Память сердца - Рустам Мамин 29 стр.


– Рустамчик, ты без меня купил чудесное пальто! Я тоже хочу такое!..

Оператор Абрам Львович Хавчин возмутился:

– Василий Васильич, вы смеетесь, начинаем снимать! Куда вы?

– Иди к черту со своей съемкой, ха-ха!.. Не видишь, иду с Рустамчиком покупать пальто. Пойдем, и ты себе купишь пальто за компанию!

Оператор плюнул и пошел с нами. Катаняну купили пальто, а оператору – нет. Катанян, довольный приобретением, все подшучивал:

– Ну что ты за нами ходишь, вон купи супруге помады, она у тебя любит мазаться!

Надел пальто и весь день съемки сидел в нем. Когда уходили, он мне говорит:

– Рустамчик, зачем мы купили мне пальто? Я устал от него. Обратно примут?

– Пойдемте, попробуем сдать.

– Ну их к черту! Я терпеть не могу торгашей! И потом, ленюсь… Скажу Инне, что ты меня сагитировал пальто купить. Она тебя уважает…

Какой же он был – искрящийся! Обаятельный, непохожий на других. У него не могло быть врагов. Хотя завистники, наверное, были. Как у всех людей – широких душой, брызжущих весельем и оптимизмом.

Спустя несколько лет, уже став режиссером, прихожу студию по каким-то делам. Настроение – лучше не бывает! Вижу Катаняна:

– Василь Васильич, поздравьте меня.

– …?

– Лара мне сына родила.

– Ой, молодцы!.. Ну молодцы, ребята! Конечно, поздравляю. А как назвали?

– Пока не придумали!.. Вот если бы я был Василием, назвали бы его Василь Васильичем…

– Не ломай голову, назови Эльдаром. Будет еще один Эльдарчик. Я бы своего назвал Эльдарчиком!..

Так наш сын стал Эльдаром.

Прошло уже более тридцати лет. Но иногда, и довольно часто, я гляжу на сына, вспоминаю его маленьким… И в ушах у меня звучит: "…Я бы своего назвал Эльдарчиком!.." Вот так! В моем сыне соединились две линии: память о Василии Васильевиче и об удивительной дружбе Катаняна и Рязанова.

Написал я этот эпизод, схватился за фотоальбом. Вот эта фотография…

Василий Васильевич вполоборота: взгляд мягкий, даже застенчивый. Галстук-бабочка, но не простой, а с каким-то кокетливым кантиком. И надпись по косой: "Рустаму на память о работе над фильмом "Плисецкая". 1965 год. Лето. Жара…"

Эх, годы, годы, годы… Черт бы вас побрал!

Гутман

Работал я и с Ильей Семеновичем Гутманом – режиссером-оператором. Правда, это только для меня, новичка в документальном кино, звучало так просто – "режиссер-оператор". Для самого Ильи Семеновича приход в режиссуру был далеко непрост и нелегок. Оператором Гутман был классным! Прошел всю войну с "Конвасом" в руках! Это понять надо: в руках кинокамера, а не автомат! И даже не пистолет, который выдавался каждому фронтовому оператору, но, как правило, болтался в заднем кармане. Камеру-то из рук выпускать нельзя! А вдруг что-то интересное?! Масштабное?! Что-то характерное именно для этого боевого мгновения?..

Я знаю – те, кто прошел войну – люди особенные. Одних она перетерла, сломала хребет, сделав жалкими себялюбивыми нытиками, в других разбудила мужество и отвагу, третьих подняла до высот героизма и патриотизма. "Безумству храбрых поем мы песню!" – восклицал Горький, и я, не смейтесь, с ним заодно. Илья Гутман действительно был храбрым человеком, до отчаянности. Он как-то не любил вспоминать о своих военных годах. Не знаю почему. Из скромности или просто тяжело ворошить?.. Но иногда невзначай кое-что проскакивало…

Помню, как-то обедали мы у них с Ларой. Кстати, обмолвлюсь, Илья Семенович был на редкость гостеприимным, радушным. Зина, его жена, иной раз даже сетовала: "Знаю ведь, что Илюха в любой момент может откуда-нибудь гостей привести. Готовлю что-нибудь загодя – винегрет, там, рыбу под маринадом… И все равно! Частенько он просто застает меня врасплох! Не успеваю!.."

