В этой борьбе есть обстоятельство, о котором часто забывают. Массовому вкусу школьника учат сверстники, учат равные: если он читал меньше модных триллеров, чем они, - он знает, что стоит ему приналечь, и он сравняется с ними, а то и превзойдет их по части приобщения к их культурным ценностям. Высокому же вкусу школьника учат взрослые, и держатся они так важно, что подростку неминуемо приходит в голову: "Сколько я ни старайся разбираться в их книгах и симфониях, все равно не смогу так, как они, - так лучше уж не буду и пробовать". Когда я был школьником, то думал: "Моя мать знает и умеет много такого, чего я никогда не осилю; но вот языков она не знает, буду же читать по-английски, чтоб хоть в чем-то ее превзойти". Сыну я говорил: "Вот и исландские саги, говорят, это очень интересная законченная культура, но у меня на них в жизни так и не хватило времени; попробуй ты". И он вырос не профессионалом, но очень хорошим знатоком самых разных традиционных словесностей - к своему и к моему удовольствию. А когда мне приходилось навязывать трудные книги, я это делал не как хозяин культуры, а как такой же ее подданный. Я говорил: "Тебе не понравилась эта книга? Это не важно; важно, чтобы ты ей понравился. Нравлюсь ли ей я - не знаю; понравился ли ей ты - посмотрим".
Молодым (и инфантильным) не нравится весь мир взрослых, и его официальная культура в частности. Понять их можно: наш мир и вправду скверно устроен. А отвечать им приходится так "Ты не век будешь молодым - в удобной роли иждивенца, брюзжащего на тот мир, который тебя содержит. Ты вырастешь, и тебе придется самому налаживать и перелаживать этот взрослый мир. Для этого нужно иметь общий язык не только со сверстниками из своего квартала, а и со многими другими, и старшими и младшими. Язык понятий и язык вкусов: пусть не родной тебе язык, но общий. Скажи "он - как Обломов", и все тебя поймут, очень сложная совокупность черт характера, мыслей и чувств выражена одним словом. Вот поэтому и полезно знать, кто такой Обломов и кто такой Аполлон Бельведерский: это как бы слова того языка нашей общей культуры, на котором ты будешь говорить людям все, что сочтешь нужным. Не самоцель, а средство взаимопонимания". Чем убедительнее это скажут родители и учителя, тем легче всем нам будет завтра.
КРИТИКА КАК САМОЦЕЛЬ
(для дискуссии о литературных репутациях в журнале "НЛО")
Говорят, что царю Птолемею показалось трудным многотомное сочинение Евклида, и он спросил, нет ли более простого учебника. Евклид ответил: "В геометрии нет царских путей". Но в филологии царский путь есть, и называется он: критика. Критика не в расширительном смысле "всякое литературоведение", а в узком: та [109] отрасль, которая занимается не выяснением, "что", "как" и "откуда", а оценкой "хорошо" или "плохо". То есть устанавливает литературные репутации. Это не наука о литературе, а литература о литературе. Б. И. Ярхо писал: "Можно и цветы расклассифицировать на красивые и некрасивые, но что это даст для ботаники?" Для ботаники, конечно, ничего, а для стихов и прозы о цветах - многое. Это форма самоутверждения и самовыражения: статьи Белинского о Пушкине и Баратынском очень мало говорят нам о Пушкине и Баратынском, но очень много - о Белинском и его последователях. Так и здесь, вероятно, разговор о литературных репутациях должен быть средством не столько к познанию, сколько к самопознанию.
