– Там люди разные могут быть, документы у всех не попросишь, всего не учтешь. Смотри в оба! Перерасхода государственных средств быть не должно! Это грубое нарушение. Платить вынужден будешь ты как директор, допустивший этот перерасход… Ну, ни пуха ни пера! Успокойся. И будь начеку…
Словом, крутился я на этих семинарах как белка в колесе…
И вот в один из дней нежданно-негаданно приезжает в Болшево группа солидных людей – новых, незапланированных никакими мероприятиями. Человек шесть-семь! И сразу – в ресторан! Заняли подготовленный для участников семинара столик…
Я в смятении к ним:
– Простите! Сейчас в Доме творчества проводится Всесоюзный семинар, поэтому он закрыт для индивидуальных посещений. И в ресторане обслуживаются только участники семинара – по списку…
– Мы должны быть в списке Комитета РСФСР, – не назвавшись и не представившись, сухо отбрил меня один из прибывших, очевидно, самый главный.
– Идите, – в тон ему небрежно махнул рукой чернявый нацмен, – потом разберетесь в списках (позже выяснилось, это был Гваришвили, главный редактор Кинокомитета РСФСР).
Разумеется, я не стал ни возражать, ни спорить. А они спокойно принялись поглощать все то, что было приготовлено для других… Я подошел к Горчилину:
– Как быть?!
– А пошли ты их всех к едрене матери!.. А сам не ругайся. Улыбнись и отойди!.. Кто они?
– Из Комитета РСФСР… вроде…
Горчилин отошел в сторону:
– Да не волнуйся ты!..
Легко сказать, "не волнуйся"! Ведь все расходы и по проживанию этой группы, и по питанию лягут на нашу смету. А за перерасход, как предупредил Бессмертный, платить-то мне!..
Через несколько месяцев на студии появился главбух Союза кинематографистов с претензиями о перерасходе, и я не на шутку взволновался. Показал эту бумагу с начетами, с указанием о взыскании с меня суммы перерасхода Кармену. Роман Лазаревич засмеялся, похлопал меня по плечу:
– Не торопись отчаиваться! Тебе, как впрочем и мне, и Ване Горчилину, за отличное проведение Всесоюзных семинаров от Союза объявлена благодарность за подписью первого секретаря Кулиджанова! Это, брат, дорогого стоит! Вот к Кулиджанову-то мы и сходим, чтобы принять эту благодарность…
Кулиджанов встретил нас очень тепло. Улыбался, жал руки, говорил ободряющие благодарственные слова. Кармен показал ему иск бухгалтерии. Лев Александрович (вот человек, светлая ему память!) бегло просмотрел бумагу и, скомкав, бросил ее в корзину.
Инцидент вроде был исчерпан. Все прошло благополучно. Выйдя от него, Кармен пожал мне руку:
– Ну вот, а ты волновался! Ну их, этих бухгалтеров…
Вот, казалось бы, и всё… Но об одном из чиновников от кинематографии, встреченном на семинаре, рассказ хотелось бы продолжить. Я намеренно не называю его фамилии, об ушедших в мир иной плохо не говорят. Да и не в человеке дело! Дело во вседозволенности, которую получали у нас, в Стране Советов, чиновники высокого ранга – "слуги народа"! Говорят, если хочешь проверить человека, дай ему власть – вот тот архимедов рычаг, которым можно перевернуть мир.
