* * *
Весной 1970 года физик, математик и философ Валентин Турчин подготовил открытое письмо руководителям партии и правительства, в котором обосновывалась необходимость демократизации общественной системы. Он показал письмо Сахарову, предложив собрать подписи академиков. Как и опасался Андрей Дмитриевич, желающих подписать письмо не нашлось, но сам он оценил важность этого обращения и добавил большой раздел, включающий примерную программу мероприятий на ближайшие 4–5 лет. К письму присоединился также Рой Медведев, и 19 марта оно было отправлено адресатам - Л. И. Брежневу, А. Н. Косыгину, Н. В. Подгорному.
В письме обстоятельно и притом доходчиво объяснялось, почему необходима демократизация - постепенная, но глубокая и последовательная. Авторы писали о признаках застоя, ошибках в экономической политике, замедлении научно-технического прогресса, уничтожении природных богатств, бюрократизме и формализме, о трудных взаимоотношениях государства и интеллигенции, о неоправданных ограничениях и губительном отсутствии свободы информации, без которой невозможен научный, творческий подход к управлению и организации, - писали с тревогой за будущее страны и с надеждой на понимание и сотрудничество со стороны властей. "Мы стремимся к позитивному и конструктивному подходу, приемлемому для партийно-государственного руководства страны". Они не собирались разрушить все до основанья, а призывали скорректировать курс, пока не поздно: источник трудностей не в социалистическом строе, а во враждебных социализму, сложившихся в сталинский период антидемократических традициях и нормах, которые стали тормозом развития производительных сил. Демократизация, проводимая под руководством КПСС и в сотрудничестве со всеми слоями общества, должна создать предпосылки для решения экономических проблем и позитивного развития всех сторон жизни социалистического общества. Авторы подчеркивали, что излагают свою точку зрения с целью способствовать широкому и открытому обсуждению назревших проблем.
Очевидно, руководители посчитали обсуждение неуместным. Во всяком случае ответа авторы не удостоились.
Подобная критическая оценка советской системы долго зрела в умах экономистов и социологов, но впервые прозвучала только в апреле 1983 года в докладе Татьяны Заславской на Конференции экономистов в Москве: возможности централизованно-административного управления хозяйством исчерпаны. Необходимы глубокие, кардинальные реформы. На негативные последствия чрезмерной централизации еще в 1965 году указывал учитель Заславской А. Г. Аганбегян. В самиздате циркулировала запись его закрытого доклада. Заславская произнесла это вслух. В ее выступлении излагались те же идеи, что и в "Письме руководителям партии и правительства", но без слова "демократизация".
Аргументы и соображения, изложенные в письме Турчина, Сахарова и Медведева, нетрудно узнать в манифестах горбачевской перестройки. Но тогда, в 1970-м, власти не откликнулись на призыв к диалогу, хотя нельзя сказать, что на обращение не последовало никакой реакции. Вскоре доктор физико-математических наук Турчин потерял работу. В 1973 году он стал соучредителем, а в 1974-м возглавил советскую группу "Международной амнистии". В 1977-м ему разъяснили, что он никогда не найдет в СССР работу по специальности, и поставили перед выбором - быть арестованным или эмигрировать. Он уехал.
* * *
После столкновений с КГБ Борис Михалевский стал гораздо осторожнее. В 1957 году записи с его расчетами и цифрами нашли у арестованных членов подпольного марксистского кружка - Льва Краснопевцева, Николая Покровского и Леонида Ренделя. Избежав худшего, Борис зарылся в книги и журналы, погрузившись в статистические методы и математические модели, и научился скрывать свои полемические мысли за цифрами и формулами. Эконометрия в Советском Союзе делала только первые шаги, и смысл его работ зачастую оставался загадочным даже для тех немногочисленных коллег, которые пытались освоить современные подходы к изучению экономических систем.
В 1965 году ему поручили написать аналитический обзор о состоянии советской экономики. Здесь ему пришлось отбросить осторожность и назвать вещи своими именами.
В милитаризованной тоталитарной экономике, писал Михалевский, преимущественно развивается определенный сектор в ущерб остальным отраслям. Стабильные цены не являются признаком устойчивой и здоровой экономики. Поскольку многие товары дефицитны, а то и вообще не доступны потребителю, цена не отражает их реальной рыночной стоимости. Поэтому развивается скрытая инфляция.