Однажды мне случилось сказать: "Не потому Лермонтов нам нравится, что он велик, а наоборот, мы его называем великим потому, что он нам нравится". Мне казалось, что это банальность, но В. В. Кожинова это почему-то очень возмутило. Мне и до сих пор кажется, что наше "нравится - не нравится" - недостаточное основание, чтобы объявить писателя великим или невеликим. Я бы предпочел считать, что тот писатель хорош, который мне не нравится, который выходит за рамки моего вкуса: ведь я не имею права считать мой вкус хорошим только потому, что он мой. Еще лучше было бы вместо своей эгоцентрической точки зрения реконструировать чужую, заведомо достойную уважения: а что сказал бы о таком-то современном поэте Мандельштам? Пушкин? Овидий? Такие гипотетические суждения, наверное, были бы интереснее; но обычно об этом не задумываются, вероятно, предчувствуя: ничего хорошего они бы не сказали.
Вопрос "хорошо" или "плохо" всегда предполагает сравнение: "лучше" или "хуже" кого-то или чего-то другого. Когда такие сравнения делаются в пределах одной культуры, они бывают изящны: кто лучше, Эсхил или Еврипид, Корнель или Расин, Евтушенко или Вознесенский? Думаю, однако, что гораздо интереснее были бы сравнения между разными культурами, хотя их обычно избегают из-за трудности: кто талантливей, Дельвиг, Шершеневич или Юрий Кузнецов? А интереснее такие сравнения вот почему. Нам ведь только кажется, будто мы читаем наших современников на фоне классиков, - на самом деле мы читаем классиков на фоне современников, и каждый из нас в своей жизни раньше знакомится с Михалковым, чем с Пушкиным, и с Пушкиным, чем с Гомером. Отдавать себе отчет в том, где здесь прямая перспектива и где обратная, было бы очень полезно. И это относится ко всем векам: когда римляне осваивали греческую культуру, они заставляли себя читать Каллимаха, а уважать Гомера. Это очень мешает строить систему вкуса: в лучшем случае получается сознательное лицемерие, а в худшем бессознательное. Сейчас сопоставительное чтение одного текста на фоне другого полюбили постструктуралисты и деструктивисты. Но они не ставят целью выяснение генезиса собственного вкуса: они вместо этого создают художественные произведения и выдают их за научные. Где-то у Борхеса предлагается вообразить (кажется), что "Дао дэ-цзин" и "1001 ночь" написаны одним человеком, и реконструировать душевный облик этого человека. А у Ст. Лема предлагается литературная игра "Сделай сам": можно поженить Гамлета с Наташей Ростовой и посмотреть, что из этого выйдет. Постструктуралисты занимаются почти тем же самым - только они реконструируют облик не одновременного писателя, а одновременного читателя таких про изведений, т. е. наш собственный (по большей части - малопривлекательный). Ничего нового здесь нет. Классики потому и считаются классиками, что каждое поколение смотрится в них, как в зеркало; а кто больше озабочен своей наружностью, смотрится сразу в два зеркала, это только естественно. Хуже то, что они уверя[110]ют нас, будто это их отражение и есть самое главное в зеркале классической литературы.
Постструктурализм и деструктивизм - нарциссическая филология. Да, они справедливо напоминают, что филология нам дает не описание произведения, а описание взаимодействия произведения с исследователем. (Это взаимодействие любят называть "диалог"; об этой сомнительной метафоре - чуть дальше.) И они справедливо ссылаются на физику, которая признает, что прибор дает нам показания не об объекте, а о своем соприкосновении с объектом. Но что делает физик? Он старается выяснить специфику возмущающего влияния прибора (в какую дурную бесконечность уводит это выяснение - вопрос отдельный), чтобы потом вычесть ее из операций и по возможности сосредоточиться на объекте. А что делает филолог донаучной или посленаучной эпохи? Он сосредоточивается именно на взаимодействии между собой и произведением - на том взаимоотношении, которое честно формулируется словами "нравится - не нравится", а прикровенно - словами "хорошо - плохо". То есть на игре собственных эстетических переживаний. Право, если бы физику термометр начал изъяснять переживание им собственной ртути, то физик такой термометр выбросил бы. Когда мы говорим "хорошо - плохо", этим мы проясняем себе (и другим) структуру нашего вкуса. Это очень важный предмет, и самопознание очень благородное занятие. Но не нужно выдавать его за познание предмета, с которым мы имеем дело.
