"Сударь! Вот подходящее слово, - подумал я, - оно напоминает, с кем имеешь дело". Наконец она приближается и ложится на постель. Я сжимаю её в объятиях и уже приготовляюсь к приступу, когда обнаруживается, что это невозможно: Шарпийон затянута с головы до ног в пеньюар, который мне никак не удаётся развязать. Я умоляю и заклинаю её ответить на мою любовь. Молчание. В подобном положении любовная страсть быстро обращается в ярость. С проклятиями я бросился на это презренное существо и с силой сотрясал её, словно передо мною был какой-то мешок. Пеньюар превратился в кучу лоскутьев, но всё оставалось напрасным. Она сжала ноги, собрав все силы, чтобы не уступать мне. Через час, утомлённый и обескураженный, я отказался от своего намерения и, подобно Отелло, но совершенно по другой причине испытывал сильнейшее желание задушить несчастную.
Какая ужасная ночь! Нежность, мольбы, гнев, убеждение, оскорбления и угрозы - ничто не могло поколебать её. Наконец, я торопливо оделся, голова у меня горела, и я не ощущал, что делается вокруг. По дороге я переворачивал падающую мебель и собирался уже высадить дверь на улицу, если бы разбуженная служанка не отперла засов. Без шляпы и галстука я бросился вон из дома и тут же врезался в ночного сторожа, который уцепился за мой воротник, так что я был вынужден подсечкой уложить его на мостовую. Я добрался до своей постели уже в четыре часа, в горячке, которая свалила меня на пять дней.
По причине этой неудачной любовной кампании у меня оказалось время для основательных размышлений, и я почувствовал или скорее вообразил себя совершенно излечившимся от своей недостойной страсти. На время сего вынужденного уединения я велел моему негру откладывать все письма - до выздоровления я не желал знать никаких новостей. На пятый день по моему требованию Ярб подал мне пакет с почтой. Как и следовало ожидать, в нём были и записочки Шарпийон. Кроме того, имелось письмо от её матери, в котором она сообщала про здоровье дочки и, в особенности, о кровавых следах моей ярости, оставшихся, по её выражению, на теле несчастной жертвы. Выспренние рассуждения старухи оканчивались заявлением, что она намеревается действовать против меня при помощи закона.
Сама же Шарпийон признавала свою неправоту и с удивившей меня умеренностью упоминала и о моей вине. Записка оканчивалась просьбой разрешить ей приехать тайно, чтобы сообщить мне нечто важное. В эту минуту Ярб подал листок от кавалера Гудара, ждавшего внизу ответа.
Я велел просить его. Он в подробностях описал моё ночное приключение, не упустив ни одно из обстоятельств, даже разорванную рубашку и некоторые комические мои усилия.
- Но от кого вы так хорошо обо всём осведомлены?
- Это её матушка.
- Она, конечно, показывала вам на теле дочки следы моего гнева?
- Я всё видел и даже ощупывал.
- Вы удачливее меня. Интересно, почему мадам Огспурхор раздражена более, чем сама Шарпийон?
- Вы шутите! Ведь она не получила обещанных ста гиней.
- Неужели вы думаете, что я не поспешил бы расстаться с ними, если бы девица оказалась сговорчивее?
- Сомнения-то ведь не у меня, а у неё. Кроме того, она опасается, как бы вы не бросили дочку, попользовавшись ею.
- Вполне вероятно, однако я не тот человек, чтобы покинуть её без достаточного вознаграждения. Но, согласитесь, если мы расстанемся сейчас, они не могут ни на что претендовать.
- И это ваше последнее слово?
- Совершенно верно.
- Превосходно. Позвольте мне зайти через час. Я хочу сделать вам подарок, который был бы приятен для вас.
"Может быть, он приведёт мне саму Шарпийон, покорную и раскаивающуюся?" - подумал я после того, как кавалер удалился. Он был пунктуален и возвратился в сопровождении человека, нёсшего завёрнутое кресло.
- И это подарок, о котором вы говорили?
- Взамен я хотел бы получить крайне необходимые для меня сто фунтов.