Наглядный пример. Цена на банку сардин остается постоянной, но либо количество сардин в банке уменьшается, либо на такую же банку наклеивается новая этикетка, но и в том и в другом случае сардины поступают в продажу по более высокой цене.
Михалевский провел настоящее исследование, собрав информацию "ногами". Каждый год примерно в одно и то же время он совершал поход по магазинам, проверял качество и количество определенной группы товаров и сравнивал цены. Набрав достаточно данных, он провел расчеты и пришел к выводу, что за период с 1956 по 1965 год реальные цены на товары повседневного спроса возросли на двадцать процентов.
За столь откровенные оценки его понизили в должности и не пустили в командировку во Францию, где использовалась одна из разработанных им моделей планирования. В конце концов он решил уехать, однако ему дали понять, что не стоит даже пытаться подавать документы - слишком много знает. Дома у Михалевского тоже шли сражения. Его жена Лена хотела ребенка, Борис был против: "Слоны в неволе не размножаются". Все же Лене удалось добиться своего. Летом 1973 года, когда она вот-вот должна была родить, Борис утонул в походе на байдарках. Ему было сорок три года.
* * *
Однокурсник Михалевского по историческому факультету МГУ, Натан Эйдельман, тоже попал в черный список КГБ в связи с делом подпольного марксистского кружка Краснопевцева. Оставшись на свободе, Эйдельман смог найти работу только в одном из подмосковных музеев. Чтоб не сойти с ума в глуши и изоляции, он начал писать - о Пушкине, декабристах, Герцене. Его книги пользовались огромным успехом.
Когда в издательстве "Наука" я составляла указатель к собранию лондонских публикаций Герцена, Эйдельмана пригласили консультантом. У него не было ученых степеней, он не читал курсы лекций, не состоял в штате академических институтов, но получил всеобщее признание и авторитет как ведущий ученый в своей области. Книги, написанные им для широкой читательской аудитории, не оставляли сомнений в том, что и сам автор - тоже западник. Он писал о Пушкине и Герцене - и читателю казалось, что перед ним книга самиздата. Писал о декабристах - и пробуждал в читателе мысли о диссидентах. Рассказывал об отношениях Пушкина с царем - а читатель не мог отделаться от чувства, что автор сильно рискует и как бы его не посадили. Эйдельман писал о западниках девятнадцатого столетия как о своих современниках, показывая тем самым, что в русской истории есть постоянные темы, которые не меняются веками.
В заключительной части книги "Пушкин и декабристы" он так охарактеризовал то время: "…1825 и 1826 годы были вехой, рубежом, разделившим многие биографии на до и после… Это относится, конечно, не только к членам тайных обществ и участникам восстания. Уходила в прошлое определенная эпоха, люди, стиль".
Разве не применимы эти слова к эпохе, в которую жил Эйдельман, к его поколению, к его "до и после"?
…Повторяется шепот,
Повторяем следы…
Глава 12
Диссиденты быстро становились изгоями. Нередко даже те, кто в душе разделял наши взгляды, избегали общения с нами. Диссидент служил молчаливым - или не молчаливым - напоминанием о том, что у человека есть выбор и что есть люди, которые не боятся вести себя как граждане. У многих это вызывало чувство вины, и чтобы избавиться от него, проще всего было не сталкиваться с этими смутьянами, не слышать их опасных суждений.
Изолированные от общества, мы жили, как в гетто. Те, кто не склонен был видеть в инакомыслии ничего героического, называли это гетто местом для неудачников: "Когда нет способностей преуспеть в своей профессии - в этом обвиняют режим". Далекие от нашего круга люди могли и не знать, что большинство из нас были вполне успешны в профессиональной деятельности, но выбрали жизнь изгоев сознательно и никогда об этом не жалели.
В нашем гетто были свои традиции, круг чтения, праздники, этикет. Вся страна праздновала 1 мая и 7 ноября, а мы ликовали 5 марта - в день смерти Сталина. В дни рождения друзей, находившихся в тюрьме или ссылке, мы собирались у их родственников. В день рождения Даниэля - навещали отца Ларисы, Иосифа Ароновича Богораза. В день рождения Юрия Галанскова - приходили к его матери, которую все звали "тетя Катя". День рождения Гинзбурга - отмечали у его матери, Людмилы Ильиничны, за глаза мы называли ее "старушкой". День рождения Амальрика - проводили с Гюзель, а в день рождения Ларисы - снова шли к Иосифу Ароновичу. К тете Кате продолжали ходить и после смерти Юрия.
