* * *
Тем летом я оставила двухлетнего Сережу с родителями Валентина и поехала в археологическую экспедицию под Брянск. Туда можно добраться поездом из Москвы за полдня, но мы ехали в товарном вагоне, так как везли большую поклажу для экспедиции, и поездка заняла почти неделю. Времени для разговоров было достаточно. Должно быть, мои заявления в защиту Стеллы Дворкис побудили моего однокурсника Володю Кабо быть со мной откровенным. И пока мы сидели рядом, свесив ноги в открытый проем товарного вагона, он излагал свои неортодоксальные взгляды.
Фактически в советской системе все неправильно, говорил Кабо. Страной управляют бюрократы и дураки. Если и был какой-то смысл в революции, то сейчас он или предан, или забыт. И доказательства этому - на каждом углу. Он говорил что-то о деньгах, которые присваивают функционеры, о бессмысленной практике посылать студентов в колхозы - и крестьянам от этого никакой помощи, и студенты теряют время.
- Почему ты так открыто говоришь со мной? - спросила я. - Ты меня не знаешь. Что если я донесу на тебя?
- Я знаю, что ты этого не сделаешь, - засмеялся Кабо.
Мне совсем не хотелось обсуждать свои взгляды с этим человеком. В его аргументах не было и намека на переживание, только презрение к партии. К тому же - эти высокомерные нотки в голосе, как будто я оказалась единственным собеседником, и он снизошел до разговора на равных. Все в нем начало меня раздражать - и пренебрежительный тон, и привычка все время делать замечания, и даже его внешность. Но главное - я не могла с ним согласиться по существу.
Насколько я понимала, советская система была правильной, марксизм-ленинизм - самой прогрессивной идеологией в мире, а все проблемы - из-за карьеристов, в огромном количестве хлынувших в партию ради личной выгоды.
Следующие два месяца мы вели раскопки на месте крепостных сооружений древнерусского городка Вщиж, разрушенного татарами в тринадцатом веке, и жили в деревне, до сих пор носившей то же название. Нас, семнадцать человек, разместили в помещении школы; электричества не было, еды не хватало. В июле под запряженной лошадью телегой, перевозившей дополнительный груз для нашей экспедиции, рухнул мост. К счастью, никто не пострадал, но большая часть продуктов пропала.
По вечерам мы валялись на матрасах в здании школы и от нечего делать разговаривали и читали стихи. Чтение начиналось спонтанно. Объявлять автора и название необходимости не было; многие хорошо знали русскую классику и могли подхватить стихотворение с любого места. Однажды я начала читать "Демона";
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Победы краткою мечтой;
Клянусь свиданием с тобой
И вновь грозящею разлукой.
Клянуся сонмищем духов,
Судьбою братьев мне подвластных,
Мечами ангелов бесстрастных,
Моих недремлющих врагов;
Клянуся небом я и адом,
Земной святыней и тобой.
Клянусь твоим последним взглядом,
Твоею первою слезой,
Незлобных уст твоих дыханьем,
Волною шелковых кудрей,
Клянусь блаженством и страданьем,
Клянусь любовию моей:
Я отрекся от старой мести,
Я отрекся от гордых дум…
Здесь вступил один из моих друзей, без паузы заскользив по волшебным лермонтовским строкам:
Отныне яд коварной лести
Ничей уж не встревожит ум;
Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру.
Слезой раскаянья сотру
Я на челе, тебя достойном,
Следы небесного огня -
И мир в неведенье спокойном
Пусть доцветает без меня!
Мне запомнился этот прекрасный вечер - слишком прекрасный, чтоб заподозрить, что среди нас был осведомитель.
В мой двадцать второй день рожденья, 20 июля, появился Валентин с бутылочкой "Салхино", красного сладкого грузинского вина. Я пригласила всех, купила в деревне картошку, большую миску земляники и устроила стол в пустой избе. Каждому из восемнадцати человек досталось по глотку вина. После нехитрой трапезы мы перешли к пению. Пели "Бригантину", другие популярные песни, а также песню об австралийском пионере:
На берегу одной реки
Сидел известный пионер
И топором по головам
Рубил туды и растуды…
Эту глупую песню можно было услышать у любого студенческого костра, но лучше бы мы не исполняли ее в тот вечер.
