- В караул до дальнейших приказаний, - пробурчал офицер, переведя пылавшие от гнева серые глаза с меня на сержанта Тот отдал честь. - Ты просто мерзавец, - продолжал офицер. - Пока твои товарищи по оружию погибают, чтобы защитить тебя, ты даже не заметил, что нас собираются обстрелять два самолета. Ты должен был их увидеть. Наверно, заснул. Все вы у меня отправитесь на фронт, в штрафном батальоне. Три грузовика уничтожено, семеро погибло, двое ранены. Они, видно, тоже задремали. Вот что ты натворил. Ты недостоин оружия, которое носишь. Я доложу о твоем поведении.
Он пошел дальше, не отдав честь.
- По постам! - прокричал сержант, пытаясь копировать тон начальника.
Мы побежали в разных направлениях. Я бросился за шапкой, но сержант схватил меня за плечо.
- Возвращайся на пост!
- Моя шапка, сержант.
Солдат, стоявший там, где валялась моя шапка, передал ее мне. В растерянности я забрался в грузовик, водитель как раз заводил мотор.
- Вытри нос, - произнес он.
- Да… Похоже, я расплачиваюсь за остальных.
- Да не волнуйся ты. Сегодня приедем в Харьков. Может, там и караулить будет нечего.
После испытанного потрясения я был вне себя от гнева.
- Сам-то он тоже должен был заметить самолеты. Или он не в конвое?
- Что же ты ему это не сказал?
Я подумал о двух маленьких точках, которые заметил в полудреме. В том, что сказал лейтенант, была доля правды, но мы даже не рассчитывали ни на что подобное. Ведь мы не сталкивались с настоящей военной опасностью, страдали лишь от недосыпания, мороза, бесконечной дороги, а также от омерзительной грязи, которую даже трудно себе представить. Мы так замерзли, что во время дневных остановок не умывались, да и воду найти было почти невозможно. Крестьяне, казалось, не понимали, что нам нужно, и смотрели на нас с удивлением. Все это отнимало время, а время было у нас лишь вечером, после наступления темноты, а тогда мы могли думать только о том, чтобы выспаться.
Но все эти оправдания не вернут жизни моим товарищам. Одна мысль о том, что, поменяйся три грузовика местами, и на месте пострадавших оказались бы мы, привела меня в ужас. Я никогда не получал ранение, но какая это адская боль, я знал уже слишком хорошо… Теперь я не отрывал взгляда от ветрового стекла.
- Если они вернутся, я уж их не пропущу. Водитель взглянул на меня со своей вечной усмешкой:
- Лучше поглядывай и в зеркало заднего вида. Вдруг они прилетят сзади. - Он явно издевался надо мной.
- Думаешь, я идиот. А что еще остается делать? Он пожал плечами. Выражение лица шофера не изменилось.
- Да знаешь, тут ничего не поделаешь. Когда я сломал колено, то подумал о голове. Лучше было бы идти в другую сторону.
- Вот оно что! И бросить наших товарищей, которые сражаются на фронте!
Шофер посмотрел на меня, улыбка сошла с его лица. Но вскоре его лицо разгладилось, и он сказал тем же беспечным тоном:
- Им надо было только послушаться меня: повернуться "кругом"! - Он явно передразнивал фельдфебеля.
- Сам не понимаешь, что говоришь. Большевикам только это и нужно. Это невозможно. Война еще не закончилась. Так нельзя говорить.
Водитель внимательно взглянул на меня:
- Ты еще слишком молод. Думаешь, я говорю серьезно? Да нет. Надо ехать так быстро, как только возможно, и даже еще быстрее. - Как будто желая подчеркнуть сказанное, он нажал на акселератор.
- Это я-то слишком молод! Меня бесит, когда ты так говоришь. Будто только от солдат твоего возраста есть толк. Разве на мне не та же форма, что и на тебе?
Я сам не верил в слова, которые так страстно произносил.
- Ну, раз тебе не нравится, возьми себе другое такси. - Водитель теперь в открытую потешался надо мной.
