- Ты же совсем не подумал, прежде чем увозить юную особу. Вот первая глупость. Но не вздумай делать вторую и бросать её. Вообрази только, какая вина ляжет на тебя, если ты оставишь в нищете, а следовательно и проституции молодую девицу, столь необыкновенную, как по своему происхождению, так и по достоинствам.
Санта-Кроче отвечал на это уверениями в вечной любви, что в его устах ровно ничего не означало.
- Твоя любовь к сей девице во многом зависит от состояния твоего кошелька. Ты богат?
- Как игрок, по своему обыкновению.
- И она знает об источнике твоего видимого благополучия?
- Может быть, догадывается, но ведь она любит меня. Мы поедем в Варшаву, и там я женюсь на ней ещё до родов.
- Достойное намерение. Но как ты осуществишь его? Или у тебя полные карманы?
- О, если тебе нужны деньги, мой кошелёк к твоим услугам. Не подумай, что нужда заставит меня отдать и эту женщину.
Я был доволен его предложением, но не воспользовался им, а только сказал, что перестал играть, получив прибыль в четыреста луидоров, и, поскольку он тоже в выигрыше, советую последовать моему примеру. Однако же Кроче продолжал искать простаков и, не находя таковых, пустился на риск, увлёкшись зелёным сукном больших банков, и стал проигрывать всё больше и больше. Тем не менее, его расположение нисколько не соответствовало состоянию дел: он не терял аппетит и наслаждался своей прелестницей, которая, впрочем, ни о чём не подозревала.
Через три недели исчез его секретарь, это было началом всеобщего бегства. По прошествии ещё двух дней уволилась камеристка, последовавшая примеру двух лакеев. Я предвидел судьбу Кроче и его жены и уже не мог покинуть их. Буквально за несколько дней Кроче проигрался до последнего экю. Было потеряно всё: кольца, часы, столовое серебро, драгоценности. Он продал все свои пожитки и даже платья бедной женщины, желая в последний раз испытать судьбу, однако, несмотря на явное плутовство, происходившее к тому же в моём присутствии, фортуна отвернулась от него. Проиграв последнее экю, Кроче сделал мне знак, приглашая следовать за ним. Мы вышли и минут десять прогуливались в молчании. Наконец, он сказал с отчаянием в голосе:
- Одно из двух - или я прострелю себе голову, или же надо немедленно скрыться.
- Куда ты поедешь?
- В Варшаву. Я знаю, ты позаботишься о моей жене. Не утаивай от неё моих бедствий. Скажи, что я отправился искать удачи в другом месте, и если счастье улыбнётся мне, сразу же вернусь к ней.
- Я собирался в Париж.
- Она последует за тобой. Я буду писать на адрес твоего брата.
- Несчастный! Что ты будешь делать в Варшаве? Ведь ты лишился буквально всего.
- Ещё не знаю, но я лучше умру, чем возьму у тебя хоть одно экю. Мне остаются только эти четыре луидора, и, может быть, с ними я богаче, чем два месяца назад. Прощай! Оставляю тебе Шарлотту. Бедное дитя, зачем только она встретилась со мной!
Прослезившись, он расцеловал меня и удалился. Без белья и без плаща, в шёлковых чулках и с тростью, он отправился, словно на прогулку, прямо в Варшаву! Здесь был весь Санта-Кроче. Я же оставался безмолвным от удивления и печали. Как явиться с сей ужасной новостью к молодой женщине накануне родов? Как сказать, что она может быть никогда не увидит этого несчастного, составляющего для неё предмет обожания? И всё-таки я благодарил небо, устроившее так, что я познакомился с ней до катастрофы, и тем самым оставившее средства для её спасения.
По возвращении я сказал, что нам придётся обедать без Санта-Кроче, потому что он в самом разгаре партии, которая окончится не раньше полуночи. После трапезы я предложил ей руку для прогулки и по дороге спросил, подготавливая почву для тяжкого известия, что она подумала бы о своём возлюбленном, если бы он, оказавшись случайно скомпрометированным в деле чести, предпочёл гибель бегству.
