* * *
В мае 1970-го ко мне пришли с обыском. Ни записей, ни списков у меня не было. Все, что им удалось найти, это триста рублей в одном кошельке и двадцать в другом, моем личном.
- Откуда у вас эти деньги? - спросила следователь прокуратуры Гневковская, привлекательная женщина моего возраста. В модных импортных туфлях и платье с люрексом, тщательно накрашенная - казалось, она собиралась в театр или в гости, когда вдруг получила задание провести обыск.
- Вы хотите сказать, что советский гражданин не может накопить триста двадцать рублей из своих честно заработанных денег? - ответила я вопросом на вопрос, придав голосу побольше уверенности (в то время мы, конечно, не могли бы сэкономить такую сумму).
Следователь ушла ни с чем.
Через несколько месяцев один знакомый, связанный с нашим движением, рассказывал, что встретил ее в какой-то из компаний. Гневковская, подвыпив, разоткровенничалась: "Я отсидела свое и получила урок: лучше отправлять в лагерь других, а не самой там оказаться". Выяснилось, что она одна из тех женщин, чей путь в ГУЛАГ начался в покоях Берии. Она была еще совсем молоденькой, когда ее схватили на вечерней московской улице, затолкали в черный автомобиль и доставили к этому любвеобильному типу.
Теперь она трудилась в том же ведомстве, от которого пострадала, работу свою любила и не стеснялась о ней рассказывать. Выпив еще несколько рюмок, она вспомнила и про обыск в моей квартире: "Они называют себя интеллигенцией, а в шкафу всего-то один костюм висит".
* * *
В конце 1971 года мне удалось удачно поменять нашу квартиру, и мы переехали на юго-запад Москвы. Телефона там не было, новый адрес никто из добровольцев "Красного креста" не знал. Чтобы не прерывать деятельность фонда, мне пришлось бы несколько дней ездить по городу и оповещать всех, кому я могу понадобиться, как меня найти.
Наутро после переезда у меня не было сил встать с постели. С трудом заставив себя подняться и приготовить завтрак, я едва дождалась, когда Миша и Коля уйдут, и снова легла. Закутавшись в одеяло и закрыв глаза, я почувствовала себя уютней, но усталость не отпускала. Думать о своих обязанностях по "Красному кресту" не хотелось, но и избавиться от этих мыслей не удавалось. Что будет с "Красным крестом", если меня арестуют или я умру? Кто позаботится о том, чтобы политзэки не переставали получать "Новый мир"? Меня не будет - и "Красный крест" либо продолжит работу, либо не продолжит. Так представим, что я умерла…
Две или три недели я не могла избавиться от депрессии. А когда, наконец, пришла в себя, распределила все оставшиеся в "Красном кресте" деньги и больше сбором средств не занималась. Это осложнило работу Арины, но вскоре она нашла помощников. Кроме того, был организован фонд помощи детям политзаключенных, которым руководил Владимир Альбрехт. Деньги поступали в основном от благотворительных концертов. Их устраивали активисты фонда у себя в квартирах.
* * *
Петру Григоренко нравился дух свободы и непринужденности, царивший в нашем движении, но он считал, что некоторая организационная структура все же необходима. Хотя он и лишился генеральских погон, душа командира жаждала порядка - нужен план сражения, боеприпасы, поддержка с воздуха, материально-техническое снабжение. Петр Якир и Виктор Красин с ним соглашались.
Я придерживалась противоположной точки зрения. После шестнадцати лет в Коммунистической партии мне не хотелось никому подчиняться и тем более никем командовать. Я предпочитала иметь возможность самой выбирать людей, с которыми готова работать. С Якиром, например, я избегала иметь дело, хотя и сочувствовала ему. Он был ненадежный, шумный, непредсказуемый. Бывали случаи, вызывавшие не просто чувство неловкости за него, но и откровенную досаду.
В августе 1968 года, на следующий день после демонстрации на Красной площади, человек десять - двенадцать собрались возле юридической консультации, ожидая прихода Дины Каминской. Лариса заранее предупредила, что хотела бы видеть своим адвокатом Дину. Среди собравшихся был и Якир. Краем уха он услышал, как кто-то тихонько рассказывал о серии обысков на Украине.
- Обыски! - вскричал он своим громовым голосом. - Надо сказать Наташе Горбаневской! Пусть напишет об этом в "Хронике".
Воцарилась тишина. Все понимали, что редактор "Хроники текущих событий" меньше всего нуждается в рекламе.
Другой случай произошел примерно через год. К Якиру заехал только что освободившийся политзаключенный. В лагере он сидел вместе с одним из демонстрантов, Владимиром Дремлюгой, и привез от него записку. В ней, в частности, Дремлюга благодарил меня за присланную книгу, в обложку которой была спрятана десятирублевая банкнота.