Ясно, он не хочет воспринимать меня всерьез. Я решил промолчать. Меня одновременно охватили гнев и печаль. Сначала бьют за недосмотр, потом смеются. Наши грузовики по-прежнему шли по льду и снегу. Приближалась ночь, с наступлением темноты мороз усилился. Мысль, что наше путешествие подходит к концу, утешала меня. Через полчаса мы будем в пригородах Харькова. Интересно, в каком состоянии город? Харьков был последним крупным городом перед фронтом. Сталинград от него отделяли четыреста километров. Подсознательно, несмотря на то что от советских окрестностей меня тошнило, я поскорей хотел попасть на фронт. И тут раздался оглушительный взрыв.
Помню, что мы спускались с горы. Перед нами затормозил грузовик, остановился.
- Ну, что там еще? - Я уже открыл было дверь.
- Закрой, и так холодно.
Но я хлопнул дверью перед лицом водителя и пошел по льду, которым было покрыто шоссе имени Третьего Интернационала. Передо мной затормозила машина, проехавшая еще немного по инерции. Курьер из Харькова привез приказ. При слабом освещении было видно, как быстро говорят что-то друг другу офицеры. Они пытались составить план, обсуждали новости. Капитан читал бумагу.
Прошло еще немного времени. Затем по всей длине конвоя прошел сержант, подавая сигнал сбора. К нам подошел капитан, за ним два лейтенанта и три фельдфебеля.
- Равняйсь! Смирно! - рявкнул фельдфебель.
Мы встали, как полагается. Капитан окинул нас продолжительным взглядом. Затем медленно, не снимая перчаток, поднес бумагу на уровень глаз.
- Солдаты, - произнес он. - У меня для вас тяжелые новости. Новости, которые огорчат и вас, и всех, кто воюет на стороне "оси" за наш народ и за нашу судьбу. Где бы ни получили эти новости, их везде воспримут с глубоким огорчением. Повсюду на безграничных пространствах нашего фронта, в самом нашем отечестве мы не можем сдержать обуревающих нас чувств.
- Смирно! - не унимался фельдфебель.
- Сталинград пал! - продолжал капитан. - Шестая армия под командованием маршала фон Паулюса была вынуждена принять безусловную капитуляцию.
Мы не знали, что и сказать. Немного помолчав, капитан продолжал:
- В предпоследнем рапорте фюреру маршал фон Паулюс сообщил, что присуждает крест за храбрость каждому своему солдату. Маршал также пишет, что страдания бойцов невозможно даже представить себе; что после адской битвы, продолжавшейся несколько месяцев, никто в большей степени не заслуживает славы победы. Передо мною послание, переданное по коротким волнам из разрушенного тракторного завода "Красный Октябрь". Высшее командование требует от меня зачитать его вам. Его прислал один из последних оставшихся бойцов Шестой армии, Генрих Штода. В этом сообщении Генрих говорит, что на юго-западе Сталинграда еще слышатся звуки битвы. Он пишет:
"Нас семеро. Мы последние, кто остался здесь в живых. Четверо ранены. Мы скрываемся в полуразрушенном заводе уже четыре дня. Во рту не было ни крошки. Я распечатал последний магазин для своего пулемета. Через десять минут большевики с нами покончат. Скажите отцу, что я выполнил свой долг, что я знаю, как умереть. Да здравствует Германия! Хайль Гитлер!"
Генрих Штода был сыном мюнхенского врача Адольфа Штоды. Воцарилось молчание; его нарушали лишь порывы ветра. Я подумал о том, что под Сталинградом сражался и мой дядя; я с ним ни разу не встречался из-за того, что две ветви нашей семьи оказались оторваны друг от друга. Я лишь видел его фотографию, знал, что он пишет стихи. У меня возникло такое чувство, будто я потерял друга. Какой-то солдат расплакался. Поседевшие виски придавали ему старческий вид. Затем он перестал стоять напряженно и направился к офицерам.
- Мои сыновья погибли, - закричал он. - Я знал, что так произойдет. Это вы во всем виноваты - вы, офицеры. Все бесполезно. Мы не выдержим русской зимы. - Он согнулся в три погибели. - Там погибли два моих сына, бедные мои дети…
- Успокойся, - приказал фельдфебель.