- Ему нужно было бы, не колебаясь, бежать, сударь. Боже мой, да ведь вы говорите о Санта-Кроче! Пусть он немедленно уезжает! Прежде всего, жизнь! Удар жесток, но я вынесу, ведь у меня есть друг, не правда ли? - и она взяла меня под руку.
- Да, у вас есть истинный друг. Я не могу сообщить вам ничего более о Кроче, вы уже всё угадали. Он скрылся, и его последние слова были: "Оставляю на тебя Шарлотту, лучше бы она никогда не знала меня".
Пока я говорил, у неё лились слёзы, затуманивавшие лазурь её прелестных глаз. Волнение лишило её дара речи. Наконец она сказала:
- Ах, даже в несчастии мне сопутствует удача, ведь вы не покинете меня?
- Клянусь вам, прекрасная Шарлотта, не оставлять вас до тех пор, пока вы не соединитесь с избранным вами супругом.
- А я обещаю вечную признательность и послушание любящей дочери.
Мне удалось устроить продажу оставшегося от Санта-Кроче немногого белья и его кареты, после чего мы поехали в Париж. Моя прелестная воспитанница оказывала мне полное доверие, на которое я отвечал отеческой нежностью, что премного ободряло её, поскольку репутация моя могла породить некоторые сомнения. Дабы укрепить меня в подобном расположении, она часто повторяла:
- Я никогда не любила никого, кроме Кроче, и пока он жив, не буду принадлежать никому другому.
Её чувство признательности ко мне было столь же искренне, как и любовь к Кроче, и сознание, что я действительно достоин его, вызывало во мне неведомое до сих пор удовольствие. Я с изумлением убеждался, что целомудренные радости сердца сильнее чувственных наслаждений, хоть иногда и мечтал о более существенной награде и с опьянением отдавался надежде на счастливое будущее. Однако судьба решила иначе, и оставалось уже недолго до того часа, когда мы должны были расстаться навеки.
Шарлотта приближалась к последним дням беременности, и в начале октября я поместил её на пансион к одной повивальной бабке в предместье Сен-Дени. Мне сие крайне не нравилось, но она настаивала. Когда я отвозил её на новое местожительство, наш экипаж был задержан похоронной процессией. Шарлотта задумалась и, положив свою прелестную головку ко мне на плечо, произнесла с печальной улыбкой:
- Вам это покажется ребячеством, но я не могу не видеть в этой встрече дурного для себя предзнаменования.
Я отнёс её предчувствие к обычным у женщин в таковом положении суевериям и сказал:
- Жизни угрожает опасность совсем не в конце беременности. Если в это время и умирают, то лишь из-за болезни.
- Увы! - отвечала она со слезами на глазах. - Я чувствую, что больна.
- Конечно, у вас тяжело на сердце, и вам необходимы развлечения и удовольствия. После того, как вы разрешитесь от бремени, мы отправимся в Мадрид, а ребёнок будет оставлен кормилице.
- Бедное дитя!
Она произнесла лишь эти два слова, но с такой болью в голосе, что сердце у меня невольно сжалось. Мне пришлось отнести её к повивальной бабке на руках - она была без чувств. 13 октября у неё начался жесточайший приступ горячки, которая уже не отпускала страдалицу. 17-го она произвела на свет мальчика, и я окрестил его на следующий же день. Она сама написала его имя: Жак-Шарль, сын Антуана делла Кроче и Шарлотты де Л. По непонятной для меня причине она настоятельно требовала, чтобы повивальная бабка сама отвезла дитя в Приют Найдёнышей вместе с конвертом, где лежало свидетельство о рождении. Я напрасно умолял оставить мне её сына, она ни за что не соглашалась и упорно повторяла: "Кроче вернётся за своим ребёнком и возьмёт его".
В тот же день повивальная бабка отдала мне свидетельство о приёме в Приют, подписанное 20 октября 1767 года королевским советником Доривалем. Если кто-нибудь пожелает узнать имя матери, сии сведения будут вполне достаточны.