Критик справедливо напоминает ученому, что не все можно взять разумом, а иное только интуицией. Но он забывает напомнить, что и наоборот, не все можно взять интуицией: она действует только в пределах собственной культуры. Попро буем перенести методы французских постструктуралистов с Бодлера и Расина хотя бы на Горация (не говорю: на Ли Бо), и сразу явится или бессилие, или фантасмагория. Они исходят из предпосылки: раз я читаю это стихотворение, значит, оно написано для меня. А на самом деле для меня ничего не написано, кроме стишков из сегодняшней газеты. Чтобы понять Горация, нужно выучить его поэтический язык. А поэтический язык, как и английский или китайский, выучивается не по интуиции, а по учебникам (к сожалению, для него не написанным).
Если стихи классиков писаны не для нас, то что означает обычное наше ощущение: "я понимаю это стихотворение"? То же самое, как когда мы говорим: "я знаю этого человека". Этот человек заведомо создан не для меня, и я заведомо не притязаю читать у него в душе, я только представляю себе, каких неожиданностей от него можно ждать, а каких можно не ждать: набросится ли он в следующий миг на меня с кулаками и пойдет ли он на следующий день на меня с доносом. Вот так и филологическое понимание есть лишь самозащита от нападения на нас непонятного нам мира в лице такого-то стихотворения. Только в этом смысле я согласен с тем, что искусство есть насилие, и понимаю постмодернистских критиков, которые с этим насилием борются. Но мне хотелось бы бороться не встречным насилием.
Для меня в этом мире не создано и не приспособлено ничего: мне кажется, что каждый наш шаг по земле убеждает нас в этом. Кто считает иначе, тот, видимо, или слишком уютно живет (замечает те книги, какие хочет, и не замечает тех, каких не хочет), или, наоборот, так уж замучен неудобствами этого мира, что выстраивает в уме воображаемый и считает его единственным или хотя бы настоящим. Так что вместо "нарциссическая филология" можно сказать "солипсическая филология". А я привык думать, что филология - это служба общения. [111]
Общение это очень трудное. Неоправданно оптимистической кажется мне модная метафора, будто между читателем и произведением (и вообще между всем на свете) происходит диалог. Даже когда разговаривают живые люди, мы сплошь и рядом слышим не диалог, а два нашинкованных монолога. Каждый из собеседников по ходу диалога конструирует удобный ему образ собеседника. С таким же успехом он мог бы разговаривать с камнем и воображать ответы камня на свои вопросы. С камнями сейчас мало кто разговаривает - по крайней мере, публично, - но с Бодлером или Расином всякий неленивый разговаривает именно как с камнем и получает от него именно те ответы, которые ему хочется услышать. Что такое диалог? Допрос. Как ведет себя собеседник? Признается во всем, чего домогается допрашивающий. А тот принимает это всерьез и думает, будто кого-то (что-то) познал.
Когда мы читаем старые "Разговоры в царстве мертвых" - Цезарь со Святославом, Гораций с Кантемиром, - мы улыбаемся. Но когда мы сами себе придумываем разговор с Пушкиным или Горацием, то относимся к этому (увы) серьезно. Мы не хотим признаться себе, что душевный мир Пушкина для нас такой же чужой, как древнего ассирийца или собаки Каштанки. Вопросы, которые для нас главные, для него не существовали, и наоборот. Мы не только не можем забыть всего, что Пушкин не читал, а мы читали, - мы еще и не хотим этого: потому что чувствуем, что из этих-то книг и слагается то драгоценное, что нам кажется собственной на шей личностью. Оттого мы и предпочитаем смотреть на дальние тексты сквозь ближние тексты, будь то Хайдеггер или Лимонов.
