Неизвестно, как, где и когда он был уполномочен говорить от имени французской общественности, а тем более от имени Франции. Но "делегатам" много и не нужно было. Как-никак, а говорил с трибуны "француз". Приветствие от Франции передано. Делегаты с восхищением прокричали: "Vive la France!" ("Да здравствует Франция!"), и этим "смычка" закончилась, если не считать этой "смычкой" косые и весьма неодобрительные взгляды бравых парижских ажанов, полицейских, регулировавших движение на важной и степенной авеню Клебер, на которую среди элегантной и чопорной парижской публики затесались пресловутые "делегаты" в потертых пальто, перекрашенных шинелях времен деникинской и врангелевской эпопеи, частью в косоворотках и сапогах.
Дискуссий на съезде не было. Все было ясно: не сегодня-завтра русский народ "свергнет большевиков" и позовет эмигрантов устраивать дальнейшие судьбы Российского государства. Для этого все готово. Не хватает только общепризнанного "вождя". Его-то и нужно избрать. Сама судьба посылает русскому народу счастье: в эмиграции живет и работает бывший верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич Романов. Он и будет спасителем России. К нему-то от имени "Зарубежного съезда", воплощающего чаяния "русского народа", и надо отправить депутацию, дабы коленопреклоненно молить его принять на себя бразды правления и бремя устроения судеб государства Российского.
Отслужили молебен и отправили депутацию в Шуаньи.
Дальнейшая комедия, заранее тщательно прорепетированная, была разыграна блестяще: великий князь внял "голосу русского народа" и милостиво соблаговолил принять на себя тяготы по "возглавлению священной борьбы против большевизма". Часть военная была возложена на председателя РОВСа генерала А. П. Кутепова, часть гражданская - на редактора "Возрождения" П. Б. Струве. Впрочем, честь устроения гражданских дел "будущей России" оспаривал у Струве его конкурент И. П. Алексинский, выдвинутый кандидатом на будущий премьер-министерский пост в "будущей России" самым крайним черносотенным флангом правого сектора эмиграции. Обе эти довольно колоритные фигуры эмигрантского политического болота глухо враждовали между собою из-за дележа шкуры еще не убитого медведя. Перевес оказался на стороне Струве. О нем мне уже приходилось упоминать выше.
И. П. Алексинский представлял собою довольно видную фигуру на эмигрантском горизонте не только как политический деятель. Талантливый хирург, занимавший еще в сравнительно молодом возрасте кафедру общей хирургии на медицинском факультете Московского университета, он в начале настоящего века пользовался в Москве широкой известностью как либеральный общественный деятель и как видный врач. В 1911 году в числе других представителей профессуры он покинул Московский университет в знак протеста против репрессий и реакционных мероприятий вновь назначенного министра народного просвещения Кассо. Это еще более упрочило его славу как прогрессивного общественного деятеля и активного борца против аракчеевских методов управления университетами после революции 1905 года.
Когда же пришла Октябрьская революция, он, как и многие российские интеллигенты, круто повернул вправо.
Гражданская война застала его на юге России. Вместе с разбитыми армиями Врангеля он эвакуировался в Константинополь, а оттуда в Париж. Его профессорское звание и слава первоклассного хирурга быстро создали ему среди эмигрантов широкую популярность и могли бы, казалось, удовлетворить любое эмигрантское тщеславие. Но одной этой популярности ему оказалось недостаточно.
Возвращение на хирургическую кафедру в вынужденно докинутый им родной Московский университет после "свержения большевиков" уже не прельщало его. В эмигрантском скопище потерявших прежнее привилегированное положение людей, стремившихся или вернуть это положение, или шагнуть еще выше, его захлестнула волна политического авантюризма. Впереди в его воображении маячил пост премьер-министра "будущей России". Как тут не потерять голову?! И он ее потерял. Он понял, что на прежнем либерализме и половинчатых мерах в эмиграции далеко не уедешь и никакой политической карьеры не сделаешь. Недолго думая, он ринулся вправо и, похоронив навсегда свой либерализм, докатился до крайне правого фланга эмиграции, превратившись в махрового монархиста-черносотенца.
Итак, в эмиграции появился "вождь", а рядом с "вождем" выросли еще и "вождики": кто - по части военной, кто - по части гражданской.
Весть о том, что великий князь соблаговолил возглавить "священную борьбу против большевизма", с быстротой молнии облетела не только эмигрантские круги Парижа и Франции, но и все прочие места и страны русского рассеяния.