Так вот, сидим мы за обеденным столом. Все чинно. И Танюшка, их дочь, лет четырнадцати, какая-то нежная, с милой непосредственной улыбкой и наивно-лукавыми глазами тоже с нами. Лара моя, у которой опыта в кулинарии – даже кот не наплакал и которой я Зинины блюда ставил в пример, что-то выплеснула под настроение об их отношениях, о тепле семейного очага… А Илья Семенович рассмеялся:

– Да, ребята, а меня ведь могло и не быть за этим столом! Закопали бы где-то в лесу, и дело с концом!

– Как это?

– Да было дело… Во время войны. В окружении… Я начал снимать, как политрук с пистолетом в руке бросился наперерез нашим отступающим: "Стой! – орет. – Назад!.." Ну герой!.. Естественно, я перевел камеру на отступающих. А те под огнем – бегут лавиной!.. И вдруг этот политрук – пистолет на меня: "Ты что снимаешь, гад?! Пристрелю!.."

Да… Удивительно мужественный был человек Илья Семенович. С каким-то настоящим, крепким стержнем. Никогда не жаловался на здоровье, хотя потом я узнал (не от него самого, а через Лару, которая очень сошлась с Зиной), что здоровье у него было весьма и весьма подорвано. Взять только съемки "Пика Дружбы", которые попросту, на всю жизнь, наградили его жуткими болями в ногах. Ведь подъем-то они совершали, "все свое неся с собой" – а это не только продукты, одежда и прочее, что нес каждый альпинист. Это в первую голову – камера, штатив, кассетники, пленка, объективы!..

Как-то про своего монтажера Таю, не помню фамилии, Илья с восторгом сказал: "Она мастер! Черта с дьяволом, а если надо, и с Богом смонтирует!" Так вот, Гутман был таким оператором, который мог все! И с чертом! И с дьяволом! И с Богом!.. Но была у него особая человеческая черта, о которой поэт сказал: "Во всем мне хочется дойти до самой сути…" И эта самая черта не давала ему останавливаться. Его тянуло выше и дальше – в режиссуру. Он чувствовал, что может!.. Скажет с экрана свое, особенное, никем пока не раскрытое!..

Но такому классному оператору, как Гутман, нелегко было перейти свой Рубикон. Как прекрасный оператор он был нужен хорошим, классным режиссерам. И даже великому, прославленному Роману Кармену, который даже обиделся на Илью Семеновича, когда тот сообщил ему о решении взять, наконец, режиссерскую работу. Хотя позже, когда началась работа над двадцатисерийной эпопеей "Неизвестная война", художественным руководителем которой был Кармен, тот сам предложил Илье Гутману режиссерскую работу аж на двух фильмах.

Первая моя работа с Гутманом как режиссером-оператором была на фильме "Перед началом спектакля". Короткометражка. Без великих судьбоносных тем и идей. И все-таки – новаторская работа! Было это году в 1964-м. Время, когда нашу Центральную студию документальных фильмов называли "придворной". Это, в первую очередь, "паркетные съемки по протоколу" приемов в Кремле, съемки "пребывания" иностранных правительственных делегаций, репортажи с международных научных симпозиумов и конференций, громкие сообщения о высоких трудовых достижениях на шахтах, заводах, колхозных полях…

А тут – в кадре простые люди. Смущенные. Помятые. Неброско одетые. Таких во множестве мы видим в магазинах, трамваях, метро. И не замечаем… А все они тянутся к культуре. Мечтают попасть в театр…

Поясню. Гутман задумал снять из чрева кабинки кассира появляющиеся в окошке лица. Людей, выпрашивающих билетик на сегодняшний спектакль… Попросту говоря, это была идея съемок "скрытой камерой", что тогда считалось у нас большим новшеством. А снимать-то надо (ни больше ни меньше!) из кассы Большого театра! Кассир Большого театра – царь и бог! И тогда, и сейчас! Нет, пожалуй, тогда еще больше, потому что уж очень у нас в Стране Советов преклонялись перед иностранцами. В первую очередь – билеты им. А уж о разных именитых зрителях, о брони райкомов, горкомов и выше – и речи нет. Словом, у кассира оставались крохи. И в его власти по своему усмотрению их распределять.