Как ни смешно, но судьба еще раз столкнула меня с тем чином от комитета – на экзаменах на Высшие режиссерские курсы. Мы с женой Ларой уже учились на режиссерском факультете Щукинского училища при Театре имени Вахтангова, даже заканчивали его (было это, по-моему, курсе на четвертом). Госкино Российской Федерации объявило набор на Высшие курсы для работающих в кинематографе практиков-специалистов, имеющих высшее образование. Для нас с женой это было очень кстати: я работал директором картины, Лара – монтажницей фильма. И, получая в театральном училище режиссерское образование, мы все свои курсовые работы сдавали "на пленке", планируя дальнейшую творческую деятельность, естественно, в области кинорежиссуры. Обойдусь без подробностей. Мест для работников ЦСДФ было два, а направление получили четыре человека: кроме нас еще две ассистентки режиссера по монтажу. По поводу кандидатуры Лары были сомнения, так как в сущности специалистом-практиком она стать не успела – всего-то монтажница, да и разряд у нее пока низкий (в приемной комиссии был режиссер нашей студии Володя Коновалов, он-то и сообщал мне все подробности "закулисной возни"). А в моей кандидатуре, как сообщил Коновалов, сомнений ни у кого не было: членам комиссии очень понравились мои конкурсные письменные работы – режиссерские сценарии. Все, вроде, катилось к светлому завершению… Как вдруг в комиссии появился тот самый – знакомый чин от Госкино! На собеседовании никаких вопросов он мне не задавал, но смотрел как-то "скрозь"…
Когда закончилось голосование, Володя, выйдя в курилку, в отчаянии просто развел руками:
– Не понимаю, чем ты ему так досадил? Нет – и все!.. Никаких аргументов! А ведь набор-то их – Комитета РСФСР!..
Бедный Володя! Он не понимал! А я?.. Вроде и понимал, и объяснить сам себе мог… Но никак не укладывалось в голове: неужели это из-за того, что я когда-то по неопытности попытался лишить его компанию дармовых обедов?..
Ничего к сказанному добавить не хочу. Только лишь напомню для сравнения маленький сюжет с бутербродами, предложенными Ленину…
– Любая власть, – утверждает самый светлый персонаж из булгаковского "Мастера и Маргариты", – есть угнетение, давление. Настанет царство Истины, когда никакая власть не будет нужна!..
О, если бы!.. Повторяю, я не судья! Но я живу!.. И потому я – свидетель! А значит, не могу, не имею права быть отстраненным, бесстрастным. И я спрашиваю у нашей власти: как могло случиться, что в мирное время – мирное!.. – при попустительстве и с благословения наших правителей развалилась страна, прежде великая мировая держава?! Как можно было "свести почти к нулю" непобедимую и легендарную армию, сломавшую хребет фашизму? А Родину, которой мы гордились и с которой считались все – и враги, и друзья, расщепить на враждующие территории?!
А народ?.. Что сталось с нашим советским народом – неколебимым монолитом? Его нет! Есть враждебно настроенные нации и религии! А те, кого мы сейчас пышно именуем "россиянами", мечутся, отыскивая в муках "национальную идею"!
Мне вспомнился сейчас спектакль МХАТа, наверное, по пьесе Михаила Шатрова, о Ленине. Там один из персонажей, доказывая свою правоту, запальчиво напоминает Ильичу:
– Вы сами говорили, что у нас каждая кухарка сможет управлять государством!..
– Но я никогда не говорил, – кричит Ленин, – что должна!..
Почему же мы так бездумно, так бездарно выбираем свою власть? Ведь дошло до того, что эти правители-кухарки, эти дровосеки от политики столько дров наломали, что народ стал почти нищим – при богатейших природных ресурсах! Промышленность, сельское хозяйство, наука, образование, медицина – с девяностых годов задышали на ладан! А сколько жизней, молодых, ярких, перспективных, брошено было под жернов политических войн и национальных конфликтов, развязанных безответственными политиками?! И как до сих пор душит страну коррупция, чиновничий беспредел?..
Почему не действует Закон? Не правит, а хиреет Справедливость – судебная система? Почему повсеместно попираются права личности?..
Интересно, если бы при том состоянии государства, как в девяностых, с Борей Ельциным, мы оказались бы в сороковых годах – ввергнутыми в пучину Второй мировой войны? Сумели бы мы победить Германию? Вопрос!.. Думается, что германские войска лихо дошли бы до Урала!..
А тогда, при всех ужасах ГУЛАГа, кровавых бесчеловечных репрессиях конца тридцатых – начала сороковых, мы – страна, армия, народ – справились! Победили! Может, негоже с плеча, огулом хулить те годы?..