Якир тут же бросился мне звонить:
- Эй, Людка, у меня тут один зэк. Он говорит, Володька Дремлюга получил десятку, что ты вклеила в книжку. Передает тебе спасибо. Молодец, здорово придумала! Продолжай в том же духе!
Излишне объяснять, что пересылать деньги в лагерь было запрещено. Придуманный нами способ использовать для этой цели книги хранился в строгом секрете. Никому, кроме Якира, не пришло бы в голову говорить об этом по телефону, тем более когда известно, что оба номера прослушиваются.
Тем временем не без усилий западных радиостанций складывалось ошибочное мнение, что Якир - один из лидеров или даже единственный лидер демократического движения в СССР. Он оказался очень подходящей персоной для средств массовой информации: сын расстрелянного командарма, бывший политзаключенный, человек разносторонних взглядов. Эти его "взгляды", растиражированные зарубежными радиоголосами, создавали у слушателей, особенно на периферии, впечатление, что у оппозиции в Советском Союзе есть руководитель и этим руководителем является не кто иной, как Петр Якир. Люди приезжали к нему из разных уголков страны, привозили самиздат, новости для "Хроники", жалобы и вопросы. Думаю, было бы полезно его вовремя остановить, но в нашем движении не была предусмотрена цензура, и никто не был наделен полномочиями ограничивать контакты кого-то из нас. А Якир, каким бы он ни был шумным и безответственным, был одним из нас - потому что хотел быть одним из нас. А также потому, что говорил, что он один из нас, и потому, что его заявления никто не оспаривал. Независимо от того, как соотносились с реальностью его высказывания, день ото дня все больше людей воспринимало Якира как лидера оппозиции. И с каждым днем возрастала вероятность его ареста.
* * *
Весной 1969 года в Латвии арестовали председателя колхоза Ивана Яхимовича. В свое время он подписал письмо протеста против суда над Галансковым и Гинзбургом, потом присоединился к письму с одобрением чехословацких реформ, которое пятеро коммунистов вручили послу ЧССР в Москве.
Григоренко сразу же предложил организовать комитет, который будет требовать освобождения Яхимовича. Идею поддержали Якир и Красин. Такой комитет стал бы первым формальным объединением в советском правозащитном движении. Трое организаторов собрались на квартире у матери Гинзбурга и обдумывали, кого включить в будущий комитет. Получив от них приглашение стать членом комитета, я сказала: "Я соглашусь, но только в том случае, если вы объясните, что этот комитет может сделать такого, чего не можем сделать все мы, не называя себя комитетом. Каждый из нас может подписывать письма, все мы можем помогать семье арестованного. Единственное, что мы можем сделать как комитет, это быстрее попасть в тюрьму". Так думала не я одна. Идея создания комитета в защиту Яхимовича не получила поддержки.
После случая с письмом в защиту Марченко я поклялась себе внимательно читать все, что собираюсь подписывать. Просматривая новые послания, я обнаружила, что лишь очень немногие из них мне хотелось бы подписать. Обращение к властям в 1968 году служило определенной цели - общество сообщало государству и всему миру, что у него есть свое мнение, отличное от официально предписанного, и что народ и партия - не одно и то же. Власти не реагировали. Продолжать им писать не имело смысла. Этот жанр себя исчерпал. Кроме того, я понимала, что моя работа в "Хронике", самиздате и "Красном кресте" обязывает меня быть более осторожной и "не светиться". Поэтому я взяла за правило подписывать только те письма, в которых выражался протест против арестов - в знак солидарности с арестованными.
В мае 1969 года у здания суда, в котором слушалось дело Ильи Бурмистровича, обвиняемого по статье 190 за самиздат, ко мне подошел Якир и показал черновой экземпляр письма, адресованного в Комиссию по правам человека Организации Объединенных Наций: "Мы обращаемся в ООН потому, что на наши протесты и жалобы, направляемые в течение ряда лет в высшие государственные и судебные инстанции в Советском Союзе, мы не получили никакого ответа. Надежда на то, что наш голос может быть услышан, что власти прекратят беззакония, на которые мы постоянно указывали, надежда эта истощилась…"
- Это письмо я бы подписала, - сказала я Якиру. Мне понравилось, что письмо адресовано в уважаемую международную организацию, а не советским начальникам.
- Погоди секунду, - буркнул он и побежал к телефону-автомату.
Вернулся Петр с понурым видом:
- Письмо уже ушло.
Он даже не потрудился сказать, что подписавшие это письмо назвали себя "Инициативной группой защиты прав человека в СССР".