Как я уже говорил, "левый" сектор эмиграции встретил возглавление "священной борьбы против большевизма" дружным хохотом. Нельзя было отказать в остроумии карикатуре, напечатанной в 1926 году на первой странице одного из номеров милюковской газеты "Последние новости": из приоткрытой двери замка Шуаньи высовывается нога, обутая в кавалерийский сапог со шпорой, и метла в виде палки с насаженной на нее длиннобородой головой великокняжеского "премьер-министра" П. Б. Струве с лаконичным обозначением внизу рисунка: "Вождь и его метла".
Зато правый сектор ликовал. В захудалых "обжорках" "русского Парижа", в деревенских корчмах Болгарии и Югославии, на улицах Шанхая, на лесных заготовках в Канаде, Финляндии, на рудниках Австралии и по другим градам и весям русского зарубежья недоучившиеся студенты, "чиновники для особых поручений", бывшие гвардейские офицеры, директора фабрик, инженеры, институтские классные дамы и фрейлины ее величества при встрече друг с другом радостно шептались: "Ну вот и дожили до светлого праздника. Можно укладывать чемоданы!
Завтра - в Россию! Часы большевиков сочтены. Наш вождь заявил… Наш вождь обещал… Наш вождь сказал…" Слово "Шуаньи" произносилось николаевцами со священным трепетом: "В Шуаньи идут непрерывные совещания. Не сегодня-завтра будут объявлены сроки весеннего похода против большевиков… Десант уже готов… Англия согласилась… Франция признала… Америка обещала…
Польшу уговорили…" Шли месяцы, а потом и годы. В Шуаньи все продолжали совещаться, но о "весеннем походе" и о десанте никаких уточнений в эмигрантскую массу не поступало.
Но "на местах" продолжали верить и в "вождя", и в "весенний поход". Кое-кто из "правоверных" николаевцев, правда, обнаруживал нетерпение. Заброшенные в глушь Балкан или парагвайских лесов бывшие капитаны и полковники писали в редакции эмигрантских газет, в канцелярию РОВСа, отдельным общественным деятелям и всякому "начальству" тоскливые письма, сводившиеся в конечном счете к одному вопросу: "Когда же?" Редакторы газет, общественные деятели и "начальство" сдержанно и уныло твердили: "Терпение, терпение и терпение… Его высочество ведет сейчас большую работу…
Когда придут сроки, тогда…" Но сроки не приходили, и "верноподданные" постепенно теряли последние остатки терпения. Репортеры эмигрантских газет осаждали лиц, по своему положению имевших контакт с "вождем" и бывших частыми гостями усадьбы Шуаньи. Кое-кому из них удалось "просочиться" и в саму усадьбу и даже получить аудиенцию у ее "державного" хозяина.
Больше молчать было нельзя. И "вождь" заговорил…
На одном из "всеподданнейших" докладов одного из своих ближайших помощников он начертал: "Когда русский народ призовет меня, то я не промедлю и часу и с божьей помощью приступлю к освобождению России от большевиков…" Николаевцы, прочитав с благоговением эту краткую декларацию "вождя", приуныли. И было от чего! Ведь с момента созыва "Зарубежного съезда" и избрания в "вожди" великого князя Николая прошло три года. Возглавление "священной борьбы против большевизма" было воспринято ими как конкретное начало этой борьбы. Три года подряд их кормили обещаниями "весеннего похода", и три года они держали чемоданы наготове. Теперь, оказывается, воля "соли земли", выявленная на "Зарубежном съезде", была сочтена "вождем" недостаточной для начала противосоветской "акции". Нужно еще ждать, когда "оттуда", то есть с русских равнин, последует призыв русского народа возглавить эту "священную борьбу".
Но русский народ, как известно, не торопился с "призывом" и не обнаруживал никакого желания торопиться с ним и в будущем.
Нетерпение и уныние в рядах николаевцев росло и кое-где даже переходило в "бунтарские" настроения. Отдельные николаевцы брюзжали: "Жди, когда русский народ раскачается и позовет "вождя"! Раньше рак свистнет…" Но в военной среде, как известно, никакие протесты невозможны. А большинство николаевцев состояло из бывших военных, считавших себя и в эмиграции таковыми. Пришлось смириться и терпеливо ждать, когда "вождь" отдаст приказ о походе.
Между тем жизнь в Шуаньи шла своим чередом. К "вождю" в определенные дни и часы приезжали из Парижа и из других эмигрантских центров ближайшие его помощники по военной и гражданской части, начальники отделов РОВСа, представители эмигрантской "общественности", редакторы газет, наконец, лица, с которыми "вождь" был связан родственными, служебными и придворными связями в бытность его командующим войсками гвардии и Петербургского военного округа.