С сего дня горячка у Шарлотты усилилась. 24-го она впала в беспамятство, а 26-го в пять часов утра испустила дух у меня на руках. В последнюю минуту она простилась со мной и уже холодеющими пальцами пыталась поднести мою руку к своим губам. Эта безмолвная сцена скорби произошла на глазах у священника, исповедовавшего её. И даже сейчас, когда я пишу сии строки, мои глаза полны слёз, конечно же не последних, при воспоминании об этой нежной и очаровательной женщине, которая была достойна лучшей участи.
Из-за Шарлотты я манкировал всеми старыми парижскими знакомствами, которые, впрочем, и без этого было бы довольно затруднительно возобновить. Даже город и тот значительно переменился: повсюду явились новые строения, во многих кварталах дома и улицы выглядели совершенно обновлёнными. Зато старые мои приятели изменились совсем в другую сторону.
В двух местах меня ждал радушный приём: у мадам дю Рюмэн и у моего брата. Мне выпала честь быть представленным княгине Любомирской и, поскольку по дороге в Португалию я намеревался задержаться в Испании, то с благодарностью принял от неё рекомендательные письма к всесильному министру графу Аранде. От Карачиоли я получил три письма к особам лиссабонского двора.
Не знаю, какой злой рок преследовал меня во всех европейских столицах, но Париж мне пришлось покинуть так же, как Вену и Варшаву. В те времена в одном из парижских тупиков, неподалёку от тюильрийской оранжереи, давали концерты. Однажды я в одиночестве прогуливался там по залу, когда услышал своё имя, произнесённое каким-то молодым человеком невысокого роста, и по глупому любопытству решил прислушаться. Его выражения, относившиеся ко мне, были самого оскорбительного свойства. Он осмелился утверждать, что я оставил его без миллиона, который украл у маркизы д'Юрфэ. Я без промедления подошёл к беззастенчивому клеветнику и сказал: "Вы молокосос, которому в другом месте я ответил бы пинком под зад".
Мой незнакомец встал, бледный от гнева, с явной решимостью броситься на меня, но оказавшиеся вблизи дамы удержали его. Я тут же вышел из зала и, сочтя храбрость своего обидчика соответствующей его вспыльчивости, с четверть часа прохаживался в ожидании около дверей. Однако он не появился, и я пошёл домой. На следующий день мой камердинер доложил, что некий кавалер Святого Людовика желает вручить мне королевский приказ. В этом приказе мне повелевалось покинуть Париж за двадцать четыре часа. В качестве единственной причины сей скоропостижной опалы Его Величество изволил только упомянуть, что "таково его милостивое желание". Повеление оканчивалось словами, кои при других обстоятельствах я счёл бы весьма забавными: "За сим я молю Бога, дабы Он сохранил вас в добром здравии и приличествующем благополучии". Меня посылали к чёрту, вручая защите самого Господа!
- Я не замедлю доставить Его Величеству это удовольствие и уеду, - спокойно ответствовал я. - Но ежели случай помешает мне покинуть столицу за двадцать четыре часа, то пусть Его Величество делает со мной всё, что угодно.
- Эти двадцать четыре часа, сударь, всего лишь формальность. Распишитесь на приказе, и тогда вы можете уезжать, когда заблагорассудится. Единственно прошу вашего честного слова не показываться ни в каких спектаклях, ни других общественных местах.
Поставив свою подпись, я проводил посланца к своему брату, которого тот хорошо знал, и кавалер рассказал о причине своего ко мне визита.
- К чему этот приказ, - со смехом возразил мой брат, - если ты и так уезжаешь через два-три дня? Но в чём причина опалы?
- Говорят, - ответствовал кавалер, - об угрозах некой персоне, которая, несмотря на свой молодой возраст, отнюдь не привыкла их выслушивать.
- Эта персона позволяла себе выражения неразумного дитяти, и я, вместо того, чтобы удовольствоваться презрением, не смог сдержать гнев.