Максимум достижимого - это учиться языку собеседника; а он такой же трудный, как горациевский или китайский. Конечно, это меня просвещает и обогащает - но ровно столько же, сколько обогащает изучение китайского языка. (Можно ли говорить о диалоге с учебником китайского языка?) Как разговариваем мы с живыми людьми? В любом так называемом диалоге поток мыслей моего собеседника начался до меня, я обязан поймать их на лету, угадать самоподразумевающееся для него, поддержать, не понимая, и обогатиться ненужным, а его отпустить довольным. Что ж, согласовывать наши языки хотя бы на материале литературных репутаций - это совсем не так плохо. Это все равно что составить многостолбцовый словарь: что значит "хорошо", "плохо" и все оттенки между этими краями для такого-то, и такого-то, и такого-то критика. Все равно наука всегда начинается с интуиции: с выделения того, что нам интуитивно кажется заслуживающим изучения. В нашем случае - хороших и плохих литературных произведений. А потом уже происходит поверка разумом: почему именно такие-то тексты вызвали именно такие-то интуитивные ощущения. Но этим обычно занимается уже не критика. [112]
III. От А до Я
Дайте волю человеку,
Я пойду в библиотеку:
Я в науку ухожу,
Мысли удочкой ужу.
Т. Бек
Модное изобилие цитат - чрезвычайно раздражительное явление, ибо цитаты - векселя, по которым цитатчик не всегда может платить.
В. Набоков, в рецензии
…Пиши мне: мне всегда очень нужен кто-нибудь, кто бы меня понимал, хотя бы неправильно.
И. Оказов. "Неотправленное письмо".
От графа Сен-Жермена к Агасферу
А "Чарушин писал просто, как будто врачу говорил "а"". (Дневник Е. Шварца).
Аббревиатура Дочь организует группу Психологической Реабилитации Детей Трудного Поведения, сокращенно "предтруп".
Ад, Адам Христос сходит в ад, но Адам не хочет выходить, он хочет отстрадать свое сам. Христос говорит: не впадай в гордыню, и тот смиряется (Апокриф).
Аскетизм "Фиваидские киновии были школой смирения личности, как огромная коммунальная квартира", - сказала Т. М.
Альтернативная поэзия - это И. Долгоруков, возникший параллельно с Карамзиным; его стиль - прообраз Шумахера и, если угодно, Саши Черного. В лирике его бытовой реализм не удержался, зато оплодотворил поэму, вплоть до "Онегина".
Анаколуф "Приказываю дать Каткову первое предостережение за эту статью и вообще за все последнее направление, чтобы угомонить его безумие и что всему есть мера". Резолюция Александра III (Феоктистов, 253). Надпись в гостинице: "Не разрешается пребывание в комнате без разрешения коменданта в свое отсутствие посторонних лиц, а также давать посторон[113]ним лицам ключи от комнаты". Маяковский: "Москва не как русскому мне дорога, а как боевое знамя".
Анапест Стихотворение Анненского "День был ранний и молочнопарный…" написано 5-ст. хореем, но должно было называться "Анапесты" - РГАЛИ, 6. 1. 21, 105.
Апо "Мне писала как-то киевская неизвестная поэтесса: все бы ничего, да вот не могу довести себя до апогея…" (Гиппиус - Ходасевичу, 1.10.1926).
Анти "Это не религиозные стихи, а антиантирелигиозные: это разница", - сказал (кажется) О. Р. - В. Парнах печатал антитеррорные стихи Агриппы д'Обинье как антифашистские (Агриппу у нас знали по Г. Манну), а "Еврейских поэтов - жертв инквизиции" - как антирелигиозные. Одновременно в 1934 г. "Песни I французской революции" вышли едва ли не ради десяти страничек "Ямбов" А Шенье в переводе Зенкевича (в приложении): эзопов язык переводчиков.
Антипугало Вот уже второй человек и по другому поводу говорит мне: "Если бы не вы, я бы бросил эту (такую-то) затею".
Агностицизм Г. Шенгели в воспоминаниях о Дорошевиче пишет: Хейфец, у которого тот печатался в Одессе, сказал: "Знаете, какая разница между Дорошевичем и проституткой? он получает за день, а она за ночь". Дорошевич, узнав, спросил: "А знаете, какая разница между Хейфецем и проституткой?" - Не знаем. - "И я не знаю". - Больше Хейфец не острил.