Не буду вдаваться в подробности моих переговоров по организации этих съемок: ведь помимо камеры на штативе, оператора, в кассу надо было еще засунуть осветительный прибор с одним, хотя бы одним осветителем! "А касса не резиновая!" Но все-таки вопрос был решен. Кассир уступил, прельстившись бутылкой хо-ро-о-шего коньяка! И вот представьте…

В окошко кассы просовывается мужик в лохматой, сшитой из собачьей шкуры шапке. (Каждый старается просунуться как можно глубже, поближе к кассиру. Им кажется, так их лучше поймут.) Мужик отталкивает локтями, спиной тех, кто тоже пытается приблизиться к заветной кассе.

– Послушай, кассир… Уважаемый!.. Товарищ! Я из Сибири. Всю жизнь мечтал в Большой театр попасть… – (Его оттаскивают сзади.) – Тыщи километров проехал…

– Проехал или прошел?

– Чево?

– Дорогой! На сегодня билетов нет. На послезавтра – два в бельэтаж…

Голова, вдруг дернувшись, исчезает. Вместо нее появляется потное лицо властной женщины, вероятно, победившей всех в толкучке у кассы:

– Мне на… – тоже исчезает.

Влезает опять сибиряк. Без шапки:

– Отдайте шапку!.. Простите, дайте на завтра…

– Нет на завтра! На послезавтра!..

– Я завтра уезжаю…

– Я же сказал, на завтра нет билетов! Отойдите от кассы…

– Давайте шапку!.. Тьфу, давайте на завтра. На после, послезавтра… Щас вот деньги достану…

Просовывается рука женщины, вся в кольцах. Слышен голос:

– На завтра три билета на Годунова…

– Завтра – Плисецкая!.. Женщина, уберите руку. Сибиряк, где ваша рука?

– В шапке… Это… Деньги и в шапке!..

Слышны голоса из очереди:

– Сибиряк, катись отсюда! Вам все мало! Я из Узбекистана, и то стою…

У Гутмана как режиссера была какая-то своя манера, я бы даже сказал – интонация. Он строил свои картины каким-то особым, одному ему присущим – удивительным образом. Из глубины содержания каждого эпизода, монтажной фразы, из слияния изобразительного ряда, дикторского текста и музыки всплывала какая-то проникновенная человеческая интонация, эмоция, теплота. Казалось бы, привычное, известное он ухитрялся оборачивать к зрителю новой, неизвестной гранью.

Расскажу немного о следующем нашем совместном фильме – "38 минут в Италии". Работа очень и очень примечательная во многих отношениях.

Конечно, с Гутманом в Италии я не был. Тогда не практиковались выезды за границу членов съемочной группы. Выезжал только оператор, таща на себе и пленку, и съемочную, и даже осветительную аппаратуру. Валюты выдавали в обрез. Где уж тут нанимать носильщиков и подсобных рабочих! Всё на себе! Всё сам! Един – во всех мыслимых и немыслимых лицах и ипостасях.

Гутман привез столько интересного материала, что из него, вероятно, при желании можно было собрать не одну полнометражную картину. Как жаль, что производственные рамки были у нас просто непробиваемыми! По плану короткометражка, – и будьте любезны! Тем более что тема – "не государственной важности". А все, что останется ("Интересное? – Отлично"!), – в фильмотеку! Не пропадет… Так и сложилась у Ильи Семеновича картина с неожиданным названием – "38 минут в Италии". Тридцать восемь минут – короткометражка…

Текст к картине писал известный писатель Виктор Некрасов. Разумеется, уже этот выбор режиссера предопределял подход к изобразительному ряду. Не хроникальный репортаж, не очерковые заметки. А фильм – наблюдение. Раздумье…

Почему-то вдруг вспомнилось… Заскочил я в монтажную, чтобы решить с Гутманом какой-то вопрос. Сидят они с Виктором Некрасовым за монтажным столом. На экране карапуз на дорожке, то ли спортивной, то ли на проезжей части, – не помню уже. Но главное вот что:

– Отойди, малыш! Не мешай!.. – читает Некрасов.