- Может быть, вы и правы, но вполне естественно, что полиция желает предотвратить подобные сцены.
Добрейшая мадам дю Рюмзн хотела съездить в Версаль похлопотать об отмене приказа, однако в этом для меня было бы мало утешительного, поскольку я всё равно уже собрался ехать. Я покинул Париж только 20 ноября, хотя в королевском приказе значилось 6-е - французская полиция понимает, как лучше устраивать жизнь. Я уезжал из столицы без сожалений. У меня было крепкое здоровье и увесистый кошелёк - рядом с сотней луидоров наличными лежал аккредитив в 8000 ливров на один из бордосских банков, который я переписал в этом городе на Мадрид.
XLI
ПУТЕШЕСТВИЕ В ИСПАНИЮ
1767-1768
В Сен-Жан-Пье-де-Пор я продал свою карету и нанял погонщика мулов, сопровождавшего меня до Памплоны. Там другой погонщик взялся доставить меня в Мадрид. Путешествие показалось мне крайне неприятным. Первую ночь пришлось провести в дурном трактире, хозяин которого, отведя меня в какой-то чулан, сказал:
- Здесь можно хорошо выспаться, если вам удастся добыть соломы, а если разживётесь дровами, то можно зажечь огонь и обогреться...
- И, может быть, - добавил я, - мне сварят что-нибудь, когда я найду провизию.
Оказалось, что даже за деньги ничего нельзя получить. Я провёл всю ночь на ногах, сражаясь с комарами. На следующий день я заплатил хозяину несколько маравиеди и ещё одну монетку за произведённый мною шум. Эти жалкие трактиры запираются на одну щеколду, и я сказал своему проводнику, что не хочу больше останавливаться в таких заведениях, которые открыты любым проходимцам и в которых невозможно защищаться против ночного нападения.
- Сеньор, ни в одном испанском трактире вы не увидите даже задвижки.
- Так угодно королю?
- Наш король не имеет к сему никакого отношения. Всё дело в святой инквизиции, которой принадлежит право в любое время входить в комнаты к путешествующим.
- А что не даёт покоя вашей инквизиции, будь она проклята?
- Решительно всё.
- Это слишком много. Приведите какой-нибудь пример.
- Вот вам сразу два. Больше всего она боится, как бы во время поста не ели жирного, и чтобы мужчины не спали вперемежку с женщинами. Всё это ради спасения душ. Днём меня ожидали новые препоны. Если на нашем пути попадался священник, шедший к умирающему со святыми дарами, мне приходилось становиться на колени, причём нередко посреди самой грязи. В то время всех ортодоксов обеих Кастилии занимал один великий вопрос: можно ли носить панталоны с гульфиком? Победила та сторона, которая была против, и тюрьмы наполнились беднягами, осмелившимися надеть сии богопротивные штаны - запрещавший их эдикт возымел обратную силу. Дошли до того, что стали наказывать даже портных. И, однако, люди в пику монахам и их проклятиям продолжали носить это одеяние, объявленное святой инквизицией образцом безнравственности, и из-за гульфика едва не случилась революция. Я видел на дверях церквей развешенные эдикты, воспрещавшие всем, за исключением особо привилегированных персон, носить такие панталоны. Конечно, сами инквизиторы включили себя в это число, и тогда никто уж не захотел пользоваться сей привилегией.
По прибытии в Мадрид я был подвергнут на таможне самому тщательному досмотру. Прежде всего удостоверились, что на мне нет этих знаменитых панталон: перебрали и прощупали моё бельё; перетрясли весь остальной скарб; открывали книги или, вернее, книгу, поскольку я взял с собой в Испанию одну "Илиаду" по-гречески. Этот язык с буквами дьявольского вида показался чинам таможни подозрительным. Набожно перекрестившись, они стали принюхиваться к моему тому и подносить его к ушам. В конце концов, он был конфискован, но через три дня возвращён обратно. Таможенник, не нашедший в моих вещах ничего подозрительного кроме "Илиады", вздумал попросить из моей табакерки понюшку, после чего со словами: "Сеньор, этот табак провозить запрещено", схватил табакерку, высыпал её содержимое и возвратил мне.