* * *
Прошел почти месяц пребывания в экспедиции. За это время моя неприязнь к Кабо только усилилась. Однажды он подошел ко мне и нашей общей подруге Наташе Членовой, отозвал нас в сторону и сообщил, что получил из дома посылку и предложил нам разделить с ним продукты. Меня это возмутило до глубины души. Продуктовую посылку нужно делить со всеми участниками экспедиции, а не только с парой друзей. Мой праведный гнев был так силен, что я высказала ему все, что о нем думаю, потом повернулась к зданию школы и объявила: "Кабо получил посылку и пожирает ее в одиночестве". Недели две все бойкотировали Кабо. В середине августа, за две недели до окончания экспедиции, он слег с температурой и вернулся в Москву.
Наступило 1 сентября 1949 года. Пятый курс. Последний учебный год в университете. Меня вызвал Петр Лаврин.
- Ты знаешь Кабо, верно?
- Да.
- У вас с ним были какие-то разговоры, так?
- Были.
- Помнишь, о чем вы говорили?
- О чем могут разговаривать парень с девушкой? - ответила я вопросом на вопрос.
Несмотря на мое отношение к Кабо, я не собиралась обсуждать его с Лавриным. Если удастся свести разговор к чему-то вроде "мальчики-девочки", может, больше и не будет вопросов.
- О политике говорили?
- Нет, насколько я помню.
- Иди домой и подумай. Когда вспомнишь, придешь и расскажешь.
На следующий день Лаврин снова вызвал меня к себе в кабинет. Те же вопросы - те же ответы. Через несколько дней я начала интересоваться, где Кабо. Его нигде не было видно. Я вспомнила, что он встречался с одной из студенток, Неллой Хайкиной, и спросила у нее.
- А ты что, не знаешь? Его арестовали.
Я не в первый раз слышала об арестах, но этот случай привел меня в ужас: ведь это я отравила бедняге последние дни на свободе. "Я хотела бы знать, как все случилось", - попросила я Неллу. Она рассказала, что, когда Кабо вернулся из экспедиции, к нему зашел друг, Сергей Хмельницкий, со своим приятелем. Я не знала Хмельницкого. По словам Неллы, он тоже учился в МГУ, вечно рассказывал анекдоты, писал хорошие стихи и всегда держался с превосходством, как и Кабо, которому - вполне возможно - он и помогал формулировать неортодоксальные взгляды. Видимо, Кабо не решался пускаться в разговоры при незнакомце, но Хмельницкий заверил его в надежности своего приятеля. На следующий день Кабо, все еще больной, с повышенной температурой, был взят под арест.
* * *
Меня снова вызвал Лаврин. У него еще оставались вопросы о нашей экспедиции.
- Что вы там делали в свободное время?
- Гуляли, за грибами ходили, пейзажами любовались.
- А стихи читали?
- Читали.
- Какие?
- Пушкин, Лермонтов.
- А еще?
- Некрасов.
- Еще кого?
- Маяковского.
- Еще?
- Суркова.
- Еще?
- Симонова.
- Ахматову читали?
- Нет, - твердо ответила я.
Ахматову вслух я читала, но только при одном свидетеле, Наташе Членовой. Я знала, что Наташа не выдаст.
- А ты вспомни. Читала Ахматову?
- Не читала.
- А Юля Синельникова говорит, что ты читала, у костра.
- Она ошибается, - спокойно возразила я.
Синельникова училась на втором курсе. Милая, но не очень интеллигентная девушка, она легко могла перепутать и поэтов, и поэмы.
- Теперь о твоем дне рожденья. Вы выпивали?
- Да.
- Что вы пили?