– Стой! – прерывает его Илья Семенович. – Я сейчас кое-что подправлю. Здесь не та пластика получается… – Он быстро подхватывает какие-то планы с софитов монтажного стола – что-то в руках, что-то в зубах… Переставляет. Сам склеивает… – Вот теперь читай, – предлагает он и включает изображение…

– Отойди, малыш, – читают они дуэтом, следуя за ритмом движений карапуза на экране. – Не мешай!..

Некрасов удовлетворенно смеется, и они пожимают друг другу руки… Казалось, ничего не произошло, а пластика изменилась. И вся фраза монтажная пошла в ином ритме. Так скрупулезно Гутман-режиссер работал на всех этапах производства.

Вероятно, удивляет, что, упомянув писателя Виктора Некрасова, широко известного своей суровой реалистичной прозой о воинах, защищавших Сталинград, я не удосужился ничего о нем рассказать из того, что удалось узнать в процессе совместной работы. Расскажу…

За короткое время производства фильма мы не могли сойтись с ним "на дружеской ноге", – это ясно. Но представление о нем, как о человеке мудром, принципиальном, твердом и целеустремленном, у меня сложилось четкое. Не знаю, как получилось, что Гутман пригласил Некрасова на текст к своему фильму, из каких соображений. Может, хотел поддержать писателя, имя которого было у советской прессы и КГБ на слуху – как "неблагонадежного". Разумеется, для режиссера Гутмана это дополнительная головная боль – ему даже пришлось испрашивать в соответствующих инстанциях разрешение на возможность заключения договора с писателем Некрасовым. Слава богу, таковое разрешение дали…

Так вот. О Некрасове. В литературных кругах, на страницах периодики – с легкой руки Хрущева – очень много толковали тогда о повести Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Похвалы и дифирамбы лились рекой.

Прочитал я эту повесть, и как-то не вызвала она у меня восторга. Решил поделиться своими сомнениями с Некрасовым:

– Виктор Платоныч! Хочу с вами посоветоваться. Разрешите мои сомнения как художник, как литератор…

– Ну-ну… давай. Спрашивай. Чем могу, как говорится…

– Ведь нас как учили?.. Принципы социалистического реализма требуют от художника, чтобы он не копался на задворках, не смаковал недостатки… Так ведь?! Чтоб отражал жизнь "в ее революционном развитии", вел читателя к чему-то светлому… Увлекал стремлением к тому, чтобы завтра сделать жизнь ярче, прекраснее… А "Иван Денисович" Солженицына – совсем другая литература… Какая-то мутная, беспросветная. Переполненная людскими пороками…

– Знаешь, Рустам! Я считаю, что и такая литература имеет право на существование… В принципе – любая! Ведь соцреализм – это продолжение метода критического реализма. Так?

– Наверно…

– А вообще, скажу тебе, не морочь себе голову теориями о методах и принципах. Не понравился тебе "Один день Ивана Денисыча"?

– Нет!..

– Имеешь право! И не смущайся! И плевать, что его на всех углах расхваливают. Ты имеешь свое мнение – и это главное. Береги его. И отстаивай!..

А несколько лет спустя, уже во время работы на Киностудии Министерства обороны, снимали мы в Киеве, родном городе Некрасова. Съемочный день выдался тяжелым, утомительным, и консультант фильма генерал Крупченко, человек импульсивный, заводной, заикнулся было:

– Неплохо бы и разрядиться, братцы…

Местный полковник от КГБ, "прикрепленный" к нам для решения возможных проблем, мгновенно подхватил на лету:

– Конечно-конечно!.. Вот тут, в трех-четырех шагах, ресторанчик…

Нас хорошо приняли. За ширмочкой быстро накрыли стол. Мы расслабились…

– Я тут часто бываю, – признался полковник. – Тут все свои. Вон за тем столиком сидели мы с Некрасовым, писателем. Знаете?..

– Слушай, – Крупченко будто схватился за ниточку, – а что с Некрасовым? В Москве вовсю говорят, что его лишили гражданства, выслали за кордон?..