Сейчас время иное. Народ вздохнул, правда, не совсем еще раскачался – но живет! И живет по-новому. Молодежь опять потянулась к учебе, хотя образование почти повсеместно – платное. Появилось много молодых – дельных, образованных, с четким мировоззрением, с новыми интересными профессиями. Страна меняется, становится сильней и богаче с каждым годом. Молодежи отводится особая роль в построении нового общества. Ох сколько надежд на нее возложено! Дай бог хотя бы только начать! А там… Поможем! Народ всегда поддержит, что ему во благо.
ИТК. Благостная молитва
Не помню, к сожалению, начало анекдота, но последние слова были такие: "…Так, – сказал бедняк, заплакал и добровольно вступил в колхоз". Этот анекдот тогда знали все, наверное, кто-то помнит его и сейчас. А мне, восемнадцатилетнему, вменили в вину политическую статью, как сейчас помню – 58-ю, и еще к ней вдобавок какую-то "букву", определяющую степень тяжести. Меня тогда отстоял, рискуя свободой, а может, даже жизнью, начальник цеха нашего военного завода…
Пожалуй, ситуация эта требует более подробного изложения. Помню, шел на работу. У проходной подошел ко мне мужик, спросил:
– Как фамилия?
Я ответил:
– Мамин.
– Сибиряк, значит?
– Нет, Сибиряк – это писатель. Я просто Мамин.
– Ну, просто Мамин, прошу к машине.
– А мне на работу.
– Мы предупредили, чтобы тебя не ждали. Ты нам нужен…
Я не испугался. Тогда все было подчинено войне: раз я им нужен, наверное, задание какое-то. Только вот домой бы как-то сообщить.
– А домой я могу забежать? И сказать, что я с вами, и там…
– Это мы все сами сделаем…
Вот мы и приехали. Выхожу из машины, – милиция! Заходим. На вопрос: "Кого привезли?", мужик ответил:
– Мамина, но не Сибиряка.
– Понятно! В камеру!..
Так я оказался "изолированным": оторванным, покинутым дня на три или больше – не знаю, все это время я спал. Ведь на заводе работали по двенадцать часов: с восьми вечера и до восьми утра. Пока домой приедешь, пока какие-то дела, – спать приходилось – крохи. Ну, тут я и отсыпался, не понимая и не вникая, кому и что от меня надо.
Потом приходил незнакомый в полувоенной одежде, спрашивал, с кем дружу, кто отец, братья, кто к нам приходит, зачем… Я отвечал. Мужик был настроен как будто дружелюбно, смешливо. Улыбаясь, попросил меня рассказать анекдот. Я сказал, что не запоминаю их. И потом что-то в нем было такое, что настораживало меня.
– Ну вот про колхозника кто тебе рассказал? Отец, что ли?
– Это в поезде, когда мы ехали из Москвы в эвакуацию.
– Ну и что?.. Смеялись?
– Нет, не все. Мужик, что рассказывал, не смеялся…
Потом я подписал какой-то протокол, и опять про меня вроде забыли. Я так и не понял, что арестован, был далек от этой мысли. Мной владело какое-то непередаваемое ощущение – провал в небытие; вроде – живой, а все не так: отключен от чего-то. Все тупо, мучительно, глухо… Я не знал, что делается. Никакого интереса…
Потом в камеру поселили других задержанных. Стало все меняться. Из их рассказов я понял: в чем-то меня обвиняют, в чем-то виноват. Стала проявляться какая-то определенность – как очертания предметов на проявленной пленке. С появлением людей пошли разные разговоры, появились темы для размышлений. Проснулся интерес к жизни. Одного меня никуда не возили, ждали, когда народу будет больше. Набралось человек семь, повезли в тюрьму на Таганке. Когда везли, задержанные – бывалые – смеялись, рассказывали истории, гадали, куда везут. Один говорит, в Бутырки, другой – в Тишинку, а привезли в Таганку.
Привезли, построили. Стояли долго в строю, чего-то ждали. У меня зашумело в ушах, потемнело в глазах. Слабели ноги, я терял сознание, боялся упасть – и отчаянно не хотел этого…
Очнулся. Спрашивают: "Как фамилия? Какая статья?.."
Я понял, что все-таки не упал. Но ноги не держали: меня под руки удерживали мужики, что стояли рядом.