Между тем, выступив как организация, пятнадцать человек - все "подписанты" со стажем - попали в точку. Несколько дней радиоголоса передавали письмо как новость номер один, после чего всех членов группы стали вызывать на допросы. Такого всплеска не было больше года, со времени письма Богораз и Литвинова "К мировой общественности". Генерал Григоренко, видимо, был прав. Движение созрело для того, чтобы обрести организационную форму.
Через несколько дней после объявления о создании Инициативной группы я разговаривала с одним из ее членов, Тошей Якобсоном.
- Сначала я жалела, что не знала об этом письме раньше и не смогла его подписать. Но больше не жалею, - сказала я. - Не каждому следует выходить на площадь. Некоторые из нас должны работать в тени.
Якобсон взглянул на меня с нескрываемым презрением. Должно быть, подумал, что я не присоединилась к группе, так как считала это слишком опасным. И он не был неправ.
* * *
В июне 1969 года я получила письмо от Толи Марченко. Осужденный на год за нарушение паспортного режима, он должен был бы скоро освободиться, но в лагере получил новый срок, якобы за клевету на государство в разговорах с другими осужденными.
Надо было что-то предпринять. Я понимала, что снова писать генеральному прокурору не имеет смысла, нужно что-то другое. Возможно, будет эффективнее, если жалобу направит новая группа. Единственным членом Инициативной группы, которого удалось найти, оказалась Наташа Горбаневская.
- Ты не думаешь, что Инициативной группе следует выступить в защиту Марченко? - спросила я Наташу.
- Конечно, - согласилась она, - но где ты найдешь Инициативную группу в середине июня?
Помолчав, она предложила:
- Думаю, дело настолько ясное, что никто не будет возражать, если мы сами что-то организуем.
Я написала текст обращения, поставила подпись: "Инициативная группа", размножила и отправила известными путями иностранным корреспондентам. Вскоре после того, как оно прозвучало в передачах западных радиостанций, ко мне пришла Татьяна Великанова. Она была потрясена, когда услышала, что по радио зачитывают документ, который ни она, ни другие члены Инициативной группы не подписывали и даже не видели. Поскольку в обращении речь шла о Марченко, она решила, что я должна что-то об этом знать. Я рассказала ей, как было дело.
- Пожалуйста, никогда не выпускай документы Инициативной группы без согласования с Инициативной группой, - строго сказала Татьяна.
Мне стало очень стыдно.
С появлением названия "Инициативная группа" еще не решился вопрос о том, является ли группа разовым объединением, связанным лишь с обращением в ООН, или она продолжит свою деятельность. Когда новое обращение к ООН - за подписью группы, без указания фамилий ее членов - было передано по радио, группа оказалась перед фактом, что она уже не может называться временной ассоциацией для разового действия, ибо в таком случае пришлось бы отмежеваться от письма в защиту осужденного на второй срок Анатолия Марченко. Так мы с Наташей Горбаневской невольно подтолкнули группу к тому, чтоб она стала постоянно действующей.
Эти два заявления в ООН, как и три последующих, остались без ответа.
В мае 1970-го, в годовщину создания Инициативной группы, в "Хронику" поступило открытое письмо, адресованное агентству Рейтер и советскому агентству печати "Новости" (АПН), в котором разъяснялись задачи группы, ее позиция и принципы действий:
"У Инициативной группы нет ни программы, ни устава, ни какой-либо организационной структуры… Инициативная группа состоит из людей, связанных некоторой общностью взглядов. Всех нас… объединяет чувство личной ответственности за все происходящее в нашей стране, убеждение в том, что в основе нормальной жизни общества лежит признание безусловной ценности человеческой личности. Отсюда вытекает наше стремление защищать права человека… Нас объединяет также намерение действовать открыто, в духе законности… У нас нет своей политики, но мы не желаем мириться с карательной политикой против инакомыслящих…"
К тому времени КГБ уже применил ответные меры к шестерым из пятнадцати членов группы. Наташу Горбаневскую, Петра Григоренко и Владимира Борисова поместили в психиатрические больницы. Красина обвинили в тунеядстве и выслали из Москвы. Мустафу Джемилева и Анатолия Краснова-Левитина отправили в лагерь. В последующие несколько лет и остальные члены группы подверглись преследованию.
* * *
В январе 1971 года, печатая 17-й выпуск "Хроники", я наткнулась на текст под названием "Принципы и регламент Комитета прав человека в СССР". Перепечатывая принцип номер один, я невольно начала улыбаться, как при встрече с добрым знакомым: "Комитет прав человека является творческой ассоциацией, действующей в соответствии с законами государства, настоящими принципами и регламентом Комитета". Документ не оставлял сомнений в том, что его автор (я слыхала, что это Валерий Чалидзе) превзошел даже Алика Есенина-Вольпина. Написан он был настолько витиевато, что я не могла удержаться от смеха, представляя себе выражение лица какого-нибудь оперативника КГБ, которому с утра положили на стол "Принципы и регламент" Валерия.
