В конце 20-х годов дело дошло до открытого конфликта. Матерый вождь реакционного казачества старый донской атаман Краснов в каком-то не то новогоднем, не то пасхальном интервью, данном репортеру одной из эмигрантских газет, выразился столь презрительно о "штабс-капитанах" и об их роли в построении "будущей России", что среди этих последних поднялась буря негодования.
В редакции эмигрантских газет посыпались гневные письма. Кто-то даже вызвал атамана на дуэль "за оскорбление мундира". Дуэли, конечно, не последовало, но Краснову пришлось выступить с извинениями и с обычными в таких случаях заявлениями, что он-де был понят неправильно, что он не хотел никого обидеть и т. д.
Кутепов решил объединить под знаменами РОВСа всех зарубежных офицеров-эмигрантов, как "стариков" царской службы, так и "молодежь" - участников первой мировой войны и гражданской войны. Двери РОВСа не были закрыты и для унтер-офицеров, вольноопределяющихся, солдат, военных чиновников, военных врачей и военных сестер милосердия. Но эти категории в зарубежье были столь малочисленны, что практически о РОВСе можно говорить лишь как об офицерской организации. Объединяло несколько разношерстный состав его членов одно - ненависть к Советской власти и вера в то, что на смену ей придет новая власть - или белая военная диктатура, или "законный" царь из дома Романовых.
О демократической республике западноевропейского типа, столь желанной для "левого" сектора эмиграции, они не хотели и слышать.
С точки зрения организационной РОВС представлял собою во все годы своего существования федерацию разнообразных воинских организаций, которые с некоторой натяжкой и условно можно было назвать первичными.
Численность каждой из них колебалась в очень широких пределах, начиная от таких, как Союз галлиполийцев (объединивший в 1920–1921 годах офицеров галлиполийского лагеря и города Галлиполи), насчитывавший 15–20 тысяч человек, и кончая Союзом ахтырских гусар (то есть бывших офицеров Ахтырского гусарского полка царской армии), числившем в своих рядах всего 17 человек.
Участие в любой организации РОВСа было добровольным. Все его члены состояли на собственном иждивении. Они признавали чинопочитание и основы воинской дисциплины царской армии: отмечали полковые праздники, устраивали банкеты, служили молебны о здравии "вождей" и панихиды по "в бозе почивающем государе императоре" и членах императорской фамилии, равно как по "вождям" Корнилове, Маркове, Алексееве, Дроздовском, Врангеле, Колчаке.
Но если масса членов РОВСа свое свободное от работ и служб время посвящала собраниям, банкетам, молебнам и панихидам, то Кутепов заботился еще и о другом. Он хорошо знал настроение и "боевой дух" своих кадров, в частности так называемой "молодежи". Эти "штабс-капитаны" томились от отсутствия в их жизни реальных форм борьбы с Советской властью. Они жаждали "подвига". В условиях зарубежья в первые годы после окончательного разгрома белых армий подвигом считалось убийство из-за угла ответственных советских представителей за границей. В этой атмосфере прозвучал выстрел бывшего офицера Дроздовской дивизии капитана Конради, убившего в Швейцарии полпреда Воровского. Эмигрант Б. Коверда стрелял в советского посла, аккредитованного в Польше. Бывший саперный офицер врангелевской армии Бородин подготовлял аналогичный "подвиг" против советского посла в Австрии, вовремя раскрытый и предотвращенный.
Правый сектор эмиграции приходил в неописуемый восторг после каждого выстрела. "Началось!" - радостно проносилось по рядам этого сектора. "Левый" сектор, наоборот, осуждал подобные "подвиги" как "недостигающие цели, ненужные и вредные для самой эмиграции".
Принимал ли Кутепов личное участие в организации и подготовке этих убийств - судить не берусь. Но несомненно, что всею своей антисоветской деятельностью он систематически подогревал соответствующие настроения и способствовал созданию того психологического "климата", при котором сделались возможны эти преступления.
