Аркадий Аверченко, бывший некогда вместе с Тэффи одним из выдающихся русских писателей-юмористов, очутился в зарубежье, как и Шмелев, в крайне антисоветском лагере. Он умер в сравнительно молодом возрасте в середине 20-х годов, если не ошибаюсь, в Праге. Незадолго до смерти в результате тяжелой болезни глаз он почти совершенно ослеп. Духовная его слепота обозначилась гораздо раньше.
Непримиримым антисоветским деятелем был и некоронованный "король русского фельетона" киевский журналист Александр Яблоновский, занявший этот "трон" вскоре после смерти Дорошевича. До своей смерти, последовавшей в канун последней войны, он состоял постоянным сотрудником гукасовского "Возрождения". Я не запомню ни одного его фельетона, в котором не сквозила бы бешеная ненависть ко всему советскому и ко всем тем, кто не обнаруживал никакого желания причислять себя к ненавистникам нового строя.
В бытовом отношении почти все эмигрантские писатели, за редкими исключениями, имели одну общую черту: они не выходили из состояния бедности и нищеты.
Не проходило и месяца, чтобы в той или иной эмигрантской газете не появлялось патетическое обращение редакции к своим читателям с призывом пожертвовать кто сколько может на помощь "крупному русскому писателю", или "большому русскому поэту", или "великому мастеру русского слова" и т. д.
И тут же приводились основания для этого обращения к частной благотворительности: болезнь, старость, за неуплату закрыты газ, вода и электричество, хозяин гонит с квартиры, нечем платить за лекарства. Картина слишком хорошо известная подавляющему большинству эмигрантов по собственному опыту.
Не лучше было положение русских зарубежных художников, большинство которых проживало во Франции.
Надо сказать, что и положение художников - коренных уроженцев Франции было не из завидных.
Париж с давних пор считался центром мировой художественной жизни. В мою задачу не входит обсуждение вопроса, сколь обоснованным является такое мнение. Тем более я далек от мысли оценивать и подвергать разбору художественные течения, господствующие во Франции, кстати сказать очень далекие от того художественного реализма, который составляет со времен "передвижников" фундамент русской живописи. Я хочу лишь обрисовать материальную и бытовую сторону вопроса.
В 30-х годах мне пришлось прочитать в одной из французских газет, что число проживающих в Париже художников достигло 55 тысяч. Из этой армии лишь немногие, главным образом модные портретисты, сумевшие угодить своим искусством привилегированным слоям французского общества, жили безбедно или даже вполне зажиточно. Громадное же большинство перебивалось кое-как, терпело лишения и нужду, прерываемые время от времени передышкой от продажи за гроши какой-либо картины. Устраивать собственные выставки для популяризации своего имени и получения заказов они в подавляющем большинстве не могли: наем помещения, налоги, реклама и другие расходы, связанные с индивидуальной выставкой, поглощают средств больше, чем эта выставка может художнику дать. Выставляться на общих грандиозных парижских выставках, число участников которых превышает несколько тысяч, для большинства "средних" художников малопродуктивно с точки зрения добывания средств к существованию.
Страшная конкуренция, превышение предложения художественной продукции над спросом, периодически наступающие экономические кризисы с катастрофическим падением покупательной способности населения и чуть ли не с полным прекращением покупок картин - все это, вместе взятое, составляло и составляет фон безотрадной жизни среднего парижского художника.
Вот несколько набросков из жизни этой художественной богемы.
Бульвары Монпарнас и Распай. Здесь место встреч сотен и тысяч художников, обмен новостями и слухами о возможных заказах, мечты о лучшей жизни, сетования на жизнь настоящую. Стены грандиозных и знаменитых кафе "Ротонда", "Куполь" и других, более мелких пивных и кафе сплошь завешаны продукцией художественной богемы. Но под крышей места всем не хватает. Своеобразная выставка выносится прямо на улицу. Здесь вдоль тротуаров возводятся примитивные щиты, на которых странствующий по Парижу табор художников развешивает свою продукцию.
По тротуарам проходят десятки и сотни тысяч парижан. Кое-кто остановится, посмотрит, обменяется с приятелем мнением по поводу того или иного пейзажа или натюрморта и… пойдет дальше.
Проходят долгие и мучительные часы. Под палящим солнцем летом или на холодном зимнем ветру стоят между щитами творцы этой продукции в потертых пиджаках или пальто, старых шляпах и стоптанных ботинках в ожидании того счастливого момента, когда прохожий оглянется вокруг и, подозвав автора понравившейся ему картины, спросит:
- Сколько вы хотите за этот маленький пейзаж?
Чаще случается, что никто ничего не спросит.
