Так наказывают власти
Неумеренные страсти.
П. Потемкин
Самарин
В институте умер очередной директор, наступило междуцарствие. Все имена возможных кандидатов были какие-то слишком бледные. "А почему не Самарин?" - спросил меня мой знакомый историк. "Он не член партии". - "Странно, - задумчиво сказал мой собеседник - его нужно бы принять в партию honoris causa".
Роман Михайлович Самарин заведовал в университете романо-германской кафедрой, а в Институте мировой литературы зарубежным отделом. Круглый живот, круглая голова, круглые очки, гладкие волосы. Круглые движения и круглые слова. Западную литературу нам, античникам, изучать было необязательно, но на Самарина мы ходили: читал он красиво. "И вот, Боэций с друзьями, сидя в саду, обсуждал диалоги Платона, а из-за ограды виллы слышались песни проходивших солдат на непонятном готском языке. Последний римлянин старался их не замечать; но за ними был о будущее". О Боэции в это время мало кто знал даже понаслышке. Но писал Самарин очень мало и очень блекло. Он был карьерист, но осторожнее многих: помнил, что слова - серебро, а молчание - золото. Оттого он был и не в партии: чтобы не рисковать.
Он много знал не тольк о о Боэции. В наш античный сектор хотел поступить Г. С. Кнабе - античник, он служил на кафедре немецкого языка во ВГИКе. Самарин этого не хотел. Мы думали, что по антисемитству. (Кнабе евреем не был, но это неважно.) Оказалось, нет. М. Е. Грабарь-Пассек пришла с ним к Самарину, я был при них как секретарь сектора. Сели за тесный стол, и Самарин спросил: "Ну-с, так что с вами было такого-то июня 1944 года?" Выяснилось, что в этот день Кнабе поссорился с воксовским начальством и взял назад уже поданное заявление в партию. Дальнейший разговор был уже ненужным.
В самаринском отделе работал тогда еще молодой Г. Гачев; его отец только что был посмертно реабилитирован. Гачев писал о различном образе космоса в различных национальных сознаниях. "Как будто взбесившаяся газета заговорила языком Андрея Белого!" - тоскливо говорил А. Но Самарин не любил Гачева за что-то другое. Обсуждалась его работа "Индийский космос глазами древних греков": если ее не утвердят, то его уволят. Позвали меня как античника, спросили первым. Я сказал: по-видимому, хорошо и утверждения заслуживает, но, конечно, я не специалист итд. Самарин стал направлять дальнейшие прения: "Видите, так как античник не считает себя специалистом, то будем осторожны…" Когда он повторил это в третий раз, я сказал: "Еще раз; считаю, что заслуживает утверждения". Работу утвердили, но Гачева все равно уволили. В нашем античном секторе не было тогда заведующего, я больше года числился исполняющим обязанности. Мне сказали: "Директор давно хочет сделать вас заведующим, но Самарин против: он не прощает вам того гачевского заседания". Я не поверил. Но, видимо, это было так: когда меня, наконец, объявили заведующим, Самарин вызвал меня, встал из-за стола и зычно спросил: "Ну, как, будем дисциплинированными?" Я сделал соответственное лицо и ответил: "Так точно!"
Он был родом из Харькова. В начале 1920-х гг. там был хороший культурный центр, оттуда вышел А. И. Белецкий, друг моего шефа Ф. А. Петровского: украинский академик, мемориальный бюст у подъезда. Лет через десять после самаринской смерти я познакомился в писательском доме со старой, доброй и умной переводчицей А. Андрес (письма Флобера и пр.). Она тоже была из Харькова, хорошо знала отца Самарина - гимнази[254]ческий, а потом школьный учитель, это он сделал людьми всех, кто вышел из Харькова. О сыне она говорить избегала. Однажды она упомянула Белецкого. Я ничего не сказал, но она перебила себя: "Вы, верно, слышали, будто Роман Мих. - незаконный сын Белецкого? Нет: этот слух пустил сам Ром. Мих. уже после войны - потому что старый Самарин в 1942 не успел эвакуироваться, оставался в Харькове при немцах, и Р. М. боялся, что ему, сыну, это испортит карьеру. А Белецкий появился в самаринском доме, когда Роману было уже лет четырнадцать". После этого я стараюсь о Самарине не вспоминать.