Первый тост мы обычно поднимали за то событие, по поводу которого собрались. После 1967 года, когда все больше друзей оказывалось в заключении, появился тост "за тех, кто не может выпить с нами". Со временем мы даже перестали полностью его произносить, а просто говорили "тост номер два", и каждый понимал, за что пьет. После этого пили "за успех нашего безнадежного дела" - подшучивая над собой.
На стене в моей комнате, как и у многих, были приколоты фотографии друзей, которых не было с нами. Эта экспозиция пополнялась сразу, как только становилось известно о новом аресте. Увы, таких знаков молчаливой солидарности становилось все больше. Узнав о том, что у кого-то из наших обыск, мы мчались туда и требовали, чтоб нас впустили в квартиру. Бывало, по десять - пятнадцать человек собирались на лестничной клетке, пока гэбисты прочесывали полки с книгами, ящики с рукописями и шкафы с нижним бельем. Некоторые, особо азартные, развлекались тем, что после обыска или нападок в газетах подавали в суд на КГБ и пытались доказать следователям, что статьи 70 и 190 Уголовного кодекса РСФСР неконституционны - ведь Советская Конституция гарантирует свободу слова.
Выработались определенные правила поведения. Если помощь не нужна, ты никому не рассказываешь о том, чем сейчас занимаешься. Это делалось для того, чтобы защитить и себя и друзей - на допросе можно с чистой совестью сказать: не знаю. Оставлять самиздат в доме у товарища-диссидента считалось неэтичным. Чтобы не лишиться нужных мне материалов при грозящем обыске, я укладывала их в чемодан и относила к друзьям, которые были вне подозрений. Конечно, я объясняла им, что находится в чемодане и что делать, если нагрянут с обыском: "Если вдруг кто-нибудь откроет чемодан, кто бы то ни был, скажите, что оставила я, не сказав, что внутри. В случае чего я могу это подтвердить".
Самым надежным убежищем была квартира Надежды Марковны Улановской, вдовы Александра Петровича (это он в свое время упустил возможность избавить мир и от Гитлера, и от Сталина). Деятель Коминтерна с многолетним опытом подпольной работы, Надежда Марковна даже не интересовалась, что за материалы храню я в ее кладовке.
- Проходите, дорогая, - неизменно говорила она, когда бы я ни появилась, - оставляйте свои бумажки. Все будет в порядке.
* * *
У нашего движения не было лидеров, просто необходимости в них не возникало - каждый сам решал, что ему делать, и действовал по собственному усмотрению. Иногда, как в случае "Красного креста", не обходилось без осложнений. Этот импровизированный благотворительный фонд свалился на голову Ларисы, когда множество людей стали предлагать помощь Юлию Даниэлю. Лариса обладала разнообразными способностями, но умение считать деньги явно не относилось к их числу. Тем не менее она несла свой крест и как могла старалась справиться с финансами фонда.
Теперь, когда Лариса находилась в ссылке, в роли распорядителя оказалась я. Меня никто не назначал и не избирал. Просто все знали, что я подруга Ларисы и ее помощник, и ко мне потянулись люди, желавшие внести деньги в наш "Красный крест".
Вникнув в структуру фонда и состояние финансов, я ужаснулась. В среднем в фонд поступало около 300 рублей в месяц, порой сумма возрастала до 500 рублей, но в иные месяцы едва набиралось 50. Самые крупные расходы - порядка 1200 рублей - приходились на сентябрь, когда нужно было возобновлять годовую подписку на газеты и журналы. Все публикации, начиная от "Нового мира" и кончая "Экономической газетой", пользовались в лагерях огромным спросом. Распорядителю фонда все время приходилось думать о том, как бы исхитриться собрать эту немалую сумму к нужному времени. Поскольку размер взносов был произвольным и поступали они нерегулярно, планировать бюджет было невозможно. Еще труднее было предусмотреть расходы на будущий год, ведь нам никто не сообщал, сколько человек будет арестовано в течение предстоящих двенадцати месяцев.
И без того непростая задача усложнялась тем, что нельзя было вести обычный бухгалтерский учет. Никаких записей типа "приход - расход" у нас не было. Никто не хотел, чтобы о его добровольных пожертвованиях стало известно в КГБ. В сборе средств участвовало множество разных людей - среди них могли оказаться и провокаторы, и просто неопытные люди, которые не умели держать язык за зубами. Сведения о фонде легко могли попасть в КГБ, а этому ведомству достаточно дать указание любому суду - и наша благотворительная деятельность будет признана незаконной. Тогда ничего не стоит обвинить распорядителя фонда в финансовых махинациях и осудить по уголовному делу.