- Вы смеётесь надо мной.
- Когда вы осмотрите эту вещь, а тем более испытаете её, моя просьба покажется вам весьма скромной. Это кресло имеет пять пружин, которые выскакивают все одновременно, как только садишься на него. Две пружины удерживают руки, две раздвигают ноги, а пятая поднимает сидение на удобную высоту. - С этими словами Гудар уселся на кресло, и всё произошло так, как он говорил.
- Я хотел бы взять это приспособление на один день, но не собираюсь покупать его.
Хоть я и не ханжа, но вид сего механизма вызвал во мне отвращение. Показав Гудару письмо, в котором Шарпийон обещала посетить меня, я сказал, что хочу использовать кресло, имея в виду убедить девицу в полной своей над нею власти.
- Вы можете иметь эту девку, когда только пожелаете. Как по-вашему, чем живут подобные женщины, если не проституцией? Бабка мошенница, родом из Берна, но утверждает, что благородная. На самом же деле громкое имя досталось ей от любовника, который сделал ей пять детей и бросил. Шарпийон родилась у самой молодой её дочки, которая явилась источником несчастий всего этого семейства. За интриги её изгнали из Берна, и она уехала в Верхнюю Бургундию, где жила на средства от своего так называемого эликсира.
- Разве Шарпийон не из Безансона?
- Она действительно родилась в этом городе, но мать никогда не могла толком объяснить ей, кто был её отцом. Она называет то барона Версака, то графа Буленвилье.
- А почему эти женщины уехали из Парижа?
- Дело в том, что мать разорил последний её любовник, некий джентльмен удачи по имени Ростэн, вы его видели. Этот человек отнял у неё буквально всё...
- И ничего не оставил взамен?
- Он наоставлял столько, что мать недавно едва не умерла от чрезмерной дозы ртути.
- Как же она может теперь видеть этого Ростэна?
- Он ей очень полезен, так же как и другой жулик - Гумон. Оба заманивают добычу в сети.
Вот какими конфиденциями потчевал меня г-н Гудар. Однажды, когда мы сидели с ним за бутылкой портера - истинного нектара, в тысячу раз приятнее здешнего вина - в кофейню вошла очаровательная молодая особа, свежая и изумительно красивая, настоящая мадонна шестнадцати лет.
- Это одна ирландка, моя любовница, - объяснил Гудар. - Надеюсь, вы не тронете её.
Я ответствовал старому жулику, что собственность друга для меня священна, но про себя поклялся употребить все средства, дабы и самому отведать от сего лакомого кусочка. Как раз вскоре и представился подходящий случай. По каким-то тёмным делам Гудар должен был уехать из Лондона. Я знал адрес Сары (так звали ирландку) и однажды вечером явился к ней. Она сидела одна и с довольно грустным видом занималась вязанием.
- Мадемуазель, я хочу предложить вам посетить Вокс-холл.
- Господин Гудар запретил мне выходить из дому.
- Выходить одной, конечно. Но ведь вы не откажете его лучшему другу?
- Сударь, я дала слово и сдержу его.
- А он запретил принимать меня?
- Я не решила окончательно, так ли мне нужно поступить, но ведь вы же видите, что я не гоню вас.
- Сара, ваша красота произвела на меня неотразимое впечатление. С того дня, как я увидел вас, моя жизнь перестала быть спокойной...
- Я не должна слушать этого. Уходите, сударь.
- Уйти, Сара! Вы хотите, чтобы я так просто покинул вас, и даже не думаете о том, в какую крайность может повергнуть меня столь сильная страсть?
Я встал на колени и обнял её ноги. Конечно, это была комедия, но я сыграл её вполне натурально, так как дурацкие запреты Шарпийон сильно обострили мои чувства. От меня не ускользнуло, что Сара испугалась, и я успокоил её, сказав, что ей нечего бояться, и если прольётся кровь, то уж конечно не моя. При этих словах она с интересом посмотрела на меня. Я снял со своего пальца бриллиант и надел ей, одновременно прижав её руку к губам. Мне показалось, что она внимательно разглядывает небольшую золотую цепочку, которую я носил на шее. Расстегнув застёжку, я отдал и её. Наша поза была такова, что я не удержался и поцеловал её в губы со всем пылом, накопившимся за десять дней воздержания. Сара казалась взволнованой, грудь её' поднималась, щёки порозовели. Я привлёк её к себе на колени.