Соболевский
Античным сектором в институте заведовал Сергей Иванович Соболевский. Когда я поступил под его начальство, ему шел девяносто второй год Когда он умер, ему шел девяносто девятый. Было два самых старых античника: историк Виппер и филолог Соболевский. Молодые с непристойным интересом спорили, который из них доживет до ста лет. Виппер умер раньше, не дожив до девяноста восьми. Виппер был хороший ученый, я люблю его старый курc греческой истории. Зато Соболевский знал греческий язык лучше всех в России, а может быть, и не только в России.
Он уже не выходил из дома, сектор собирался у него в квартире. Стол был черный, вроде кухонного, и покрыт газетами. Стены комнаты - как будто закопченные: ремонта здесь не было с дореволюционных времен. У Соболевского было разрешение от Моссовета не делать ремонта - потому что от перекладки книг с его полок может потерять равновесие и разрушиться весь четырехэтажный дом в Кисловском переулке.
Над столом с высочайшего потолка на проводе свисала лампочка в казенном жестяном раструбе. Соболевский говорил: "А я помню, как появились первые керосиновые лампы. Тогда еще на небе была большая комета, и все говорили, что это к войне. И правда, началась франко-прусская война".
Чехов для него был писатель непонятный. "Почему у него архиерей умирает, не дожив до Пасхи? жалко ведь!" "Анна Каренина" была чем-то вроде текущей литературы, о которой еще рано судить. Вот Сергей Тимофеевич Аксаков - это классик.
Он был медленный, мягкий, как мешок, с близорукими светлыми глазками; рука при пожатии - как ватная. Почерк тоже медленный, мелкий и правильный, как в прописях. Подпись - с двумя инициалами и до последней буквы с точкой на конце: "С. И. Соболевский". Иначе - невежливо. Семидесятилетний Ф. А. Петровский расписывался быстрым иероглифом, похожим на бантик с фитой в середине, но что с него взять - молодой.
"Никогда не начинайте писем "уважаемый такой-то", только "многоуважаемый". Это дворнику я могу сказать: уважаемый".
Античных авторов он читал, чтобы знать древние языки, а древние языки знал, чтобы читать античных авторов. Когда нужен был комментарий о чем-то кроме языка, он писал в примечании к Аристофану: "Удод - такая птица". О переходе Александра Македонского через снежные горы: "Нам это странно, потому что мы привыкли представлять себе Инди ю жаркой страной; но в горах, наверное, и в Индии бывает снег". О "Германии" Тацита: "Одни ученые считают, что Тацит написал "Германию", чтобы предупредить римлян, какие опасные враги есть на севере; другие - что он хотел показать им образец нравственной жизни; но, скорее всего, он написал ее просто потому, что ему захотелось". Две последние фразы - из "Истории римской литературы", которую мне дали редактировать, когда я поступил в античный сектор; я указал на них Ф. А. Петровскому, он позволил их вычеркнуть.
"Вот Соломон Яковлевич Лурье пишет: Евангелие похоже на речь Гая Гракха - "у птиц гнезды, у зверей норы, а человеку нет приюта". Ну и что? случайное совпадение. Если Евангелие на что и похоже, то на Меморабилии Ксенофонта". И правда.
Из античных авторов он выписывал фразы на грамматические правила, из фраз составлял свои учебники греческого и латинского языка - один многотомный, два однотомных. Фразы выписывались безукоризненным почерком на клочках: на оборотах [255] рукописей, изнанках конвертов, аптечных рецептах, конфетных обертках. Клочки хранились в коробках из-под печенья, из-под ботинок, из-под утюга, - умятые, как стружки. Он был скуп.