Вечер. Ни одна картина не продана. Дома - десятки таких же непроданных пейзажей, цветов, натюрмортов, "ню". А на столе - счета за газ, электричество, воду, телефон и третье (последнее!) предупреждение о необходимости в ближайшие же дни погасить налоговую задолженность, иначе…
А вот другая картинка, хорошо знакомая каждому парижанину любого из двадцати городских округов.
Громадная цементированная дыра в тротуаре с решеткой и фонарным столбом. Это - вход в станцию парижского метро. Рядом на асфальте тротуара какие-то диковинные фигуры, нарисованные разноцветными мелками.
Подойдите поближе, и вы увидите мастерски исполненные рукою опытного художника-рисовальщика фигуры средневековых рыцарей, или узорчатый фасад собора в готическом стиле, или портрет юной парижанки.
Чуть поодаль сидит на складном стуле и сам рисовальщик, а рядом с ним - перевернутая старая шляпа с плакатом около нее: "Поощрите, пожалуйста, художника!" Каждый двадцатый, тридцатый или пятидесятый прохожий, с интересом разглядывающий эту тротуарную живопись, непременно бросит в шляпу маленькую монетку с дырочкой. К вечеру в шляпе кое-что соберется.
Можно поужинать в захудалой дешевой "обжорке" и купить пачку сигарет…
В эту тысячеликую, разношерстную армию парижских художников было вкраплено и несколько десятков их русских собратий.
Собратий ли? Ведь они прежде всего нежелательные конкуренты и притом иностранцы. Не пустить их в профессиональный союз художников, правда, нельзя, но, с другой стороны, козла пускать в огород тоже нельзя.
Покупателей на картины мало. Можно ли давать при этих обстоятельствах какие-либо поблажки "метекам"?
Нет, тысячу раз нет! Своя рубашка ближе к телу!
Административный совет устраиваемой ежегодно в течение более 250 лет подряд грандиозной по размерам парижской художественной выставки (так называемый "Весенний салон") заявлял неоднократно русским художникам Лапшину и Вещилову, чаще других прибегавшим к услугам этого салона и выставлявшимся в нем:
- У вас, русских живописцев, есть своя специфика: русские зимы, лучи солнца на снегу, тройки и прочее… Ну и пишите их на здоровье! Нам ваши зимы и тройки не мешают. Но не смейте совать свой нос в наши жанры: пейзажи Парижа и Венеции, море Лазурного берега, натюрморты, цветы, "ню" и прочее. Мы и без вас задыхаемся от невозможности найти заказчиков на этот материал!
Так и пришлось Лапшину, Вещилову, Гермашеву, Бессонову, Шульце, Коровину и многим другим увязнуть в "зимах" и "тройках"… Остальные пути творчества для них были закрыты.
Один из старейших русских художников Парижа, Б. В. Бессонов, которого я близко и хорошо знал с моих детских лет, говорил мне:
- Вы спрашиваете меня о моих творческих исканиях? Какие искания могут быть у русского художника за рубежом? Только одно - не умереть с голоду…
Старый "передвижник" Гермашев, чьи картины во время его молодости и зрелости обрели свое место в Третьяковской галерее, говорил окружающим:
- Мне часто задают вопрос: куда я иду как художник, и что я делаю? Вот что я делаю - халтурю: 15 лет подряд пишу ежемесячно "Последние лучи" и отношу их господину Жерару. Какое еще движение вперед, кроме самой низкопробной халтуры, может быть у зарубежного русского художника, если он не хочет умереть голодной смертью?
Торговец картинами на улице Друо мсье Жерар и сотня других подобных ему коммерсантов, может быть, и спасали кого-нибудь от голодной смерти, но параллельно этому "спасению" рос их личный банковский счет в "Лионском кредите", приобретались особняки в Париже и Ницце, строились виллы в Приморских Альпах и на берегу океана.
Реалистические зимние пейзажи Бессонова и отблески на снегу последних лучей заходящего солнца на картинах Гермашева имели у публики успех и охотно покупались состоятельными иностранными туристами, наводнявшими Париж в описываемые годы. Сотни этих "зим" и "последних лучей" уплывали в Англию, Аргентину, Австралию. Установить прямой контакт с покупателем художнику трудно. Не идти же ему, имея за спиной 70 лет, на бульвар Распай или на Монпарнас и часами, днями, неделями дежурить у своих выставленных под открытым небом картин в ожидании момента, когда "клюнет"!
Остается единственный вполне реальный путь: идти на поклон к одному из коммерческих тузов, владельцу магазина, торгующего картинами, связанному со всеми туристическими агентствами и посредниками по продаже предметов искусства. Он легко осуществляет в своей лавке личный контакт с сотнями и тысячами покупателей. Путь этот вполне реальный, но это - путь кабалы.