- Сара, неужели вы и в самом деле любите этого Гудара, старого развратника и последнего жулика?
- Любить его! Разве я говорила это? Нет, совсем не люблю, просто боюсь. Кроме того, он обещал жениться на мне.
- Сара, разве нельзя быть женой одного человека и любить другого?
Говоря это, я уже нёс её на постель. Мы лежали, когда нас прервал совершенно неуместный звонок. Сара побледнела, догадавшись, что это Гудар, и собиралась уже броситься в слёзы. Я заглушал её поцелуем. Мы прислушались и разобрали его голос: "Я же не велел этой дурочке выходить... Сара, ты здесь? Открой же, это я, Гудар, открой, моя кошечка. Проклятие! Она и в самом деле ушла..." Звонок всё не затихал. Сара дрожала, но уже не плакала. Я преобразился во льва, и каждый новый звонок словно фанфарами возвещал о моей новой победе. Чем сильнее бедняга Гудар дергал шнурок, тем более усиливался мой пыл. Наконец ему надоело звонить, звуки стали реже и потом совсем смолкли. Но и я приближался к завершению, и как раз в ту минуту, когда мы вкушали последнее объятие, послышались удалявшиеся шаги нашего ревнивца.
Первыми словами, которые произнесла Сара, было:
- Я пропала, бегите.
- Ни в коем разе, душенька. Гудар очень ревнив и, держу пари, прежде чем отправиться к вашей тётке, обследует все лестницы и дворы. Стоит мне сейчас выйти, и всё откроется.
- Вы правы, но через час уже совсем стемнеет.
- Тем легче будет скрыться.
- Но что я скажу ему?
- Вы и вправду желаете стать его женой? Тогда просто скажите, что вам захотелось посмотреть клоунов в Сент-Джемском парке, это самое безобидное. Если же вас не прельщает роль мадам Гудар, тогда прямо ответьте, что я наставил ему рога и беру вас под своё покровительство. Клянусь, он отнесётся к этому с полным уважением. Прощайте и не забудьте обо мне при следующей отлучке Гудара.
Эту Сару, столь наивную в то время, читатель встретит через пять лет блистающей в Неаполе, Флоренции и Венеции, и замужем за Гударом. Мы увидим её также в Париже, когда он привезёт её ко двору Людовика XV, намереваясь завязать интригу, чтобы посадить свою супругу на трон Дюбарри. К несчастью для него сей замысел был разрушен ордером на арест, и в темницах Бастилии неудачливый Гудар имел время поразмыслить, как иногда трудно получить рога от самого монарха.
Но возвратимся к Шарпийон, которая появилась у меня одним прекрасным утром, когда я ещё пил шоколад. Не говоря ни слова, она наполнила себе чашечку, обтёрла губы моей салфеткой и хотела поцеловать меня. Я холодно отвернулся, но это не произвело на неё ни малейшего впечатления, и она сказала:
- Я понимаю, сударь, что теперь могу вызывать лишь отвращение. Из-за вас я лишилась своей красоты.
- Вы лжёте, мадемуазель, я совершенно не повинен в этом.
- Так, значит, следы этих тигриных когтей, обезобразившие моё тело, не имеют к вам никакого отношения? Может быть, у вас хватит смелости утверждать сие, глядя на них?!