Скоро, однако, выяснилось, что в деле "священной борьбы с коммунизмом" на убийствах из-за угла далеко не уедешь. Реакционные западноевропейские круги весьма благосклонно смотрели на идею вооруженной борьбы белых армий на русской территории, но к политическим убийствам на их собственной территории относились резко отрицательно.
Покушения прекратились. Но началась диверсионно-шпионская деятельность определенных элементов белого офицерства непосредственно в Советском Союзе. Организовал ее и дирижировал ею сам Кутепов.
Стороннему наблюдателю было трудно составить себе представление о размахе этой деятельности, а тем более ее подробностях. Само собой разумеется, что протекала она в условиях строжайшей конспирации, и никакие точные сведения о ней не проникали в толщу эмиграции, а тем более в печать. Лишь изредка в эмигрантских разговорах проскальзывал слух, что Кутепов ведет какую-то "большую работу" и засылает на советскую территорию "верных людей" из числа подчиненных ему в порядке добровольности белых офицеров. Надо при этом заметить, что эмиграция вообще очень мало интересовалась конспирацией. Все ее грезы сводились или к пережевыванию слухов о "весеннем походе и неминуемой гибели большевизма", или об "эволюции большевизма до уровня западноевропейского парламентаризма".
Лишь в 1929 году тема о "большой работе" сделалась на некоторое время ведущей в эмигрантских разговорах. Об этом - несколько ниже.
Едва ли можно сомневаться в том, что засылка в СССР Кутеповым шпионов и диверсантов, осуществлявшаяся в условиях строжайшей конспирации и требовавшая притока значительных денежных средств, производилась за счет иностранных разведок, но сколько-нибудь определенных сведений на точное происхождение этих средств в широких слоях эмиграции не имелось.
Сам Кутепов жил очень скромно. Лица, посещавшие его, неизменно отмечали не только скромность, но и некоторую бедность, царившую в его жилище. Жил он с женой, малолетним сыном и оставшимся от прежних времен вестовым для личных услуг в квартире из двух маленьких комнат, расположенной в квартале, заселенном мелкими чиновниками, ремесленниками и мещанами. "Делами" официального порядка, то есть связанными с управлением РОВСом, он занимался в помещении канцелярии 1-го отдела РОВСа, расположенной в 12-м городском округе Парижа.
Но кроме этих двух помещений он ежедневно появлялся еще и в третьем, расположенном в центре Латинского квартала Парижа. Назвать конспиративной эту квартиру в полном смысле слова нельзя, так как и сам Кутепов, и его ближайшее окружение открыто говорили о ее существовании. Занимался он там, по его словам, "гражданскими делами" в отличие от "военных дел", которые вел в вышеупомянутой квартире РОВСа. Само собой разумеется, что в дальнейшие уточнения о сути этих "гражданских дел" он не пускался.
Несколько лет спустя после признания Францией Советского Союза один из левых депутатов французского парламента внес министру внутренних дел запрос: "На каком основании французское правительство разрешает иностранцу (Кутепову) вести подрывную работу на территории Франции против государства (СССР), признанного Францией?" Ответ министра был маловразумительным: "В распоряжении министерства не имеется данных, которые позволяли бы считать подрывной ту работу, на которую указывает уважаемый депутат". Сообщение это, помещенное во французских газетах в порядке обычного отчета о заседаниях парламента, было перепечатано эмигрантскими газетами и вызвало горячие споры среди эмигрантов. Одни усматривали в расплывчатом ответе министра прямую поддержку французского правительства, оказываемую вождю воинствующей части белой эмиграции. Другие считали, что сам факт запроса и его содержание свидетельствуют о враждебных по отношению к эмиграции чувствах значительной части французской общественности и что подобные настроения таят в себе много неожиданных и неприятных для эмиграции сюрпризов в будущем.