Повели в баню. В бане у меня опять жутко закружилась голова. Но я никому ничего не сказал, не хотел привлекать внимания. Посидел… Прошло.
Те же мужики помогли получить горячее после обработки белье. Потом всех распределили по разным камерам; в нашей было человек пятнадцать. Я сразу свалился и заснул. Разбудили, когда раздавали хлеб – "пайки".
Не знаю, сколько дней прошло, может, недель. Как-то подошел к окну, ухватился за решетку, подтянулся и вижу – дом номер пять, что напротив нашего дома! По крыше кто-то ходит. Подумал: наверно, дворник дядя Семен сирену проверяет…
Грохнула дверь, заходит надзиратель:
– Пошли!.. Увидел небо?
– Я дворника увидел на крыше своего дома…
– Ну а теперь пошли!..
Так я оказался в карцере. Сидят там все на полу полукругом перед дверьми. К этому времени каким-то чутьем я стал различать "авторитетных". Один, видимо, вор, прямо с порога меня вопрошает:
– Какая статья?
– Пятьдесят восьмая, буквы не помню…
– Политический.
– Фашист! – хихикнул кто-то ядовито. Я тогда еще не понимал, что для некоторых все политические – "фашисты". Но сказанное меня кольнуло. Я развернулся, хотел ударить… Сдержался. Но кепку свою швырнул прямо в лицо обидчику: "Сам фашист недобитый!" Он было вскинулся, но на него шикнули от окна. Парень сник, замолчал.
Тот, который шикнул, оказался "вором в авторитете", звали его "Иван-дурак". Потом мы с ним встретились в лагере.
– Что же ты, революциенэр, совершил? Бомбу изобрел и швырнул али книжку сочинил, как жить – не воровать?
– Ничего не делал! Говорят, анекдот рассказал…
– Ну-у?.. Расскажи и нам. Эт-та интересно!
Я рассказал.
– За такой анекдот больше десяти лет не дадут!
Я понимал, что Иван-дурак не издевался надо мной, он куражился, балагурил в свое удовольствие. А другой мужик, пожилой, помятый такой, в сизой шерсти, посоветовал:
– Ты парень, ничего не рассказывай, а то и больше десяти припаяют! У них это гладко идет!..
– Ты какую книжку последнюю читал, революциенэр? Помнишь?
– "Граф Монте Кристо".
– Ну вот ее и рассказывай. А то тоска…
Я совсем недавно закончил читать эту книгу, и у меня все было так свежо в памяти, что я рассказывал взахлеб, подробно весь роман несколько дней. Слушали внимательно. Так я занял свою ячейку в общих "сотах"…
Когда тот, кто назвал меня фашистом, хотел отобрать пайку хлеба у новичка, которого только что привели, я заступился за обиженного. Сильно ударив обидчика в лицо, расплатился и за "фашиста".
– Ты куды полез, Мокря? – Иван-дурак подозвал обидчика и звонко шлепнул его по щеке.
Зазвякали ключи или засов, в дверях появился надзиратель:
– Что у вас тут?
– Я про книжку "Граф Монте Кристо" рассказываю.
– Ну-ну, рассказчик! Мало анекдота?..
Ухмыльнулся и ушел. Запер дверь, посмотрел в глазок.
Подождал… Не знаю: то ли я был такой "зеленый", что по молодости вызывал жалость и моя искренность и непосредственность нуждались в покровителе, то ли, – а это мне кажется более близким к истине, – все-таки уже тогда во мне утверждалась личность, прорастало что-то индивидуальное, свое, что заставляло и видавших виды матерых уголовников считаться со мной…
После суда, где благодаря заступничеству начальника цеха и группы военпредов: "Он ударник, каких мало! С Доски Почета "не слазит" который год!.. Его автоматы самые лучшие!", – мне изменили статью – на 74-ю: "Оскорбительное высказывание, хулиганство". А это уже не десять лет, а два года!
Привезли меня в Бутырки; в камеру вошел с мешком-передачей, после суда разрешили. На нарах, где посвободней, мужики раздвинулись, и я расположился. Вытащив содержимое, пустой мешок вернул тюремщику. Обернулся – на моем месте лежит парень!..