"Какая сложная вещь язык, какие тонкие правила, а кто выдумал? Мужики греческие и латинские!"
Библиотеку свою, от которой мог разрушиться дом, он завещал Академии наук. У Академии она заняла три сырых подвала с тесными полками. Составлять ее каталог вчетвером, по два дня в неделю, пришлось два года. Среди полных собраний Платона ютились пачки опереточных либретто 1900 г. - оказывается, был любителем. В книгах попадались листки с русскими фразами для латинского перевода. Один я запомнил. "Недавно в нашем городе была революция. Люди на улицах убивали друг друга оружием. Мы сидели по домам и боялись выходить, чтобы нас не убили".
"Преподавательское дело очень нелегкое. Какая у тебя ни беда, а ты изволь быть спокойным и умным".
Там была мелко исписанная тетрадка, начинавшаяся: "Аа - река в Лифляндии… Абак. Аббат…" Нам рассказывали: когда-то к нему пришел неизвестный человек и сказал: я хочу издать энциклопедию, напишите мне статьи по древности, я заплачу. - "А кто будет писать другие разделы?" - Я еще не нашел авторов. - "Давайте я напишу вам все разделы, а вы платите". Так и договорились: Соболевский писал, пока заказчик платил, кажется, до слова "азалия".
Когда ему исполнилось девяносто пять, университет подарил ему огромную голову Зевса Отриколийского. "И зачем? Лучше бы уж Сократа". За здоровье его чокались виноградным соком. От Академии пришел с поздравлением сам Виноградов, круглый подбородок: он жил в соседнем доме. Оказалось, кроме славянской филологии в духовной академии Виноградов слушал и античность у старого Зелинского на семинарах privatissima и помнил, как Зелинский брызгал слезами оттого, что не мог найти слов объяснить, почему так прекрасна строка Горация. С Соболевским они говорили о том, что фамилию Суворов, вероятно, нужно произносить СУворов, Souwaroff: "сувор", мелкий вор, как "сукровица", жидкая кровь.
"А Сергей Михайлович Соловьев мне так и не смог сдать экзамен по греческому языку". Это тот Соловьев, поэт, который дружил с Белым, писал образцово-античные стихотворения и умирал в мании преследования: врач говорил "посмотрите мне в глаза - разве мы хотим вам дурного?", а он отвечал: "Мне больно смотреть в глаза".
Работал Соболевский по ночам под той самой лампой с казенным жестяным абажуром. В предисловии к переводу Эпикура он писал: "К сожалению, я не мог воспользоваться комментированным изданием Гассенди 1649 г…. В Москве он есть только в Ленинской библиотеке, для занятия дома оттуда книг не выдают, а заниматься переводом мне приходилось главным образом в вечерние и ночные часы, имея под рукой все мои книги… Впрочем, я утешаю себя той мыслью, что Гассенди был плохой эллинист…" итд.
В институте полагалось каждому составлять планы работы на пятилетку вперед. Соболевский говорил: "А я, вероятно, помру". Когда он слег и не мог больше работать, то хотел подать в отставку, чтобы не получать зарплату ни за что. Петровский успокаивал его. "У вас, С. И., наработано на несколько пятилеток вперед".
Он жил неженатым. Уверяли, будто он собирался жениться, но невеста перед свадьбой сказала: "Надели бы вы, С. И., чистую рубашку", а он ответил: "Я, Машенька, меняю рубашки не по вторникам, а по четвергам", и свадьба разладилась. Ухаживала за ним экономка, старенькая и чистенькая. Мы ее почти не видели. Лет за десять до смерти он на ней женился, чтобы она за свои заботы получила наследство. Когда он умер, она попросила сотрудников сектора взять на память по ручке с пером из его запасов: он любил писчие принадлежности. Мне досталась стеклянная, витая жгутом, с узким перышком. Я ее потерял.