И она целиком открыла свои ляжки, живот и всё остальное. Я был смущён подобным бесстыдством. О, слабое создание! Почему у меня недостало решимости выставить ее за дверь? Мне не пришлось бы тогда живописать здесь последнюю картину моих любовных унижений. Шарпийон принимала самые соблазнительные позы, но поначалу у меня ещё хватало самообладания сдерживать себя и показывать ей своё презрение. Однако её мольбы, слёзы и поцелуи, её нежные упрёки очень быстро тронули меня, и когда она сказала, что готова совершенно отдаться мне, я согласился, но при одном условии: сделка должна быть совершена в присутствии её матери. Это была последняя глупость, посланная мне судьбой, чтобы я потешил своё самолюбие. Шарпийон казалась удивлённой, что я откладываю обладание ею, но отнюдь не настаивала на немедленном исполнении обряда. И вот я снова по собственной воле оказался в её сетях и уже подыскивал для моей принцессы соответственно обставленные апартаменты. Явилась мать, подписалась под всеми моими условиями и выманила у меня сто гиней в качестве залога. Кроме того, я выложил ещё десять гиней - плату за квартиру на месяц вперёд. Вечером я пришёл к Шарпийон, велел ей сложить вещи и следовать за мной. Она подчинилась, и вот мы оказались под супружеской крышей.
Наш первый вечер прошёл вполне мирно. Шарпийон безумно веселилась. Мы обильно поужинали, после чего водворились в постель. Я срываю поцелуи с её губ, ласкаю отданную моему сладострастию грудь, и мне даже позволено касаться самых сокровенных её прелестей. Но в минуту, когда я принимаю положение для самого существенного дела, снова начинается борьба. На мою гримасу она выставляет оправдательную причину, однако же я, не внемля, стараюсь силой проникнуть в святилище. Тут она так сильно сжимает ляжки, что мне приходится встать в позу мясника, разделывающего тушу. Усилия утомили её, и я уже чувствовал конец сему невообразимому единоборству, как вдруг, переменив оборону, подлое создание нежно привлекает меня к своей груди. Подумав, она решилась уступить по доброму согласию, я отказываюсь от силы и покрываю её поцелуями. Она обнимает мою шею обеими руками, однако столь сильно прижимает меня к себе, что я вынужден просить пощады - ещё несколько секунд, и она задушила бы меня.
- Подлая тварь!
- Вы, верно, сошли с ума!
- Да ведь вы чуть не задушили меня - я уже посинел.
- Если мои ласки неприятны вам, никто вас не держит.
- Будьте уверены, я не дам больше водить себя за нос.
- Что за странный человек! То жалуется на мою холодность, то недоволен чрезмерной страстью.
- Благодарю за такую страсть, вы едва не удавили меня. Так я буду обладать вами или нет?
- Я ваша.
- Но не вздумайте прикасаться к моей шее.
- Странная любовь. Ладно, идите сюда, только не будьте зверем;
Я возобновляю свои ласки, и она самозабвенно отвечает мне. Её руки вынуждают меня два или три раза принести возлияние Эросу, которое я предпочёл бы совершить иным образом. Наконец мне кажется, что я у цели, но проклятая рука схватывает меня за самое чувствительное место, и с криком боли, почитая себя искалеченным, я выскакиваю из постели.
- Вас надо бить кнутом!
- А вы просто невежа! Обманываете меня самым отвратительным образом. Все ваши претензии сплошное надувательство. Убирайтесь отсюда, жалкий петух!