- Бутылочку "Салхино", 375 граммов, на восемнадцать человек.
- А потом что делали?
- Потом пели.
- И что вы пели?
- "Бригантину".
- Что еще?
- Не помню.
- Вы пели "На берегу родной реки"? - Лаврин употребил нарочито искаженное название песни про австралийского пионера.
- Нет, я не пела "На берегу родной реки", я пела "На берегу одной реки".
Отличие на одну букву решительно меняло смысл: родная река протекала, конечно же, на родине пионера, то есть члена Всесоюзной пионерской организации, а не какого-то австралийского первопроходца. Повествование о том, как пионер рубит головы, могло квалифицироваться не иначе как злостная клевета.
- Я пела "одной реки".
- Ты уверена, что не "родной"?
- Абсолютно уверена. "Родной" не имеет смысла, ведь это песня австралийского пионера, у него не могло быть родной реки в Австралии. Эту страну заселяли изгнанники и ссыльные. У них могла быть родная река в Англии, Шотландии или Ирландии, но не в Австралии. Это было бы нелогично.
- Ты хочешь сказать, что эта песня не о юных пионерах?
- Эта песня об австралийских пионерах - британских каторжниках, высланных в Австралию.
- Юля Синельникова говорит, что слышала, как ты пела "родной".
- Может, она пела "родной", а я пела "одной".
- Иди домой и подумай как следует. Потом придешь и расскажешь.
Я подумала. Обвинение в клевете на юных пионеров было настолько бессмысленным, что не стоило внимания. Но вот насчет Ахматовой - надо понять, откуда это взялось, ведь я никогда не декламировала ее стихи публично. Никто в здравом уме не стал бы этого делать. Почему же Синельникова утверждает, что я читала то, чего я не читала? Чтобы ответить на этот вопрос, надо проникнуть в мозги осведомительницы, представить себя на ее месте. Итак, если бы я была Синельниковой, много ли стихов Ахматовой могла я знать наизусть? И с чем могла их спутать? К вечеру у меня был готов ответ.
Синельникова наверняка прочитала постановление, осуждающее творчество Ахматовой, в котором Жданов цитировал одно из ее стихотворений, дабы наглядно показать - вот она, помесь монахини и блудницы:
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом -
Я к тебе никогда не вернусь.
Должно быть, Синельникова помнила, что было какое-то стихотворение Ахматовой, в котором кто-то в чем-то клялся, а также упоминались небеса и любовь. Я пошла к Лаврину и попросила созвать заседание комитета комсомола. Я собиралась задать вопрос Синельниковой.
- Юля, ты не против, если я прочитаю тебе стихотворение? Останови меня, когда узнаешь Ахматову.
Юля кивнула.
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Победы краткою мечтой;
Клянусь свиданием с тобой
И вновь грозящею разлукой.
- Да, вот это, - сказала Юля без тени сомнения.
Лаврин, как от удара, сгорбился в своем кресле. Читать Лермонтова еще не запретили. Дело явно разваливалось, но о прекращении не могло быть и речи. Комсомольская организация исторического факультета МГУ должна была наказать меня за защиту Стеллы Дворкис, и ничто не могло ее остановить.
* * *
Слушание моего персонального дела назначили на первое же комсомольское собрание в новом учебном году. За несколько минут до начала ко мне подошел один из комсомольских активистов, Леонид Рендель.
- Ты понимаешь, что в сложившихся обстоятельствах мы не можем доверять тебе работу по политпросвещению, - заявил он.
Это означало, что мне больше не разрешается проводить политинформацию для рабочих - строителей метрополитена. Я стала неблагонадежна.
Рендель не был фронтовиком, просто примерный солдат на своем воображаемом поле битвы. Сверх меры политизированный Леонид Рендель. Через несколько лет он станет политзаключенным, и наши дороги снова пересекутся.
Мое дело стояло последним в повестке дня. Синельникова заявила, что я читала Ахматову; я сказала, что читала Лермонтова; Синельникова утверждала, что я пела "родной реки"; я говорила, что пела "одной реки".