- Ну уж нет. Убейте меня, если хотите. Какая теперь разница. Теперь уже ничто не важно…
Вышли два солдата, схватили несчастного под руки, чтобы оттащить его: ведь он только что оскорбил офицеров. Но тот сопротивлялся, как будто им овладели демоны.
- Отведите его к врачу, - сказал капитан. - Пусть даст ему успокоительное.
Я подумал, что он еще что-нибудь добавит, но выражение лица офицера не менялось. Может, он тоже потерял родственника.
- Спокойно.
Маленькими группками, молча мы возвращались к грузовикам. Наступила полная темнота. На белой линии горизонта показались холодные голубовато-серые пятна. Я поежился.
- Становится все морознее, - сказал я солдату, который шел рядом.
- Да, - ответил он, не глядя в сторону.
Впервые на меня произвели такое впечатление необозримые просторы России. Я явственно ощутил, как сжимается вокруг нас серый горизонт. Три четверти часа спустя мы были уже в разоренных предместьях Харькова. Слабый свет фар не позволял как следует все разглядеть, но все, что попадало в луч света, было разрушено.
На следующий день, проведя еще одну ночь на полу "Рено", я смог убедиться, в каком хаосе находился разрушенный Харьков - город, который, несмотря на разорение, представлял такое большое значение.
В 1941, 1942 и 1943 годах наша армия несколько раз брала Харьков, город отвоевывали русские, затем снова брали немцы, и наконец он остался у большевиков навсегда. В тот момент, о котором идет речь, наши войска захватили его впервые. Город напоминал выгоревший скелет. На разрушенных обочинах располагались покореженные машины и орудия, собранные войсками, чтобы очистить дороги. Масса покореженного металла была дополнительным свидетельством того, как напряженно проходил здесь бой. Участь солдат было легко представить. Погребенные под снегом, стальные трупы стали знаком определенного этапа войны: сражения за Харьков.
Вермахт расположился в некоторых, более или менее уцелевших районах города. Санитарная служба, находившаяся в большом здании, дала нам возможность вымыться. Смыв с себя грязь, мы очутились в подвале здания в комнатушках, наполненных разными кроватями. Нам посоветовали попытаться уснуть, и, несмотря на неподходящее время - был полдень, все мы забылись сном. Разбудил сержант, который повел нас в столовую. Здесь я обнаружил Гальса, Ленсена и Оленсгейма. Мы говорили о падении Сталинграда.
Гальс настаивал, что это невозможно:
- Шестая армия! Господи Боже! Быть такого не может, чтобы русские разгромили их.
- Но ты же слышал сводку: их окружили, у них не осталось оружия, что им оставалось делать? Они были вынуждены сдаться.
- Тогда надо попытаться их спасти, - сказал кто-то.
- Бесполезно, - заметил солдат постарше. - Теперь уже все кончено…
- Черт, черт, черт! - Гальс стиснул кулаки. - Просто не верится!
Для одних падение Сталинграда стало болезненным ударом; у других это событие вызвало желание отомстить, поднявшее боевой дух. Среди нас, учитывая разброс в возрасте, не было единого мнения. У старших преобладали пораженческие настроения, а молодые со всей решимостью собирались освободить боевых товарищей. Мы уже направлялись в казарму, когда возникла стычка, в которой был виноват в основном я.
Парень с разбитым коленом, водитель проклятого "Рено", наткнулся на меня.
- Что, доволен? - сказал он. - Кажется, завтра мы возвращаемся.
На его лице была написана ирония. Я почувствовал, что краснею от гнева.
- Ну, хватит, - закричал я. - Мы отступаем, и это по твоей вине, а мой дядя погиб в Сталинграде. Он побледнел:
- Кто сказал тебе, что он погиб?
- А если не погиб, еще хуже. - Я продолжал кричать: - Ты просто трус. Разве не ты сказал мне: лучше бросить их на произвол судьбы!
Мой попутчик не мог прийти в себя. Он посмотрел вокруг. Затем схватил меня за ворот.