И вправду, презрение её было вполне заслуженным, ибо я должен был тут же изничтожить эту тварь. Конечно, любезный читатель, я выгляжу смешным. Но позволю лишь один вопрос: были ли вы влюблены? Неужели вас никогда не снедало непреодолимое желание обладать какой-нибудь женщиной? Ведь в моём положении вы поступили бы точно так же, то есть снова улеглись бы рядом с нею и стали просить прощения. Итак, она преуспела настолько, что я, опустошённый, заснул на её груди, она же так и осталась нетронутой. Наутро, когда я пробудился, она ещё спала. Мне пришло в голову удостовериться, не были ли её возражения обманом: я осторожно приподнял одеяло и собственными глазами убедился, что она солгала мне. Тогда я решил воспользоваться её сном, дабы покончить с этой комедией. Однако она, внезапно проснувшись, с остервенением вскочила на кровати, осыпая меня упрёками в "злоупотреблении её доверчивостью". Я хотел успокоить её, но она продолжала извергать оскорбления. Я говорил, что готов ждать её доброго согласия, она же только распалялась всё больше и больше. Я отвечал на это самым нежным тоном и хотел было поцеловать её, но получил в ответ пощёчину, силе которой позавидовал бы любой грузчик. Это было уже слишком, я поднялся и ударил её ногой в живот. С воплями она соскочила на пол, и я швырнул ей в лицо платье, тут же получив по носу своими собственными панталонами. Тогда, схватив со столика игольную подушечку, я использовал её в качестве оборонительного снаряда: подушечка настигла Шарпийон, и она завопила, что я проломил ей нос. И вправду, кровь текла ручьями. Я протягиваю стакан с водой, она яростно отталкивает его, и всё содержимое выливается мне на рубашку. В эту минуту появляется владелец дома и, изъясняясь по-английски, набрасывается на меня. Не разбирая ни слова, я отвечаю ему на итальянском, конечно совершенно для него невразумительном.
Поскольку этот тип пригрозил мне кулаком, я встал в оборонительную позу, но, к счастью, появились другие люди, и мужчины, и женщины. Мы с Шарпийон были ещё в одних рубашках, так как в приключившемся беспорядке было нелегко найти одежду. Несколько поостыв, мы занялись туалетом, и вскоре она торопливо убежала, оставив меня посреди всей этой толпы, заполнившей комнаты и даже лестницу. Происшествие жестоко потрясло меня. Я ненавидел себя самого, и, если бы под рукой оказалось оружие, я кончил бы счёты с жизнью. Я заперся и двадцать четыре часа не желал никого видеть. Первым ко мне проник Гудар.
- Я хочу дать вам дружеский совет.
- Убирайтесь к чёрту!
- У Шарпийон сильно раздуло нос...
- Тем лучше, надо было раскроить ей и голову.
- Дайте же мне сказать. Тут не до шуток. Вам следует возвратить её вещи и постараться замять всё дело. Эти женщины удовлетворятся какой-нибудь сотней гиней.
- Хотел бы я знать, почтеннейший Гудар, с каким лицом они будут теперь брать у меня деньги!
- А что вас смущает?
- Значит, вам неизвестно, что произошло?
- Я знаю всё: она вас надула, и вы поколотили её. Но здесь страна, где штраф платят отнюдь не потерпевшие. Кроме того, вы обязались отсчитать матери сто гиней после первой же ночи, проведённой с её дочерью.
- Значит, и вы смеётесь надо мной, называя это ночью любви? Впрочем, отправляйтесь к мадам Огспурхор и передайте, что, если она согласна принять эти деньги, я готов сам принести ей.
- Мне поручено уведомить вас, что вы можете явиться к этим дамам и будете приняты наилучшим образом.
- Превосходно, я иду с вами.
Терпение моё было на исходе, и по дороге я мысленно репетировал, что я скажу о случившейся ночной сцене. Однако же при виде Шарпийон решимость оставила меня. Лицо у неё страшно распухло и, по словам матери, жар не спадает уже сутки, но кротость её ангела такова, что она не испытывает ко мне неприязни и даже раскаивается в причинённых огорчениях. Было бы глупо обращаться к этой несчастной с новыми оскорблениями, но рассудок должен был заставить меня покинуть сей дом. Тем не менее я остался. Почему? Не постигаю даже сегодня. Впрочем, ведь теперь мне семьдесят лет.
Через три недели к Шарпийон возвратилась прежняя красота, и я был у её ног, воркуя, как старый голубь. Конечно, она принимала меня лучше, чем прежде. Мне казалось даже, будто она счастлива только рядом со мной, и я полагал, что на сей раз уже окончательно завоевал её. Вспоминаю, как после долгих настояний увенчать мою любовь, она ответила запиской, что решила отдаться мне. Вне себя от радости, я не мог придумать, какими бы подарками встретить её, и решил, наконец, возвратить векселя на шесть тысяч дукатов, которые Доламэ выманил у меня с помощью мадам Огспурхор.