Вот маленькая иллюстрация сказанного: Б. В. Бессонов в течение многих лет был связан контрактом с вышеупомянутым торговцем картинами в самом центре торгового Парижа мсье Жераром. Контракт вполне обычный: художник обязан поставлять в магазин две "зимы" в месяц. Продавать свои картины на сторону он не имеет права под страхом расторжения контракта, судебного процесса и выплаты неустойки. Владелец магазина обязан уплачивать художнику по 1600 франков за каждую "зиму" независимо от того, есть покупатель на нее или нет.
Покупатели всегда были. Не мудрено поэтому, что бессоновские "зимы" никогда не исчезали из витрины жераровского магазина и что над каждой его картиной владелец магазина, потирая от удовольствия руки, приклеивал ярлык: "Цена 8000 франков".
В другой витрине красовались "Последние лучи" Гермашева, связанного с Жераром аналогичным контрактом и вынужденного ежемесячно поставлять свои пейзажи на таких же кабальных условиях.
В общем каждый зарубежный русский художник большого таланта и профессионального мастерства имел, образно выражаясь, "своего Жерара", составлявшего на этом таланте и мастерстве миллионное состояние и бросавшего ему кое-какие подачки.
Можно ли после этого удивляться, что эта своеобразная "барщина" представляет собою конец истинного художественного творчества и равносильна превращению художника в ремесленника, поступившего в услужение к совершенно безграмотному в живописи алчному дельцу-кулаку, выжимающему из него все соки и дающему ему указания, что писать и как писать.
В своих воспоминаниях о жизни зарубежных русских художников, прошедших в поле моего зрения, я не задавался целью перечислить их всех и рассказать о судьбе каждого из них. Упомяну только о некоторых.
В Париже жил и умер в глубокой старости художник громадного размаха Константин Коровин, ближайший сподвижник Шаляпина, обессмертивший свое имя еще в дореволюционные годы бесчисленными блестящими эскизами декораций к оперным постановкам частного Мамонтовского, а затем Большого театра и тесно связанный с "Миром искусства". Его художественная продуктивность в зарубежный период жизни была изумительна.
Первоклассные пейзажи и сценки парижской уличной жизни выходили из-под его кисти часто в трехдневный срок.
Увы! Расходились они плохо…
Долгие годы в Париже прожил И. И. Билибин, создатель особого, ему одному присущего "билибинского" жанра - жанра русской сказочной миниатюры. Его имя я упоминаю не только как художника, но и как советского патриота. Как и Куприн, он осознал всю бессмысленность своего дальнейшего пребывания за рубежом, страдая от невозможности передать свое мастерство русской художественной молодежи.
Его яркий талант мог проявить себя в полной мере только на родине.
И. И. Билибин вернулся на родину после долгих лет заграничного прозябания и скитаний, полный сил и возможностей и в расцвете своего таланта. Родине своей он послужил, дав в Ленинграде великолепные образцы своего блестящего творчества. Он скончался в годы блокады любимого и дорогого его сердцу города.
После Победы возвратился на родину из Франции еще один художник - Н. М. Гущин. Четверть века он подвизался в Париже и Монте-Карло. И он, как и другие репатрианты, не мог примириться с мыслью о том, что его талант и художественное мастерство оставались за рубежом втуне. И он, как и Билибин, послужил родине блестящими образцами своего творчества. Он был неоднократно отмечен в советской прессе.
В Париже в течение двух десятков лет подвизались престарелый художник-акварелист Альберт Бенуа и искусствовед и художник Александр Бенуа. О последнем мне уже приходилось упоминать, говоря о Н. Н. Черепнине.
Александр Бенуа еще в дореволюционные годы слыл искусствоведом исключительно высокой эрудиции. В эмиграции он в течение долгих лет состоял художественным обозревателем милюковских "Последних новостей". Но этот вид его деятельности вызывал у большинства читателей, причастных к русской художественной жизни, резко отрицательное отношение. Александр Бенуа, как известно, был одним из основоположников "Мира искусства". С течением времени его художественный кругозор все более и более сужался. Все явления отечественной художественной жизни он рассматривал только через призму этого направления русской живописи. Сдвинуться с этих позиций он никуда не мог. Его длинные разглагольствования на страницах милюковского печатного органа превратились в пережевывание одних и тех же покрытых плесенью догм и формул и сделались нестерпимо скучными и нудными.
В Париже много лет прожили и умерли в 30-х годах один за другим еще два художника, тесно связанные с тем же "Миром искусства": Сомов и Яковлев. Судьба последнего небезынтересна с точки зрения бытовой.