- Заткнись, - приказал он, замахнувшись. Я ударил его в голень. Он собирался ответить мне ударом, когда его руку перехватил Гальс.
- Достаточно, - спокойно сказал он. - Прекрати, или окажешься в карцере.
- Вот оно что. Еще один парень, которому нравится то, что с ним произойдет? - Мой противник не мог сдержаться от гнева. - Я вам покажу, всем вам…
- Перестань, - настаивал Галцс.
- Да пошел ты.
Больше он не успел ничего сказать. Кулак Гальса опустился ему на подбородок. Он согнулся и упал на снег. К этому времени подошел Ленсен.
- Вы, чертовы недоноски! - кричал водитель. Он попытался встать и снова вступить в драку.
Приземистый, крепко сложенный Ленсен ударил его в лицо носком ботинка, подкованным металлом, еще до того, как тот успел подняться. От боли шофер закричал и упал на снег и поднес руки к окровавленному лицу.
Мы не стали продолжать драку и вернулись к своим, тяжело дыша и ругаясь. Стоявшие рядом солдаты мрачно взглянули на нас, а двое из них помогли водителю подняться на ноги. Он еще что-то кричал.
- Надо будет за ним приглядывать, - предупредил Гальс. - Вдруг пальнет нам в спину, когда пойдем в атаку.
Подъем на следующий день состоялся позже обычного. Когда мы пошли на перекличку роты, в лицо нам ударил порыв ветра, смешанного со снегом. Чтобы защититься от снеговых порывов, мы подняли воротники, и тут услыхали приятную новость. Фельдфебель Лаус, которого мы не видели уже целую вечность, стоял перед нами, держа в обеих руках бумажку. Ему тоже мешал ветер.
- Солдаты! - прочитал он, пользуясь промежутком между двумя порывами. - Верховное командование, понимая, в каком вы состоянии, дает вам суточный отпуск. Тем не менее, учитывая сложность положения, в любую минуту может поступить приказ о сборе. Поэтому каждые два часа появляйтесь в казармах. Нечего и говорить, что времени на подружек или визит к семье у вас не будет, - добавил он со смешком. - Но хоть успеете им написать.
Двоих солдат Лаус послал забрать и разнести почту. Мне прислали четыре письма и посылку. Мы хотели осмотреть Харьков, но погода загнала нас в дом. Весь день мы отдыхали, готовясь к пути обратно. Поэтому, когда на следующий день нам сообщили, что мы привезем продовольствие и вооружение подразделению, находящемуся в районе боевых действий, где-то южнее Воронежа, новость эту мы восприняли без восторга.
- Да ладно, - сказал Гальс. - Какая разница, в каком снегу застрять, у Киева или у Воронежа.
- Точно, - осторожно произнес Оленсгейм. - Но Воронеж - это уже фронт.
- Да знаю я, - сказал Гальс. - Все равно когда-нибудь мы попадем на фронт.
Я же не знал, что и думать. Что творится на полях сражения? Меня разбирало и любопытство и страх.
Фронт
К югу от Воронежа - Дон
Казалось, что зима никогда не закончится. Каждый день почти непрерывно шел снег. В конце февраля, а может, в начале марта - уж и не помню точно когда, - нас по железной дороге доставили в городок - основной центр поставок. Он был расположен километрах в пятидесяти от Харькова. В больших сараях находились склады продовольствия, палаток, лекарств и боеприпасов: все ячейки, любое свободное место было ими заполнено. Мастерские частично располагались в зданиях, частично - под открытым небом. Солдаты, пальцы которых от холода уже не могли держать гаечный ключ, дули на руки. За пределами города были сооружены траншеи и укрепления. В этой части страны партизанские атаки не были редкостью. Когда начиналось нападение, механики бросали инструменты и брались за автоматы, защищая оборудование и самих себя.
- Единственное, что здесь хорошо, так это кормежка, - сказал мне один солдат. - Работы уйма. Самим же приходится себя оборонять: мы патрулируем по очереди. А с партизанами шутки плохи. Они нам причинили массу неприятностей, много всего уничтожили. Несколько раз командир просил прислать ему роту пехоты на помощь, - но прислали ее лишь единожды. Была тут рота СС, но шесть дней спустя их направили в Шестую армию. А у нас и так уже сорок убитых.