"И ко всему, что будете вспоминать, мысленно прибавляйте: "а надо было б выть"". - М. Л. Б. [256]
Приняться за дело было нетрудно; но выполнить его с более соответственным успехом казалось зело задачливо и едва возможно даже при основательном знании немецкого языка и русской народности… надобно было перебрать весь запас наших областных речений, общенародных поговорок и т. п. и при том, для большей выдержки знаменательности оригинала, надо было собраться со всем сказочным духом русского мудрословия, главное - обеспечить себя терпением… А если встречается в иных местах особенная изворотливость рифма, либо сплошное созвучие слов, то это случилось не без умысла - отступление допустительное и искупляется само по себе вольностию перевода… Читатель сам в этом случае решит, насколько я преуспел. Всякое благоосуждение благонамеренной критики будет принято мною к надлежащему доразумению и сведению.
Предисловие к "Фаусту".
Лай Ремизов: "В России кошачий мех - печелазый, а собачий - лаялый" (Кодр., 220).
Лесть Бартенев говорил: "Я не льстец, я льстивец" (Восп. Б. Садовского).
Лабиринт (Сыну-школьнику:) Да: алгебра страшна, как лабиринт, ходить по лабиринту - научиться можно, и даже интересно, но ведь чем лучше этому научишься, тем быстрее попадешь к Минотавру. XIX век на том и пострадал: он думал, что научиться ходить по лабиринту - это уже и значит победить Минотавра.
Ленинград - "партийная кличка ставшего безымянным города" (В. Вейдле). Когда современные ленинградцы оскорбляются, если их называют иначе, чем петербуржцами, я говорю: имя петербуржца еще заслужить нужно! "Не пишите в адресе "Санкт-Петербург" это так и дышит канцелярией!" - говорил мне В. X. В самом деле: попробуйте, вообразите роман Белого "Санкт-Петербург"!
Лекции "Два часа в неделю читать кое-что по тетрадке, списанной с печатной книги" (Греч, Черн. ж., I, 12 - это источник фразы Толстого в "Воскресении").
Логика "Как атеист смеет комментировать Достоевского?" - мысль И. Золотусского в ЛГ, 17.06.92. А как нам комментировать Эсхила?
Логика У Блока Смерть говорит "Я отворю. Пускай немного Еще по мучается он", хотя по смыслу, кажется, надо бы: "Я подожду. Пускай…" итд. [257]
Логика "Парфянский народ весьма лживым почитался для того, что, по свидетельству Геродотову, учреждены были у них жесточайшие законы против лжецов" (Кантемир, 496).
Ложе "Ложепеременное спанье", переводил Лесков слово "адюльтер".
"Люди в пейзаже" Б. Лившица - их синтаксис весь уже был в некрасовской вывеске "Медную и лудят".
Любовь и смерть
Она любила только розы,
А я любил - левкой.
Она любила шум и грозы,
А я любил - покой.Мы разошлись. Она увяла
От вздохов и - от слез.
Меня судьба уж та-ак ломала -
Но - все я пе - ре - нес.
П. В. Жадовский, брат своей сестры
Любовь Ключевский называл Бартенева посмертным любовником Екатерины II (ГМ, 1926, 3, 180).
Любовь Люблю старшего племянника за то, что умен, а младшего за то, что глуп (Вяз. в ЛП, 24).
Любовь "Когда кто влюблен, он вреден и надоедлив, когда же пройдет его влюбленность, он становится вероломен". - Платон, "Федр", 240d. - Любовь - это когда мучишь ближнего не случайно, а сосредоточенно.
Любовь Великую любовь Пушкина каждый сочинял по своему вкусу: Щеголев - Раевскую, Брюсов - Ризнич, Цявловские - Воронцову, Ахматова - Собаньскую, Тынянов - Карамзину. Психоанализ Пушкина - дело сомнительное, но психоанализ пушкиноведения - вполне реальное.
Любовь Шершеневич о Есенине: деревня его раздражала, а он боялся ее разлюбить.
Лыко Не всяко лыко в строку, не всякий лопот в слово (пословица). Анаграмма: ключевое слово "лапоть" не названо, а подсказано.