– Ты что?.. Чего разлегся?
– Я хавать пришел. Ты что, не знаешь, что делиться надо?
– Че-го? Отец на последние деньги мне принес, от семьи оторвал, а ты жрать?! Иди отсюда, шпана!
Он привстал, изготовился, чтобы ударить ногой по миске, в которую я перелил присланное мне молоко. Я быстро вскочил, готовый драться. От неожиданности он неуклюже отступил и чуть не упал.
– Алик! – кто-то сурово прокричал от окна, где обычно сидят воры. – Вернись!..
Алик послушно ушел. Мужик, что лежал рядом, тихо шепнул:
– Ты что, с ума сошел?!
От окна ко мне подошел другой парень:
– Тебе к Бурому подойти надо.
– Кто Бурый?
– У окна!..
Я подошел. Бурый, мужик лет тридцати, плотный, чересчур плотный; говорит тихо, медленно, будто челюсти плохо подчиняются, а слова легкие:
– Ты, браток, не совсем верно поступаешь. Это не твоя вина. Ты по первой?
– Чего "по первой"?
– Понимаешь, есть воровской закон…
– Я не вор!
– Дело не в этом. Есть закон тюремный, ты по незнанию его нарушаешь! Нам все обязаны помогать. А если ты не поможешь, глядя на тебя, другой откажет, потом третий!.. Ты нарушаешь то, что сложилось годами. Таким очень трудно жить в лагерях, они никому не нужны. Понимаешь?
– Вроде да!..
– Вот и хорошо. Надо найти золотую середину! Ты попробуй кураги, какая сладкая! Поделились, принесли!..
Я, даже не догадываясь о ходе его мыслей, машинально взял парочку, раскусил:
– Сладкая!..
– Принесли!.. – мягко повторил он. – Ты, браток, иди сейчас на свое место и немного погодя пригласи нас к себе, – мы тебя не обидим. Иди…
Я развернул, что у меня было, взглянул на мужика, сказавшего "с ума сошел". Он отвернулся. Я встал и громко позвал:
– Мужики, я жду вас у своего стола!
А сам думаю: "Так ничего и не попробовал! Сейчас как сядут пять-семь человек, – ничего не останется!" А в ушах – голос мужика: "Ты с ума сошел!.."
Гляжу, Бурый машет рукой: вроде все в порядке. Кричит: "Спасибо!.." Встают двое – знакомый по карцеру Таганки Иван-дурак и еще один, с улыбкой идут ко мне. Алик хотел тоже встать, но Бурый сзади так дернул его за шиворот, что спереди все пуговицы полетели. Двое "гостей" подошли, легли, как на травке, пузом вниз. Иван-дурак взял яблоко, как-то ловко разломил пополам и отдал половину тому, с кем пришел. Пожевали… Пожав мне руку, Иван-дурак сказал: "Спасибо, браток", – и, соединив большой и указательный пальцы, показал букву "О". Я не понял, что это означает, да и спрашивать не стал.
– Иван, ты табак не взял! Вот, целый кисет!..
– Оставь себе!
– Я не курю!
Он отсыпал себе половину и вернул кисет:
– Ты молодой еще! Оставь, сгодится!..
Вообще мне везло и в лагере, в Химках, куда я попал после суда. Во-первых, я познакомился с земляком – борцом Галямовым Сашей. Ему было около тридцати: сильный, общительный, уважаемый. Он боролся "на спор" с комендантом лагеря, который был выше Саши на голову, и сам вызвал Галямова на схватку. Саша, легко приподняв коменданта, сунул его в сугроб головой – до пояса! Все смеялись. Потом бросились вытаскивать начальство, а Саша не пустил:
– Пусть все видят, комендант тоже человек, а не зверь… – Немного погодя он так же играючи сам вытащил коменданта из сугроба. Тот бросился обнимать Сашу:
– Ну молодец, татарин! Борец. Здорово ты меня. Не ожидал!.. Теперь верю, что ты победитель на сабантуях и что это твоя кличка – "Белая рубаха".