К Кутепову явились репортеры. На их вопросы о "гражданских делах" он невозмутимо отвечал:
- Как русский, я имею право интересоваться русскими делами. Ничего противозаконного с точки зрения законов Франции в этом нет. На интересующей вас квартире я получаю советские газеты и советскую литературу, читаю, делаю вырезки из них, сопоставляю… изучаю… Вот и все.
Едва ли нужно говорить, что подобный ответ никого не удовлетворил, но острота вопроса быстро притупилась, и вскоре о третьей кутеповской квартире большинство эмигрантов забыло.
Управляющим этими "кутеповскими делами" был некий М. А. Критский, бывший московский адвокат, перешагнувший в описываемые годы далеко за 40 лет. Мне неоднократно приходилось сталкиваться с ним как с пациентом. Не раз и я задавал ему тот же вопрос, который ставили Кутепову репортеры. Критский каждый раз давал такой же ответ, как и сам Кутепов. Я понял, что дальнейшие расспросы бесполезны.
Затем я надолго потерял Критского из виду. Следующая случайная наша встреча произошла лет 12–13 спустя. Я слышал, что у него тяжелая болезнь сердца, но что с политической деятельностью он не расстался.
Мы неожиданно столкнулись с ним на тихой и малолюдной авеню Сюффрен. Я с трудом узнал в сгорбленном, седом и немощном старике некогда бодрого и энергичного московского адвоката. Было это в 1947 году, за месяц или полтора до моего отъезда из Франции с очередной группой репатриантов. Он остановил меня и заговорил первый, не скрывая своей недоброжелательной иронии.
- Значит, едете?
- Еду…
Он помолчал полминуты, потом продолжал:
- Ну что же! Вольному воля… Только полагаю, что очень скоро горько об этом пожалеете…
- Полагаю, что не пожалею…
Он еще помолчал, потом внезапно кулаки его сжались, из-под нависших седых бровей блеснул взгляд, полный бешеной злобы, руки и голос задрожали:
- Нет… нет… Я не из таких простачков, чтобы им верить! Если я поехал бы туда, то только с одной целью: взорвать это осиное гнездо, стереть с лица земли большевиков и пройти по их трупам…
Мне стало жаль этого конченого человека, который за 30 лет своей сознательной жизни, проведенных за рубежом, не научился ничему и который, стоя одной ногой в могиле, повторял слово в слово то, во что верил и что высказывал все эти 30 лет.
А сколько было в эмиграции таких законсервированных интеллигентов, принадлежавших когда-то к "сливкам общества" и даже руководивших в свое время общественным мнением. Как тут не вспомнить писателя Мережковского, кумира русской интеллигенции последнего перед революцией десятилетия, до последнего вздоха своего (он умер в годы войны) посылавшего проклятия новому строю, новой жизни и новым людям. Какие упомянуть о "короле русского фельетона" эмигрантских лет журналисте Александре Яблоновском, бывшем либерале профессоре И. П. Алексинском, бывшем "легальном марксисте" П. Б. Струве, бывшем приват-доценте Харьковского университета В. X. Даватце, который 30 лет подряд твердил, что высшее счастье и радость на земле - носить погоны и мундир офицера белой армии…
Да разве всех перечислишь!
В 1930 году произошло событие, глубоко потрясшее весь правый сектор эмиграции: генерал Кутепов бесследно исчез. Случилось это вскоре после смерти Врангеля. Трудно передать то волнение, которое охватило эти круги. На ноги были поставлены вся парнасская полиция и судебно-следственные органы, однако выяснить что-либо не удалось.
После этого не менее года тема об исчезновении Кутепова была ведущей в эмигрантских разговорах. Но время делает свое. Постепенно потрясение утихло, волнение улеглось. Эмиграция, как говорится, "перешла к очередным делам".