Литературоведение "Если вы занимаетесь одним автором, то это история литературы, а если двумя, то это теория?" - спросила Н. Брагинская. [258]
Литературовед не может быть писателем и вместо этого реконструирует исследуемого писателя. Но, сказав А, нужно сказать Б (впрочем, см. А): чтобы он не хотел быть читателем и вместо этого тоже реконструировал читателя. А это ему дается гораздо хуже: ему очень хочется, вопреки логике, остаться читателем, хотя бы и незаконным.
Литературовед Был тезис В. В. Федорова: "Изучение произведения осуществляет процесс собирания литературоведа в личность". Можно ли сказать, что процесс измерения силы тока собирает амперметр в личность? Я вспомнил взбесившиеся фортепьяны Дидро.
Личность как точка пересечения Сюжет И. О. Живут шесть мужчин: семьянин, патриот, блондин, химик, спортсмен и мерзавец; и шесть женщин с такими же характеристиками. Все друг с другом связаны: супруги, любовники, приятели, сотрудники. Отношения запутываются, семьянин ревнует жену к спортсмену, по наущению мерзавца добывает у химика отраву и губит соперника. Начинается следствие, и скоро обнаруживается, что все шестеро были одним и тем же лицом. Больше того: не исключена возможность, что и следователь то же самое лицо. Но что же, стало быть, произошло? самоубийство? или все-таки нет? Не разобрался.
Личность как дефект в течении безличной истории - ср. "эстетика изучает дыры, мешающие летать воздушным шарам" (БП). "Не надо бояться потери личности - т. е. потери неумения или неспособности что-то сделать" (А. Жид, 1, 454).
Личность Начало ненаписанной книги о римских поэтах: "Все эти стихи были бы написаны на тех же силовых линиях и без этих поэтов, но явление этих поэтов стягивало эти линии в такие-то пучки, и натяжение это было болезненно и для нитей и для скрепок - эта боль и составляет предмет нашего дальнейшего рассмотрения" итд
Сон А. Она несет на голове стекла, они режут ей голову и руки, в зеркале на лице видны раны и струйки крови, как от тернового венца. Она берет полотенце, и они стираются, но вместе с лицом: полотенце - как нерукотворный лик, а в зеркале - безлицая голова, как яйцо.
Любовь Солдат после Аппоматокса сказал: "Будь я проклят, если полюблю еще какую-нибудь страну".
Любовь Нельзя возлюбить другого, как себя, но можно невзлюбить себя, как другого. [259]
Любовь Я разбирал перед американскими аспирантами "Антония" Брюсова: "страсть" - понятие родовое, "любовь" - видовое, происходит семантическое сужение итд. Меня переспросили, не наоборот ли. Я удивился. Потом мне объяснили: для них love общий случай приятного занятия love-making, a passion - это досадное отягчающее частное обстоятельство, от которого нужно как можно скорее избавиться.
"Любовь - это не тогда, когда люди смотрят друг на друга, а когда они смотрят на одно и то же" ("в телевизор", добавляют циники). Может быть, мне оттого легче говорить с людьми, что я смотрю не на них, а на их предметы; и оттого тяжелее, что эти предметы мне безразличны.
Лень Не результат главное, а полнота приложения сил. - А как ее угадать? - По угрызениям: это недовольство своей ленью маскируется в недовольство результатом.
Лесть "Лонгфелло - самый американский поэт, и чтение его помогает нам понять себя, как это ни мало льстит нашему самолюбию" ("Лит. история Америки"),
Ложь "Если для тебя все вокруг - враздроб и единично, то понят но, почему ты не чувствуешь, когда тебе лгут у единичного всегда может найтись своя правда". (А мне и неинтересно знать, врет человек или не врет, мне интересно знать, что на самом деле, а этого ни один отдельный человек все равно не знает.) Зато, кажется, я никогда и не верю тому, что мне говорят, а откладываю для проверки. Разочаровываться приходится редко - только в самом себе.