В 1926 и 1927 годах мне неоднократно приходилось бывать в Шуаньи в качестве консультанта-терапевта по вызовам врача усадьбы, некоего доктора Малама. Само собой разумеется, к "августейшей" персоне великого князя и к великой княгине меня, "слюнявого интеллигента", не допускали. Лечили "августейшего вождя" и его супругу исключительно французские профессора и академики. Меня Малама вызывал для консультаций великокняжеской челяди и охраны. Особенно часто приходилось мне бывать там летом и осенью 1927 года у одного тяжелобольного офицера охраны, страдавшего злокачественной формой заболевания сосудистой системы и вскоре умершего в одной из парижских больниц. Три или четыре раза мне приходилось выезжать к нему поздно вечером с последним поездом и оставаться там до утра, коротая остаток вечера в беседах с челядью и охраной. Это дало мне возможность подробно ознакомиться с жизнью и бытом обитателей усадьбы.
Усадьба Шуаньи представляла собою очень своеобразный осколок рухнувшего мира. Как я уже говорил, расположена она в одном часе езды от Парижа и в двух километрах от малолюдной станции одной из второстепенных железнодорожных линий. Рядом с усадьбой - небольшая деревня Сантени и невдалеке другая усадьба, занимавшаяся в описываемые годы атаманом Красновым, вождем реакционного казачества.
Высокая ограда из темного камня, столь характерного для Франции и придающего ее пейзажу мрачный, унылый вид; наглухо запертые железные ворота; помещение консьержа у ворот; коротенькая аллея, ведущая к дому, обсаженная вековыми платанами и каштанами; обширный двухэтажный барский дом с двумя десятками покоев; надворные постройки и флигели для челяди; позади дома - обширный вековой совершенно запущенный парк с поросшими травой дорожками - вот картина этого старинного французского "дворянского гнезда".
На "барской" половине жили сам великий князь с великой княгиней и три офицера его свиты с семьями.
Князю в описываемую пору перевалило за 70 лет. Свита заведовала "внутренними делами" усадьбы и сношениями с "внешним миром". Она принадлежала к "сливкам" придворной петербургской и царскосельской аристократии.
Среди них очень любопытную фигуру представлял граф Георгий Шереметев, офицер кавалергардского полка, сын известного в свое время петербургского аристократа, мецената и чудака, создавшего собственный симфонический оркестр и собственную образцовую пожарную команду.
Семейство Шереметевых слыло одним из самых богатых в дореволюционной России. Шереметев-сын воспринял русскую революцию совершенно необычным для аристократа и владельца чуть ли не 90 поместий образом.
В кругу близких ему людей с глазу на глаз он говорил, что революция и связанная с ней для него и его семьи потеря банковских текущих счетов, драгоценностей, дворцов, поместий, земли и привилегированного положения есть справедливое божье наказание за все те грехи, несправедливости и беззакония, которые в течение двух веков это привилегированное сословие творило в отношении "меньшей братии", и что долг христианина повелевает ему замаливать эти грехи весь остаток его жизни. А было ему в то время не более 40 лет. Дальше замаливания грехов, своих собственных, а также предков, он, однако, не пошел.
К населению "барской" половины принадлежало еще одно лицо, с которым великий князь не расставался в течение двух или трех десятков лет, - это вышеупомянутый доктор Малама, из той категории военных врачей царского времени, которые давным-давно забыли всякую медицину, никого не лечили и никакой медицинской литературы не читали. На его обязанности лежало смазывать йодом какую-нибудь незначительную царапину на великокняжеском теле или дать великому князю порошок от головной боли да рассказывать за столом анекдоты и всякие веселые истории, относящиеся к старым временам.
Челядь, жившая в пристройках, флигелях и надворных постройках, была представлена поваром, вывезенным еще из Петербурга, камеристками великой княгини, тоже дореволюционного времени, личным шофером великого князя гвардейским офицером Апухтиным, шоферами для хозяйственных поездок, бывшими ординарцами великого князя из казаков гвардейских полков, садовником, прачками, судомойками и, наконец, личной охраной великого князя, состоявшей из "особо проверенных" генералом Кутеповым царских кадровых офицеров полковников Ягубова и Самоэлова и офицеров военного времени Жукова, Нилова, Неручева, Тряпкина. Все шестеро - из Дроздовской артиллерийской бригады, входившей в годы гражданской войны в состав деникинской, а потом врангелевской армии.
Охрана, одетая в штатскую одежду, была вооружена револьверами. На ее обязанности было сопровождать великого князя во время прогулок по громадному парку, находясь спереди, с боков и сзади него на почтительном расстоянии, дабы не нарушить иллюзию некоторого одиночества, нужного ему во время этих прогулок. Эмигрантской общественности всюду мерещилась "рука большевиков". Поэтому она настояла на создании охраны "обожаемого вождя", дабы предотвратить возможные на него покушения.