Я остался доволен своей квартирой на улице Крус, если не считать того, что там не было камина. Мадридские холода сильнее парижских, несмотря на разницу в широте. Впрочем, следует принять в соображение, что из всех европейских столиц Мадрид расположен выше других. Испанцы настолько чувствительны к холоду, что при малейшем северном ветре, даже в самое жаркое время, не выходят без плаща. Я не видел народа, более подверженного предрассудкам, чем они. Испанец, как и англичанин, ненавидит иностранцев, что проистекает из тех же побуждений, к коим присовокупляется ещё и непомерное тщеславие. Женщины менее заносчивы и, понимая всю несправедливость такой неприязни, мстят за иностранцев, влюбляясь в них. Таковая их склонность хорошо известна, но они предаются ей с осторожностью, потому что испанец ревнив не только по природному нраву, но и просто из обычной спеси.
Опрометчивые поступки жены, даже совершенно незначительные, представляются ему истинным оскорблением. И сей недостаток ума прикрывается к тому же покровом рассудка. Галантность в этой стране - таящаяся и тревожная, поскольку цель её составляют абсолютно запрещённые наслаждения. В некотором смысле это делает их более сильными и острыми, благодаря таинственности и риску. Сами испанцы довольно низкорослы, часто плохо сложены и не отличаются красотой лица. Женщины же, напротив, очаровательны, миловидны и полны изящества, с которым соединяется пламенность чувств. Они способны на самую опасную интригу, их рассудок целиком поглощён одной мыслью - обмануть бдительность мужа или дуэньи. Изо всех воздыхателей они, не колеблясь, предпочтут того, кто не отступит перед многочисленными опасностями, без которых немыслимо добиться полного обладания. Они охотно опережают случай и готовы на всё, дабы способствовать его возникновению.
В театре, на променадах, и особенно в церквах, они без стеснения отвечают на взгляды мужчин, и если у вас будет желание воспользоваться оказией, то даже при небольших трудах успех вполне обеспечен. Вы не встретите ни малейшего сопротивления, и будут предупреждаться даже самые смелые ваши домогательства. Но если вы проявите неловкость и упустите случай, дело проиграно, второй такой возможности уже не представится.
Я говорил, что в моей комнате не было камина. После великих трудностей и бесконечных расспросов удалось найти работника, взявшегося сделать из железа жаровню. Если Мадрид может теперь похвалиться мастером этого дела, то исключительно благодаря моим попечениям, так как именно я был вынужден сделаться учителем сего работника. Я не воспользовался советом ходить греться к Пуэрто дель Соль - месту, куда приходят закутанные в плащи горожане и подставляют себя лучам солнца. Мне просто хотелось согреться, а отнюдь не поджариваться заживо.
Кроме того, надобно было сыскать слугу, который говорил бы по-французски. Я нашёл одного из тех плутов, коих называют здесь пажами. Обычно они занимаются тем, что сопровождают знатных женщин во время прогулок по городу. Мне попался мужчина лет тридцати, заносчивый, как и полагается испанцу, и поэтому ни за какие деньги не соглашавшийся встать на запятки кареты или отнести пакет.
Я вспомнил о полученном от княгини Любомирской рекомендательном письме к графу Аранде, занимавшему тогда пост президента Кастильского Совета и бывшему в большей степени королём, чем сам законный монарх. Именно он одним росчерком пера изгнал всех иезуитов за пределы Испании. Его боялась и ненавидела вся страна, что, впрочем, нимало его не трогало. Это был весьма одарённый муж, очень предприимчивый и почитавший выше всего собственные удовольствия. Что касается внешности, то мне никогда не приходилось видеть более отталкивающего безобразия. Я застал его за туалетом.
- Зачем, - холодно спросил он, смерив меня взглядом с головы до ног, - вы приехали в Испанию?
- Для увеличения своих познаний, монсеньор.
- И у вас нет никакой другой цели?