Кутепов исчез, но с его исчезновением не прекратилась антисоветская диверсионная работа "боевых" кругов правого сектора. На смену Кутепову пришел генерал Миллер, бывший главнокомандующий белой армией, оперировавшей в 1918–1919 годах на севере России и сброшенной Красной Армией в море, как это случилось и с прочими белыми армиями. Он встал во главе РОВСа и продолжал дело Кутепова.
Надо сказать, что возглавление им РОВСа вызвало некоторое замешательство в кругах белого офицерства.
Кутепов был плоть от плоти и кровь от крови тех кругов офицерства, которое "сделало" гражданскую войну. Его популярность среди офицеров врангелевской армии, задававших тон всему РОВСу, была колоссальна.
Он был выразителем дум и чаяний преимущественно белоофицерской молодежи, да и сам он не был стар: гражданскую войну он начал в возрасте 35 лет.
Миллер, наоборот, принадлежал к кругам старого кадрового генералитета. Его северная белая армия была малочисленна, а ее существование - кратковременно. На юге России о ней знали очень мало.
Удельный вес старых офицеров в РОВСе был невысок. Для них Миллер был, конечно, вполне "свой" и не чета "выскочке" Кутепову. Но тон в РОВСе задавала "молодежь", а не "старики". Этой "молодежи" пришлось смириться и выжидать дальнейшего развертывания событий.
Вскоре после вступления в должность председателя РОВСа Миллер перевел свой штаб в самый центр города, на улицу Колизе, в дом, принадлежавший бывшему московскому промышленнику Третьякову. Здесь он сосредоточил ведение всех своих "дел" - и "военных", то есть управление РОВСом, и "гражданских", то есть, попросту говоря, организации диверсионной работы на территории СССР.
Если о диверсионной работе Кутепова в среду эмиграции проникало очень мало сведений, то с момента возглавления РОВСа Миллером их стало еще меньше.
Но шила в мешке не утаишь. Изредка в кругах, близких к председателю РОВСа, циркулировали неопределенные слухи о том, что Миллер ведет подрывную работу в СССР в еще большем масштабе, чем Кутепов; что периодически он посещает какие-то конспиративные квартиры для свидания с лицами, направляемыми со шпионско-диверсионными целями в СССР или возвращающимися оттуда; что в его "работе" заинтересованы иностранные разведки, но какие именно - неизвестно; что именно оттуда и текут те материальные средства, без которых эту "работу" вести было немыслимо. Дальше этих туманных слухов дело не шло, эмиграция фактически оставалась в неведении относительно всего того, что происходило за кулисами РОВСа, видя перед глазами лишь то, что разыгрывалось на авансцене: собрания, полковые праздники, банкеты, памятные годовщины, доклады, молебны, панихиды и т. д.
В середине 30-х годов произошло новое событие в жизни эмиграции, потрясшее ее еще больше, чем исчезновение Кутепова: бесследно пропал Миллер.
На этот раз сенсация перекинулась и на французские и на международные круги. Репортеры газет, фото- и кинорепортеры сбились с ног и целыми днями и ночами дежурили в парижской полиции и во Дворце правосудия, жадно ловя каждый новый слух и новую версию, щелкая своими аппаратами при входе и выходе от следователя того или иного важного свидетеля.
В описываемые годы трудно было составить себе точное представление об обстоятельствах этого таинственного исчезновения. Тем более невозможно сделать это много лет спустя. Эмиграция, конечно, безапелляционно решила, что это "дело рук большевиков". Французская пресса высказывала и другие версии. Следствие велось несколько месяцев. Было опрошено в качестве свидетелей несколько сот человек.
В первые же дни после исчезновения Миллера французские следственные власти дали ордер на арест русской эмигрантки популярной исполнительницы русских народных песен, пользовавшейся в последние предреволюционные годы всероссийской известностью, Н. В. Плевицкой, крестьянки Курской губернии по происхождению.