- У меня талант писать непонятно, - сказал однажды Валерий.
Здесь этот талант проявился в полной мере. Согласно "Принципам и регламенту" Комитет намеревался решать следующие задачи:
- консультативное содействие органам государственной власти в области создания и применения гарантий прав человека.
- творческая помощь лицам, озабоченным конструктивными исследованиями теоретических аспектов проблемы прав человека и изучением специфики этой проблемы в социалистическом обществе.
- правовое просвещение, в частности пропаганда документов международного и советского права по правам человека.
Валерию пришлось прочитать кипы советских юридических документов, чтобы, изучив их язык, творчески применить его для создания нужного текста.
Господи, кажется, они собираются вести протоколы собраний. Это противоречило принятой нами стратегии - оставлять как можно меньше записей и тем самым лишать КГБ возможности пополнять наши досье. Кроме того, предусматривалось создание административной структуры. Вершину пирамиды составляли "члены Комитета": Валерий Чалидзе, Андрей Сахаров и Андрей Твердохлебов, все трое - физики. "Членам Комитета" будут помогать "эксперты". Экспертом Комитета может быть избрано "лицо, не являющееся членом Комитета, обладающее признанной компетентностью в области прав человека" (были названы Александр Есенин-Вольпин и Борис Цукерман). Третья категория - "корреспондент Комитета" - "лицо, не являющееся членом или экспертом Комитета, содействующее своим творчеством деятельности Комитета". Этой чести были удостоены Александр Галич и Александр Солженицын.
В 1970 году невозможно было и вообразить, чтобы КГБ арестовал Сахарова, Солженицына или Галича. Ни один из этих трех известнейших людей не принадлежал ранее ни к одной группе. Чтобы получить их согласие сотрудничать с Комитетом в каком бы то ни было качестве, организаторам нужны были убедительные обоснования. В то же время Чалидзе, Есенин-Вольпин и Цукерман должны были следовать принципу строгого соблюдения советских законов, не давая властям повода для преследований. Комитет должен быть неуязвимым.
Пока я печатала текст, мне пришла идея попросить разрешения посетить Комитет, чтобы своими глазами увидеть, как проходят его заседания. Я позвонила Чалидзе:
- Это Люда Алексеева. Я хотела бы обратиться к Комитету с петицией.
- Простите, но Комитет не заслушивает обращений от общественности, - ответил Чалидзе.
- Да? А каким же образом Комитет получает от общественности информацию?
- Будьте добры, представьте, пожалуйста, вашу петицию в письменном виде. - Что ж, в конце концов на соблюдении формальностей основано учение Александра Сергеевича Есенина-Вольпина.
- В данном случае я прошу сделать исключение. Вопрос очень важный, и его надо обсудить срочно, так что времени на оформление в письменном виде просто нет. Я бы хотела представить ряд свидетельств на заседании Комитета, с тем чтобы они были занесены в протокол.
- По какому вопросу вы собираетесь выступить?
- Право политзаключенных получать почтовые отправления. - Это была одна из животрепещущих проблем, которые Комитет должен был бы рассматривать.
- Если вы так настаиваете, мы пойдем на компромисс, но, пожалуйста, поймите, что заседания Комитета закрыты для публики. Мы включим ваше выступление в повестку дня, но после того как вы представите свои свидетельства, вам придется покинуть заседание.
Я появилась к назначенному часу, но у членов Комитета было еще несколько нерешенных вопросов, помимо включенных в повестку. Валерий извинился и учтиво показал мне на кушетку, где мне предстояло ждать своей очереди. Я не вникала в дискуссию, просто смотрела на этих троих и радовалась тому, что у нас появилась первая легальная правозащитная организация. Надо сказать, что члены Комитета представляли собой занятное трио: Чалидзе - изящный, темноволосый, Твердохлебов - высокий, со светлыми волосами и Сахаров - немного сутулый человек средних лет в мешковатом костюме. Они сидели в креслах вокруг журнального столика в центре огромной, заставленной каким-то старьем комнаты Валерия.
- В Комитет обратилась Людмила Михайловна Алексеева с просьбой обсудить право заключенных на получение корреспонденции, - объявил Чалидзе.
Я встала и кратко изложила суть проблемы уважаемым членам Комитета, которые взирали на меня снизу вверх из своих кресел.
- Спасибо, Людмила Михайловна, - сказал Чалидзе. - Комитет примет ваше представление к рассмотрению.