Француз на территории усадьбы был один - вышеупомянутый агент Surete Generale. Всего в усадьбе жило свыше 30 человек.
Хозяйство велось бестолково, вернее, никак не велось.
Престарелый "вождь" и великая княгиня никогда никакого хозяйства не вели и даже представления о нем не имели. Денег они не считали и не умели считать. За стол ежедневно садилось на обеих половинах вместе с гостями и посетителями не менее 40–45 человек. Мясник, огородники и молочницы из соседней деревни Сантени за всю свою жизнь не видели более выгодных клиентов, чем эти свалившиеся с неба monsieur le Grand due и его окружение. Цены они назначали произвольные, зная, что в усадьбе торговаться не станут.
Содержание всей этой оравы обходилось великому князю во много десятков тысяч франков в месяц. Свободных денег у него, можно думать, не было, но зато имелись вывезенные из России уникальные фамильные драгоценности, золото и бриллианты. Один из этих прадедовских бриллиантов был реализован летом 1926 года за 4 миллиона франков у парижского ювелира бароном Вольфом, заведовавшим финансовыми делами великого князя, о чем мне сообщили в одно из моих посещений усадьбы чины охраны, живо обсуждавшие эту усадебную "новость".
О будущем в Шуаньи много не думали: на ближайшие годы хватит, а там, после "падения большевиков", все дворцы, поместья, удельные земли вновь вернутся к "законным" владельцам…
"Николаевская" эпопея длилась около четырех-пяти лет. В конце 20-х годов великий князь умер. Паломничество эмигрантских политических деятелей в Шуаньи кончилось. Но шумиха с "весенними походами" и десантами не прекратилась.
Еще при жизни великий князь дал указание, что наследником в деле "священной борьбы против большевизма" он назначает председателя РОВСа генерала А. П. Кутепова. Уныние, в которое впали николаевцы в связи со смертью "вождя", было быстро изжито. Кутепов заявил своему ближайшему окружению, что "священная борьба" будет продолжаться "до победного конца". На этой "борьбе", как и на самой личности Кутепова и возглавлявшегося им РОВСа, следует остановиться несколько подробнее.
Осенью 1921 года Кутепов, возглавлявший тогда остатки "1-го армейского корпуса русской армии", переехал из Галлиполи в Болгарию. Однако Болгария, как я уже говорил, совершенно не была склонна поддерживать политические химеры эмигрантских политиканов, принадлежавших к "верхушке" эмиграции.
Кутепова такое положение вещей явно не устраивало.
Он считал, что вооруженная борьба против Советской власти вот-вот возобновится на русской территории, и тогда настанет момент вновь развернуть в армию "1-й армейский корпус". Военную организацию ему нужно было во что бы то ни стало сохранить.
Но в Болгарии для этого не было подходящих условий. Как-никак она была чем-то вроде глухой провинции, не принимавшей никакого участия в "большой" европейской политике. А Кутепову была нужна именно эта политика и близость к лицам, решавшим судьбы Европы. К тому же в эти годы "русский Париж" окончательно сформировался как политический центр эмиграции.
Кутепов переехал в Париж. Первой его заботой было сохранить кадры разбитой белой армии, а правильнее сказать, разбитых белых армий, так как кроме армии Врангеля за границей оказались остатки других армий - Юденича, Миллера, Колчака, Каппеля, реакционного казачества. Но как это сделать? Сохранить разбросанные по многим странам кадры в виде полков, батальонов, эскадронов и батарей было, конечно, немыслимо и по причинам политическим, и по причинам бытовым. Тогда-то и родился по мысли Кутепова РОВС - Российский обще-воинский союз. Было это в 1924 году, хотя семена для его возникновения были посеяны еще в Галлиполи.
"Будущую Россию" и сам Кутепов, и подавляющее большинство офицеров разбитых белых армий мыслили как государство с "твердой властью", опирающейся не только во внешней, но и во внутренней политике на армию, а на первое время (неопределенной длительности) - как военную диктатуру.
"Спасение России" белое офицерство мыслило только как финал борьбы, в которой именно ему будет принадлежать решающая роль. Правда, в этих настроениях была очень значительная трещина: старые кадровые офицеры царской армии считали, что "соль земли" - это только они, и свысока смотрели еще со времен первой мировой войны на вышедшее из рядов интеллигенции и полуинтеллигенции офицерское пополнение с четырехмесячным сокращенным курсом военного обучения.
"Штабс-капитаны" в свою очередь считали, что гражданскую войну и все связанные с нею военные тяготы вынесли на плечах они, и только они, в то время как "старики" или отлеживались по медвежьим углам, выжидая, куда склонится чаша весов, или занимали весьма хлебные и спокойные тыловые должности.