Прежде всего я попыталась оценить структуру поступлений и их объем. Не обнаружив какого-либо подобия системы, я выработала план действий. Теперь, принимая пожертвования - а их приносил обычно кто-то от группы сочувствующих из институтов или издательств, - я пересчитывала деньги и произносила что-то вроде небольшого напутствия: "Здесь семьдесят пять рублей, но в прошлом и позапрошлом месяце ваш институт не внес ничего. Не могли бы вы давать каждый месяц по двадцать пять рублей? Вносите сколько можете, но делайте это регулярно. Тогда мне будет ясно, на что я могу рассчитывать".
Этот подход сработал. В течение года ежемесячные поступления увеличились с трехсот до почти шестисот рублей, но прибавилось и хлопот с расчетами. Я хранила деньги дома в отдельном кошельке и жила в постоянном страхе, как бы не обсчитаться или не потерять десятку. Если я ошибалась в счете, я добавляла свои деньги, из нашего более чем скромного семейного бюджета. Выработав правила, я испытала некоторое облегчение. Тем не менее я стала плохо спать: держать гроссбух в памяти - занятие небезобидное. К тому же я поняла, что распорядитель общественного фонда - это лицо, которое, мягко выражаясь, не пользуется всеобщей симпатией. До меня доходили циркулирующие по Москве слухи о моем особом расположении к некоторым лагерям и некоторым политзаключенным. В частности, меня обвиняли в том, что преимущественным покровительством фонда пользуются мои друзья Лариса Богораз, Толя Марченко, Юлик Даниэль. Находились и те, кто не гнушался многозначительных намеков: "Алексеева - без работы. Понятно, почему она занимается фондом".
Возникали и неожиданные проблемы. К примеру, некоторые жертвователи хотели, чтоб деньги были переданы определенному лицу. Жене Синявского, Марье Розановой, одна московская дама завещала сто рублей, и мне ничего не оставалось, как выполнить ее последнюю волю, хотя я знала, что та не нуждается. Существовал отдельный резерв для Ларисы, начало которому положил Петр Григоренко, когда собирали средства на покупку дома в Сибири. Действительно Лариса получала больше помощи, чем другие, но не за счет "Красного креста". Попробуйте объяснить это жене политзэка.
Поначалу каждый рассказ жены или матери заключенного потрясал меня до глубины души. Сидя за кухонным столом, я выслушала множество трагических историй от разных женщин, выглядевших одинаково усталыми. Постепенно острота восприятия притуплялась, так как ситуации повторялись.
Муж осужден на десять лет, его отправили в лагерь в Мордовию, у него язва желудка, но освобождения от тяжелых работ не дают. Жену уволили с работы. Когда она приехала в лагерь на свидание, охранник, лет двадцати, устроил личный досмотр, накричал на нее, а с мужем так и не разрешили повидаться. Детей в школе одноклассники и учителя называют "предателями". Мать осужденного умирает от рака - мать и сын уже никогда не увидятся… Однообразие судеб, однообразие кошмара.
Я привыкала ко всем этим ужасам и начинала ненавидеть себя за черствость и толстокожесть.
Встречались женщины, которые просили немного для себя - на еду или лекарства. При всем желании я не имела права дать им денег. Статьи расходов фонда были строго определены: оплата адвоката, продуктовые посылки, теплая одежда, газеты и журналы для политзаключенных, а также компенсация дорожных затрат членам семьи при поездке в лагерь. Нередко люди впадали в отчаяние. Некоторые женщины шли сначала к Арине Жолковской, жене Алика Гинзбурга, у которой образовался другой фонд, подобный "Красному кресту". Иногда - при хорошей игре - им удавалось дважды получить помощь из общественных средств. Мне бывало так неудобно за них, что я старалась не смотреть им в глаза. Еще труднее было заставить себя рассказать об этом Арине.
Все это меня очень тяготило, но прошло два года, прежде чем я предприняла первую попытку найти себе замену. В это время как раз освободилась Ирина Белогородская, отсидев год за распространение письма в защиту Марченко. Решив, что Ира весьма подходящая кандидатура, я пригласила ее к себе и подробно рассказала о деятельности фонда. Она слушала с интересом, но когда я спросила, готова ли она принять на себя обязанности распорядителя, ответила просто: "Нет, спасибо".