмечать свое восьмидесятилетие с партии в бридж". В тот же день в книжном магазине лондонской "Таймс" открылась выставка рукописей и первых изданий произведений Моэма, а клуб "Дэвид Гаррик" устроил в честь юбиляра праздничный ужин, которого до него удостаивались лишь Диккенс, Теккерей и Троллоп. В ответной речи Моэм бойко рассуждал о том, что написал все, что мог, постиг в жизни все, что было в его силах, но в конце речи, словно доказывая только что сказанное, запнулся и долго молчал; дрожали руки, язык не повиновался.
В 1956 году Моэм едет в Париж на 500-й спектакль "Обожаемой Джулии" по роману "Театр", и зрители, стоя, ему рукоплещут. А в 1957-м проходит слух, что Моэм выдвинут одним из кандидатов на Нобелевскую премию по литературе; слух, однако, так слухом и остался: впоследствии выяснилось, что кандидатура автора "Дождя" и "Пирогов и пива" Нобелевским комитетом даже не рассматривалась.
Случаются и курьезы. Цейлонская "Дейли ньюс" заказывает Моэму двенадцать статей за 50 фунтов, не вполне, видимо, понимая, масштабы гонораров писателя. Японский театр хочет поставить "Священное пламя" - предлагаемая цена тоже, прямо скажем, не головокружительна - десять долларов за один спектакль. Какой-то француз предлагает перевести "Землю обетованную" на эсперанто. Ролан Пети хочет поставить балет по "Дождю". Журнал "Ледис хоум джорнэл" готов заплатить целых пять долларов за право процитировать всего одну фразу из книги "Подводя итоги".
Без "ложек дегтя" не обходится и здесь. В газетах нередко печатаются в адрес Моэма оскорбительные письма, где его обвиняют в пустопорожности и цинизме, ему откровенно завидуют, не могут простить успеха у читателя, и прежде всего, - в долларовом исчислении. "Сомерсет Моэм нажил сумасшедшие деньги благодаря своему беспрецедентному профессиональному цинизму", - говорится в письме в "Ивнинг стандард" от 27 января 1954 года - своеобразный подарок писателю к юбилею. Дэвид Герберт Лоуренс, если читатель еще не забыл, писал примерно то же самое, что и этот безвестный завистник.
Восьмидесятилетний юбилей вообще прошел не вполне гладко, и не только из-за неудавшейся речи юбиляра в "Гаррике". Многие известные писатели, в том числе и близкие друзья, участвовать в юбилейном сборнике, который планировал издать журналист и прозаик Джослин Брук, под разными предлогами отказываются. Одни (Ивлин Во, Ноэл Коуорд, Элизабет Боуэн) ссылаются на неотложные дела, другие (Энгус Уилсон, Джойс Кэри) - на то, что Моэма толком не читали. Вместо давно лелеемого Ордена за заслуги, на который Моэм вправе был рассчитывать в связи со "славным" восьмидесятилетием, он удостаивается всего-навсего медали "Кавалер чести". На медали, которую королева в день своего рождения обычно вручает отставным военным и государственным чиновникам средней руки, выбито "Верен делу с чистой совестью". Насчет чистой совести сказать сложно, но вот своему делу - литературе - Моэм и в самом деле был верен всю свою долгую жизнь.
Моэму словно лишний раз не дают забыть (вспоминаем Литтона Стрэчи): отделение у него хоть и первое, но вот классом он "путешествует" вторым.
Кстати, о путешествиях. В 1950-е (и даже в 1960-е) годы Моэм передвигается по миру по-прежнему довольно много, хотя, конечно, гораздо меньше, чем раньше. И не так далеко, как раньше (Япония - исключение); в основном это Европа, один-два раза - Америка. Многие поездки связаны теперь с лечением: грязевые ванны в Италии, операция на грыже в Швейцарии. Но лечение не отменяет общего, вполне благополучного течения в высшей степени благоустроенного, размеренного существования писателя. Фасад, внешняя сторона заключительных лет жизни Моэма, как мы убедились, вполне, за редкими исключениями, благополучна, а вот внутренняя, известная, по существу, одному Алану Серлу, оптимизма не внушает.
О неадекватности, о прискорбных и необратимых изменениях в психике стареющего писателя-путешественника свидетельствует забавный случай, описанный женой Гэрсона Кэнина Рут. По пути из Дувра во Францию Рут - это было в середине 1950-х - продемонстрировала Моэму, возвращавшемуся привычным путем из Лондона на Лазурный Берег, разные купюры у себя в кошельке: американские, французские, английские, даже итальянские.