Артист Слова Блока - вслед за Ницше - о человеке-артисте будущего нельзя правильно понять, не помня его анкету в 18 лет ваш идеал? - Быть актером императорских театров. - На ночь он мазал губы помадой и лицо борным вазелином (ЛДБ).
Аристократизм тяга к нему - как Бальзак похож этим на Игоря Северянина! (Разговор с И. П.)
Артикль "Се n'est pas un sot, e'est le sot", - говорил Талейран. Точный русский перевод "тот еще дурак". Заглавие Мопассана "Une vie" переводили "Жизнь" или "Одна жизнь"; точнее всего было бы: "Жизнь как жизнь".
Аннотация для библиотечной карточки к книге "Избранное", 1978 (цит. с. 132, 153, 198). "Валентин Сорокин - поэт русской души. Он пишет о горчавой полыни, о том, как хруптят пырей хамовитые козы, когда дует сивер и у работника зальделый бастрик прислонен к дровнику. Он любит: "И заёкают залетки, зазудятся кулаки, закалякают подметки, заискрятся каблуки!" Он просит за себя: "Не сте[114]гайте меня ярлыком шовиниста, - кто мешает нам жить, тот и есть шовинист!.."" Вообще говоря, аннотаторам полагалось такие книги отбраковывать и писать скучные мотивировки их непригодности для районных, городских и областных библиотек. Но я предпочитал писать честную аннотацию, чтобы начальство посмеялось и отбраковало книгу само.
Баранки Шестьдесят лет Вяч. Иванову: "Поди, пришел сосед Муратов, поставили самовар, попили чаю с римскими баранками, попели орфические гимны и разошлись" (Ремизов, "Петерб. буерак", 110).
Благодарность "Обе книги заслуживают похвалы, обе заслуживают благодарности, и обе - больше благодарности, чем похвалы". Отзыв Хаусмена о двух изданиях Луцилия.
Благодарность Как пруссаки ненавидят нас за свое спасение в 1813, так мы - весь Запад (Вяз. ЛП, 299).
Близнец С. И. Гиндин сказал: половина "Близнеца в тучах" о дружбе и близнечестве - при переработке отпала потому, что Пастернак стал терять друзей. Обходиться без людей, потом обходиться без книг - как трагично это засыхание человека, который продолжал верить, что поэзия - это губка. Письма его многословны, как у молодого Бакунина с друзьями: чем больше он чувствовал себя равнодушным, тем больше старался быть деликатным. См. ВАТА.
Бострог На кафтан или зипун надевали ферязь или терлик, а поверх того охабень или бострог (А Терещенко, Быт…)
Бихевиоризм Бихевиористская проза: поступки без психологии. Ее классики - Хармс, Хемингуэй и Николай Успенский.
Бейлис В Киеве была конференция к 80-летию дела Бейлиса, Ю. Ш. написал мне: "Бейлис умер, но дело его живет".
Булгарин У Фейхтвангера в каждом романе есть отрицательный персонаж с квакающим голосом, у Тынянова - брызгающий слюной. Я спросил Л. Я. Гинзбург, нет ли сведений, с кого он списывал Булгарина. Она ответила: "Были разговоры о том, что Т. изобразил Оксмана, с которым дружил. Очевидно, подразумевалось соотношение: Грибоедов - Булгарин… Не достоверность, а сплетня 1920-х гг.; впрочем, на Юр. Ник это похоже" (письмо 25. 06.1986).
Булгаков Из письма К.: "Я нашла в Булгакове точное описание булгаковедения. В "Роковых яйцах" в "красной полосе" шла борьба за существование. "Побеждали лучшие и сильные. И эти луч[115]шие были ужасны". Поэтому постараюсь больше о Булгакове не писать".
Большевики не исправили Россию за 70 лет, а христианство - за 1000 лет.