Во второй половине дня мы прикрепили к четырехколесным тележкам, взятым у русских, полозья - получились сани. Было несколько настоящих санок - простых и даже повозок, в которые запрягали лошадей с украшениями. Их всех реквизировали у местных жителей. Помню, когда мы отправились в путь, процессия напомнила мне рождественскую, только везли-то мы пули и гранаты.
Мы направились на северо-запад к Воронежу. Все получили особые рационы, рассчитанные на холод, новые аптечки и двухдневный запас приготовленных заранее обедов. Мы ехали по дороге, то тут, то там засыпанной снегом, которая пересекала линию обороны, разрезавшую степь. Толстый солдат в капюшоне - единственный караульный в окрестности - приветственно помахал нам, когда мы проезжали мимо. Он казался таким уязвимым здесь: стоял, опираясь на трубу, ноги по колено в снегу.
После часа пути снега стало еще больше. Наши кожаные сапоги, несмотря на то что они прекрасно защищали от влаги, были все же не приспособлены для снежных метровых сугробов. Мы быстро уставали, садились на повозки или сани, подобно калекам. Когда же бежали рядом, я запускал пальцы в гриву лошадей, напоминавшую по длине овечью шерсть. Но лошади шли слишком быстро, от этого мы еще больше уставали, с нас ручьем лил пот, несмотря на холод. Время от времени кто-нибудь во главе колонны останавливался и смотрел, как идет конвой, пользуясь возможностью перевести дыхание под этим предлогом. Возобновляли путь они уже в тылу конвоя: я ни разу не видел, чтобы кто-то пошел впереди колонны.
Гальс, настоящий друг, держался за лошадь с другой стороны. Хотя он был покрупнее меня и сильнее, видно было, что и его силы на пределе. Лицо Гальса почти полностью скрывал поднятый воротник и шапка, надвинутая как можно глубже. Из покрасневшего носа текло, как и у остальных.
Мы почти не говорили. Я научился молчанию, как настоящий немец. Но даже и без слов знал, что Гальс - настоящий друг, что он испытывает ко мне те же добрые чувства, как и я к нему. Время от времени мы ободряюще улыбались друг другу, словно говорили: "Не сдавайся! Прорвемся!"
В каком-то овраге мы остановились. Чувствуя, что больше не выдержу, я присел на край повозки. Ноги словно одеревенели, на лице моем было написано отчаяние.
Гальс бросился в сугроб.
- Ай, бедные мои ноги.
По всей длине конвоя солдаты сидели или лежали в снегу.
- Мы что, здесь заночуем? - спросил молодой солдат, сидевший рядом со мною. Мы окинули друг друга встревоженным взглядом.
- Плевать мне, что делают другие, - сказал Гальс, открывая котелок. - Я и с места не сдвинусь.
- Ты просто вспотел, вот и болтаешь. Погоди, когда остынешь: тебе придется шевелиться, если не хочешь замерзнуть насмерть.
- Черт, - сказал Гальс, не поднимая головы. - Нога болит.
Я достал котелок. Заранее приготовленные обеды, которые нам дали раньше, уже давно остыли и замерзли в металлической посуде; теперь содержимое напоминало какую-то требуху.
Все солдаты сделали то же самое открытие.
- Проклятье! - сказал Гальс. - Но разве можно выкинуть?
- А вы что думаете? - задал кто-то вопрос фельдфебелю, который разглядывал содержимое своего котелка.
- Эти мерзавцы, наверное, подсунули нам гнилье какое-то.
- Или недельную порцию объедков. Невероятно. В этом городе хватило бы еды, чтобы накормить дивизию.
- Есть невозможно… Застревает в зубах!
- Придется часть оставить.
- Нет, не придется, - прорычал, обращаясь к нам, фельдфебель. - Дорога дальняя, а еды и так не слишком много. Выбросите мясо, если не нравится, и ешьте все остальное.