Моэм (Серлу): Покажи и ты им наши деньги.
Серл: Вы уверены?
Моэм: Делай, что тебе говорят.
Алан Серл открывает чемодан, доверху набитый стодолларовыми купюрами.
Рут: Но ведь возить с собой столько денег небезопасно.
Моэм (ласково поглаживая долларовые бумажки): Не то слово, опасно, и очень. Но с тех пор, как в 1940 году пала Франция и я остался без денег, я всегда вожу с собой наличные.
В чемодане, добавляла Рут Кэнин, рассказывая эту историю, лежало не меньше 100 тысяч долларов.
Примеров паранойи у восьмидесятилетнего писателя можно привести множество, и куда менее забавных. Подозрительность сочетается у Моэма со страхом, что его обкрадут, обманут, выгонят из дома, засудят. С крайней, без малейшего повода раздражительностью, тоской, с неожиданными перепадами настроения. При этом писатель до последнего года жизни находится в приличной физической форме, много курит, выпивает, по нескольку раз на дню плавает в бассейне. Физическая форма у него вполне приличная, а вот "литературная" не ахти: "Писать мне больше не хочется. В голове нет ни замыслов, ни сюжетов, ни слов. Я давно уже перенес на бумагу все, что у меня было, и отложил перо в сторону". Нарастающая деменция, впрочем, порой отступает: Моэм уже ничего не пишет, но может вдруг изречь нечто в высшей степени разумное, глубокомысленное, остроумное - как встарь.
Такое, впрочем, бывает не часто. В основном же он малоадекватен, груб, резок, неуправляем, хамит гостям, которых в "Мавританке" в конце 1950-х стало гораздо меньше, чем раньше, - теперь Моэм легко расстается со старыми друзьями, списывает их со счета. Как, впрочем, и они его. Гостивший на вилле режиссер Сэм Берман хотел однажды позвать своего друга на ленч, но прежде неизменно корректный и исключительно гостеприимный Моэм отрезал: "Вам-то это будет приятно! А обо мне вы подумали? Вы уверены, что это будет приятно мне!" В 1952 году, когда Лиза в очередной раз забеременела (отношения отца с дочерью были тогда еще безоблачными), Моэм пишет ей: "Пускай это и не мое дело, но рискну высказать мнение, что каждый год рожать по ребенку не вполне разумно. По-моему, четверо детей должны были удовлетворить, наконец, твои материнские инстинкты". Может после объятий и рукопожатий начать вдруг непристойно шутить и ругаться последними словами и, тыча пальцем в Серла, спросить: "Кто этот негодяй? Не давайте ему обижать меня". Поносит - впрочем, не только других, но и самого себя. Называет себя "ужасным, гадким человеком", жалуется, что его все возненавидели.
Днем дремлет, ночью же не спит, встает в два-три часа ночи, заходит к Серлу, бродит по его комнате, точно привидение, курит, бормочет что-то невнятное. Может - и это тоже среди ночи - начать делиться со своим секретарем далеко идущими творческими планами, всевозможными идеями, нередко совершенно завиральными; жаловаться, что после смерти у него все отберут. Может средь бела дня уйти из дома, и его приходится искать по всему мысу. Или где-нибудь спрячется, или пойдет, полураздетый, в шлепанцах, по шоссе навстречу машинам. Однажды спрятался от Серла на вокзале в Веве по пути на Лазурный Берег и не был бы найден, если бы какая-то сердобольная дама не сказала Серлу, что в зале ожидания за буфетной стойкой "притаился милый пожилой джентльмен, который уверяет, что он - Сомерсет Моэм". Может за обедом опрокинуть (и не случайно, а нарочно) тарелку с едой на пол; однажды на ужине с Фриром в солидном "Отель де Пари" в Монте-Карло ни с того ни с сего стал кричать: "Фрир, вы должны немедленно увести меня с этого распроклятого ужина!" Может не узнать старого друга; в ресторане по случаю своего девяностолетия заявил Годфриду Уинну: "Добрый вечер, вы что, приятель Алана?" Когда же Уинн показал ему программку "Отелло", поставленного в лондонском Национальном театре, задумчиво сказал: "Что-то не припомню, когда я написал эту пьесу…" Мог вдруг впасть в бешенство, в глазах тогда появлялся странный болезненный блеск, он начинал сквернословить и через слово, словно кому-то угрожая, повторять: "Я им покажу! Они у меня попляшут!"