Ей было предъявлено обвинение "в соучастии в похищении неизвестными лицами господина Миллера, русского беженца".
Известие об этом аресте поразило всю эмиграцию как удар грома. Как?! Арестована Плевицкая, заставлявшая плакать и рыдать зарубежных россиян своим исполнением песен "Ехал на ярмарку ухарь-купец" или "Замело тебя снегом, Россия"! Та самая Плевицкая, которая в качестве жены начальника Корниловской дивизии генерала Скоблина была неизменной участницей чуть ли не всех банкетов, собраний и праздников, справлявшихся под сводами "гарнизонного" Галлиполийского собрания, и сама участница гражданской войны и галлиполийской эпопеи!
Вместе с арестом Плевицкой парижская прокуратура дала ордер и на арест генерала Скоблина, одного из ближайших помощников исчезнувшего Миллера. Ему было предъявлено то же обвинение, что и его жене. Но осуществить этот арест и привлечь к суду Скоблина французским властям не удалось.
Генерал Скоблин был вызван на улицу Колизе поздно ночью в день исчезновения Миллера на совещание старших начальников РОВСа. Посреди жарких дебатов и разгоревшихся страстей он попросил разрешения выйти на несколько минут, ссылаясь на свое нездоровье и духоту в помещении.
Ему разрешили.
Больше его никто и никогда не видел. Он в свою очередь бесследно исчез.
Об этом мне удалось узнать из уст участника совещания полковника С. А. Мацылева, к личности которого мне придется вернуться в одной из следующих глав.
Вскоре об этом совещании и о бегстве Скоблина заговорила вся эмиграция.
Плевицкая и на следствии, и на суде отрицала свою причастность к этому темному и непонятному делу. Суд над ней превратился в событие, всколыхнувшее не только эмиграцию, но и большую часть французского общества. Газеты печатали стенографические отчеты о заседаниях суда. Все крупные газеты Старого и Нового Света прислали в суд своих репортеров. Эмиграция волновалась, гудела и шумела. В последнем предоставленном ей слове Плевицкая вновь заявила о своей полной непричастности к этому исчезновению. Суд приговорил ее к 20 годам тюремного заключения по якобы доказанному соучастию в похищении Миллера неизвестными лицами.
Через несколько недель она была отправлена в одну из тюрем Эльзас-Лотарингии для особо тяжких преступников, где и умерла в годы оккупации Франции гитлеровцами.
Тайна исчезновения Миллера осталась неразгаданной.
Выявить "неизвестных лиц" французскому суду так и не удалось.
В военные годы эмиграция, в своем большинстве захваченная грозными событиями на родине, к исчезновению Миллера и делу Плевицкой утратила всякий интерес.
Последовательно сменявшие друг друга после Миллера ровсовские начальники адмирал Кедров, генералы Витковский и Бем были совершенно непопулярны в среде белых офицеров, составлявших ядро этой организации. Ее активисты, когда-то считавшие РОВС самой "мощной" эмигрантской организацией, должны были признать, что теперь он влачит жалкое существование.
Деньги, когда-то поступавшие в его канцелярию на содержание "штаба" из сумм, находившихся в распоряжении так называемого "Совета послов", подходили к концу. Канцелярия РОВСа, имевшая в первые годы парижского периода его жизни вид "большого учреждения" с многочисленным штатом служащих, в последние предвоенные годы захирела. Штаты ее были сокращены.
В 1938–1941 годах они были представлены председателем РОВСа генералом Витковским, секретарем полковником инженерных войск С. А. Мацылевым и делопроизводителем (он же и машинист-переписчик, и уборщик помещения) престарелым и немощным В. В. Асмоловым, бывшим ростовским табачным фабрикантом.
Доходы РОВСа к тому времени состояли из членских взносов, общая сумма которых неуклонно падала из года в год и из месяца в месяц, из платы за выдачу различных справок и засвидетельствования копий с документов.