Я едва ли ошибусь, сказав, что Яковлев решительно не выделялся ничем, что давало бы ему право на упоминание в истории русской живописи. Но судьба этого среднего русского художника сложилась за рубежом не вполне обычно. Он какими-то путями попал в поле зрения одного из представителей крупного французского капитала - миллиардера и магната автомобильной промышленности Андре Ситроэна. Было это в ту пору, когда автомашины с гусеничным ходом проложили себе дорогу в африканские, аравийские и азиатские пустыни.
Перед Ситроэном открылись новые возможности. В целях рекламы он бросил десятки миллионов франков на снаряжение автомобильной экспедиции в Центральную Азию. Его гусеничные машины проделали в общей сложности десятки тысяч километров и победоносно возвратились в Париж. В экспедиции приняли участие инженеры, ученые, антропологи, лингвисты, врачи и… художник Яковлев. О машинах Ситроэна заговорил весь мир - что и требовалось их владельцу.
В Париже была устроена выставка этих вернувшихся из далеких пустынь машин. Выставка привлекла сотни тысяч посетителей. Заказы посыпались со всех сторон.
Попутно была организована тем же Ситроэном и выставка работ Яковлева, привезшего с собой многие сотни зарисовок с мест, где экспедиция проезжала и останавливалась. И эта выставка имела все ту же цель - прославление самого организатора экспедиции. Но вместе с Ситроэном, опустившим в свои карманы сотни миллионов франков благодаря посыпавшимся на его фирму заказам, пошел в ход и никому до тех пор не известный русский художник.
В мире капитала жизненный успех и неуспех каждого индивидуума в конечном счете в какой-то степени определяет этот капитал. И хотя значение яковлевской выставки было гораздо в большей степени географическое и этнографическое, чем чисто художественное, о Яковлеве заговорил "весь Париж". Купленная Ситроэном пресса, восхваляя "гениального" промышленника, не могла, конечно, обойти молчанием и художника, сопровождавшего машины этого "гения от промышленности".
Яковлев пошел в гору. Выставленные им картины и рисунки были распроданы в несколько дней. Их начали покупать даже французские и заграничные музеи.
Карьера русского художника сложилась из ряда вон выходящая. Яковлеву завидовали. Перед ним заискивали.
В далекой от Парижа Латвии долгие годы жил, творил и скончался старый "передвижник" И. И. Богданов-Вельский - певец крестьянской детворы дореволюционного прошлого, "Некрасов в живописи", как часто называли его в эмиграции. Как художник, он пользуется у нас большой любовью и популярностью: его полотна украшают стены музеев, а репродукции-открытки расходятся в сотнях тысяч экземпляров по всему Советскому Союзу.
Но и этот громадный талант - живая связь с русскими художниками-демократами 60-х годов прошлого столетия - не избежал общей участи подавляющего большинства русских зарубежных художников. За пределами его родины русская деревня и крестьянские дети оказались никому не нужными. Художнику волей-неволей пришлось перейти на другие жанры живописи, совершенно ему несвойственные. Талант его увял.
Вне родной земли, родных людей и родной природы увял талант еще одного большого русского художника, который в первые годы нынешнего века взбудоражил своим молодым задором и смелостью всю художественную Москву. Это - Малявин. Его "бабы" и "сарафаны" были предметом страстных дискуссий, а перед его "Вихрем", занявшим когда-то целиком одну из стен Третьяковской галереи, всегда стояли толпы посетителей.
После Октябрьской революции он некоторое время жил в Швеции. Его "русские бабы" изредка появлялись на парижских выставках и в витринах парижских художественных магазинов, но от прежнего Малявина в них не осталось почти ничего. Малявин зарубежный завял, как завяли и многие другие его собратья.
В беседе за кружкой пива с одним из своих театральных сотоварищей Шаляпин как-то обмолвился следующими крылатыми словечками о Малявине:
- Малюет он и сейчас неплохо, да только все его сарафаны полиняли, а бабы сделались какими-то тощими, с постными лицами… Видно, его сможет освежить только воздух родных полей и больше ничто…
Да, без воздуха родных полей и ежедневной и ежечасной связи с родным народом всякое искусство глохнет.
История русской послереволюционной эмиграции наглядно это показала.
В эмиграции часто говорилось, что история русского искусства будто бы мягко отнесется к русским композиторам, музыкантам, артистам, певцам, писателям и художникам, погубившим за рубежом свой талант или обезличившим его. Ведь все они будто бы в той или иной степени пробили брешь в стене, которая отделяла русскую музыку, театр, живопись и литературу от широких масс народов Запада, мало знавших русское искусство.
Короче говоря, порвав вольно или невольно связь с родиной, они будто бы с честью выполнили возложенную на них историческую миссию пропаганды русского национального искусства и литературы за границей, как некогда былинный Садко разнес по всему свету славу русской песни.