– Ну, нет… Наоборот, была установка – снять это напряжение, нездоровые слухи. Показать – он свободен. Старались вывести его на публику, поощряли свободу действий, передвижений. Был случай, я позвонил ему: "Давай встретимся! Посидим, поговорим спокойненько…" Вон за тем столиком сидели. Приняли по разику, может, по два… Подходит женщина: "Виктор Платоныч! Родненький! Какими судьбами? Такая встреча!.." Некрасов тут же вскочил – и ей: "Знакомьтесь, это полковник КГБ!.." У женщины отпала челюсть: "Простите…" – и ходу! Некрасов сел. Вот – гусь! Каков, а?.. Говорю: "Зачем же вы так, Виктор Платоныч? Человека напугали…" – "Ну да!.. Вы два-три вопроса зададите, потом таскать будете, невинную… Вам дело накопать, а нам – сединой своей довольствоваться…"

Был у меня еще один, похожий, случай. Уже в Москве. Поднимаюсь я по Гнездниковскому переулку от Госкино к улице Горького. И вдруг вижу – навстречу, метрах в пятидесяти, Некрасов! Скорым шагом идет рядом с какими-то мужиками. Я, обрадованный, расплылся в улыбке! Готов был кинуться навстречу, окликнуть, поприветствовать… А его лицо вдруг мгновенно изменилось – как-то замкнулось, что ли. Стало отчужденным. От неожиданности я растерялся. Даже не успел сориентироваться, не приостановил свой порыв, как… Мужики, шедшие с ним, произвели рокировку: тот, что шел слева от него, выдвинулся на шаг вперед – и корпусом перекрыл его! Я не смог бы даже окликнуть… Сделай я полшага, мужик левым плечом скинул бы меня с тротуара… Я понял! Некрасова куда-то сопровождали! И своим нарочитым поведением, жестким выражением лица, нежеланием подпустить к себе он предупреждал меня, как ту женщину – из Киева! "Не дай бог, будут таскать! Береги себя. Будь дальше от них. Лучше ничего не доказывать. Да и не докажешь ничего!.." Сберегал меня – для спокойной жизни, для семьи. А сам, видимо, уже знал, что не быть ему более "гражданином Советского Союза"…

Вот такой он был человек – писатель Некрасов. Кремень. Твердый, несгибаемый. Чуткий и душевный. Такой человек своим талантом не мог не придать особое своеобразие дикторскому тексту к короткометражке Ильи Гутмана "38 минут в Италии".

Если представится случай, посмотрите эту картину. Не пожалеете! Я вспоминаю, с каким удовольствием, с каким "кайфом", как сказали бы сегодняшние молодые, смотрел я готовый фильм. Это были просто потрясающие кадры операторских наблюдений. Не гротесковые, не жанровые. Не в поисках национального колорита… а какие-то – общечеловеческие! Портретные! Выхваченные из гущи жизни. Что ни кадр, то картина. Крупность, композиция, настроение – все разное. И все трогает, волнует. Запоминается. Это был просто "неореализм" в документальном публицистическом кино Ильи Гутмана.

Размышляя сейчас о мастерстве режиссера Гутмана, его умении "копать глубоко и вдумчиво", выискивать новые аспекты привычного, о его трепетном отношении к жанру документального, неигрового кино, стремлении развивать его и двигать вперед, совершенствуя и совершенствуясь, я думаю, в чем же причины его удач? В опыте, абсолютном владении операторским ремеслом? Да, наверное… Но ведь их было много – фронтовых операторов, а Гутман и ВГИК-то закончил только в 1943 году. Может быть, военные испытания, опасность, укрепившие характер, волю, раскалившие эмоциональную систему до предела, до самого высокого градуса? Конечно!.. Но не уйти, не сбросить со счетов его неуспокоенность, стремление "дойти до самой сути", желание воплотить в жизнь задуманное, поставив на карту весь напор, весь объем жизненных сил. Его доброту к людям и широту души. И, конечно, особый дар, талант чувствования и глубокого овладения темой и материалом. Говорят, люди того времени – это продукт советской действительности. Может быть. Я и сам такой "продукт". Но дай бог всем последующим поколениям творцов и служителей муз отдаваться творчеству с такой преданностью идее и искусству, как Илья Гутман.

Назад Дальше