Слово взял фронтовик Коля Соколов.
- Кое-кто здесь мог бы сказать: "Зачем портить жизнь девушке? Ну пела она глупую песню; ну читала глупые стихи; это легкомысленно, ну и что?" Но я вам скажу, товарищи, наш долг - быть бдительными, реагировать со всей решительностью и наказывать за такое поведение. Наш долг - пресечь его в корне, подавить в зародыше, пока оно не расцвело. Потому что сегодня, товарищи, она поет песенку или читает стишок, а завтра… завтра, товарищи, она может пойти и взорвать военный завод.
- Дурак, - не выдержала моя подруга Майя Новинская.
Мне влепили выговор за "аполитичное поведение, выразившееся в пении безыдейных песен и чтении стихов Анны Ахматовой". На следующем собрании на месте подсудимой стояла Майя Новинская, ее обвиняли в "потере бдительности". К счастью, она тоже отделалась выговором. Мы обе смогли закончить университет и получить дипломы.
Глава 3
Фронтовики отнюдь не были настоящими коммунистами. В этом я была совершенно уверена. Они просто использовали партию для личной выгоды. И не они одни.
Возникал естественный вопрос: что должен делать честный человек перед лицом зла? Я понимала, что мне не удастся долго играть в прятки и искать спасения в личной жизни, как я делала это четыре года в университете. Но фронтовики представляли серьезную силу, они вцепились в партию и комсомол мертвой хваткой, так что порядочный человек просто не мог им ничего противопоставить. Работа рядом с ними оскорбляла мои эстетические чувства. В результате они просто загнали меня в апатию.
К окончанию университета я начала задумываться, имею ли я моральное право оставаться равнодушной. Мой отец, погибший за советскую власть, не одобрил бы такой уход в сторону, ведь это, по сути, отдавало страну в руки оппортунистов. Но как справиться с ними? Возможностей было не так много. Свой первый выбор - притаиться в личной жизни - я была почти готова отвергнуть. Такой шаг, как создание подпольной организации, даже не приходил в голову. Позднее я узнала о деятельности считаных ячеек сопротивления с роковыми последствиями для их участников. Но даже если бы о них было известно раньше, я бы не вступила ни в одно из тайных обществ - скрытая деятельность противоречит моей натуре. Оставалось последнее - вступить в партию и попытаться реформировать ее изнутри.
Я решила: как только получу диплом, подам заявление о вступлении в партию. Более того, я чувствовала, что просто обязана убедить всех порядочных людей, которых знала, последовать моему примеру. Они же, в свою очередь, должны убедить всех порядочных людей, которых они знают, последовать их примеру. Тогда все честные, бескорыстные коммунисты, действуя сообща, вытеснят оппортунистов. И если даже все наши усилия не увенчаются успехом, совесть будет чиста - мы выполнили свой долг, мы действительно попытались что-то изменить.
Сегодня эти планы могут показаться наивными. Некоторые полагают, что они звучали наивно уже в пятидесятые годы. Но мне тогда было двадцать два, меня беспокоила окружавшая несправедливость, мучила собственная неспособность что-то изменить, быть гражданином. У меня не было доступа к книгам, которые могли бы помочь прийти к решению, сделать выбор. Среди старших, более опытных знакомых я не находила мыслящих авторитетных людей.
Конечно, был дядя Боря, но его ответы всегда были предсказуемы: партией управляет шайка паханов, очень мощная шайка отпетых паханов. Моя мама в дискуссии подобного рода не вступала, она была математиком, не политологом-теоретиком. Мой муж и его друзья по военно-воздушной академии были настроены скептически. "Наше вступление в партию ничего не изменит", - отвечали они на мои призывы к активности. И добавляли: "Карьеристы там слишком глубоко окопались".
Друзья мужа были старше меня на пять - семь лет. Военные инженеры, они видели изнутри, как работает система, и, в отличие от меня, знали, о чем говорят.