Четырнадцатое ноября. Красноярск
Утром Святослав Теофилович оказался в том самом номере красноярской гостиницы, в котором я застала его четвертого сентября. Стало особенно ясно, какой огромный кусок жизни вместился в эти два месяца, сколько впечатлений, – и от искусства Рихтера, и от общения с ним, и от Сибири. Святослав Теофилович сел в кресло, стоявшее в стенной нише в самом темном месте комнаты, и сказал:
– Пойду учить "Остров сирен" Шимановского… Поэзия, фантазия, затягивающая прелесть… А у Рахманинова – сильнее всего тоска… Шопена же никак нельзя объяснить, – и полный экспромт, и полное совершенство, польская кровь, аристократизм.
Дебюсси каким-то образом из-за своего галльского происхождения возродил Древнюю Грецию, ее дух, ее отношение к миру, словно не было никакого немецкого романтизма, ни Баха, никого.
В музыке Дебюсси нет личных переживаний. Она действует сильнее, чем природа. Если вы будете смотреть на море, то не испытаете таких сильных переживаний, как от "Моря" Дебюсси.
Много раз с тех пор я слушала "Море" Дебюсси, сжималось сердце от манящих печалью звуков темы в финале, и всякий раз вспоминались устремленные на меня тоскливые, безнадежные и все же настойчивые, пытливые глаза Святослава Теофиловича, силившегося понять, согласна ли я, понимаю ли, чувствую ли: ведь "Море" Дебюсси – лучше настоящего моря, лучше!
Сижу на песке, на босые ноги набегают волны Средиземного моря, часами смотрю вдаль, и доносятся издали из морской пучины две, а потом три ноты гениальной темы, – и в самом деле: что прекраснее?
– У Вагнера – программная музыка. Но лучше прочесть либретто "Мейстерзингеров", чем учебник истории. "Тристана" читать не так важно. "Кольцо" – очень интересно в поэтическом смысле! Но самое лучшее – это "Лоэнгрин". Если бы Вагнер не был композитором, то стал бы гениальным поэтом (хотя немцы его критиковали).
Вот есть у него такой мотив, арпеджированный по звукам трезвучия, – почему он так действует? Или Траурный марш Зигфрида? Почему это так действует? Ведь это даже не музыка, а "литавра"… У него было магическое, гипнотическое начало. Он может очертить магический круг.
Но у Дебюсси совсем другое: та далекая эпоха, та атмосфера, воздух древности… "Дельфийских танцовщиц" люблю больше всех прелюдий. Еще "Терраса, освещенная лунным светом". Прелюдии красивые, но есть у Дебюсси сочинения еще лучше.
– А "Детский уголок" вам нравится?
– Gradus ad Parnassum – самое лучшее. Ребенка в конце концов довели, и он плачет.
Дебюсси можно поставить в ряд с… нет аналогии… Самый близкий – Моне, который хотел того же самого, но все же он несравним с Дебюсси… Приближается к нему лишь в таких картинах, как "Бульвар капуцинов", "Стог сена". Ренуар – тоже только иногда. Что меня удивляет в Ренуаре и Моне – почему такие взлеты и в то же время иногда такие неудачные картины? У Моне – какие-то громадные кувшинки, совсем не нравится! У Ренуара женщины цвета сырого мяса – терпеть не могу! Вероятно, потому что экспериментировали. А Дебюсси – само совершенство.
Собрать всех древних… и, может быть, получится Дебюсси.
Вагнер, Шопен, Дебюсси ушли куда-то дальше всех остальных. Если в обычной жизненной цепи сначала – природа, а потом художник, то они, пройдя эту цепь, снова вернулись к природе уже на более высоком и даже недоступном для других уровне.
Вагнер, Дебюсси и Шопен победили форму.
У Шопена все утонченное, но идет от сердца…
"Пеллеаса и Мелисанду" надо исполнять гениально и подлинно, по Дебюсси, иначе – полная профанация. Это статичная опера, поэтому каждый такт должен быть пронизан настроением. В то же время она очень длинная. Такие же масштабы, как "Парсифаль", хотя тот более динамичен.
Я разговаривал с N. Он дирижировал "Пеллеасом" честно и верно. И при всей честности и верности ничего не вышло. И он сказал такую чушь: "Ну это же все невозможно: совершенно ясно, что Пеллеас и Мелисанда глупы". Я ему не могу этого простить. Это же поэзия!
Еще один композитор – Мусоргский. Есть у него такой маленький шедевр: "По-над Доном сад цветет" – настоящее чудо. Почему? Неизвестно… А наверное, все очень просто: все эти композиторы писали, несмотря на всю их профессиональность, одним вдохновением. А другие – нет; даже Бетховен, Шуман, Шуберт – не всегда. А эти – как самолет, отрываются от земли и летят.
"Лесной царь" у Гете и у Шуберта – тоже на одном вдохновении. У Шумана бывает все на порыве. В "Симфонических этюдах" первая тема гениальная. Какая глубина! Притом я никогда не поверю, что это не его тема, что она будто бы принадлежит какому-то любителю! Не может быть.
– А "Детские сцены"?
– "Детские сцены" – да, там вдохновение, но все-таки мне чуть-чуть неловко от какой-то сентиментальности… "Крейслериану" Генрих Густавович один раз играл так упоительно, что лучше бы я ее никогда больше не услышал.
Я едва успевала записывать этот удивительный и неожиданный монолог.
Шло время. Заниматься Святославу Теофиловичу расхотелось, зато очень хотелось отправить телеграмму в Москву – поздравить с днем рождения Наташу Гутман. Сочинил телеграмму, написал несколько писем и попросил отправить все это как можно скорее. Я пошла на телеграф.
Вернулась. Рихтер продолжал сидеть в кресле в той же позе.
– Знаете, я сегодня не буду заниматься. Не хочется.
– Что вам на этот раз больше всего понравилось в Японии? – спросила я.
– Ну, конечно, Кабуки. Мы подъехали к театру на машине. И тут меня будто за душу схватило: на улице раздавался ритмичный стук и лязг (изображает), шли человек шестьдесят в самурайских костюмах, кто-то бил в барабан. И вдруг мне показалось, что это как триста лет тому назад. Сам спектакль был очень интересный. Медленный. Харакири показывали чуть ли не целый час.
– А что за сюжет?
– Исторический.
И Святослав Теофилович со всеми подробностями, помогая себе мимикой, сменой интонаций, телодвижениями, всей своей удивительной пластикой, рассказал длинный и сложный сюжет, насыщенный интригами, полный хитросплетений. Рассказал и про искусно рисованные декорации. Очень ярко воспроизвел резкий звук, сопровождавший внезапный и важный поворот в действии.
– Интересно, что спектакль идет очень долго – и не только в течение одного вечера; он вообще начинается в октябре, следующую часть показывают в ноябре, а последнюю – в декабре. Растянуто на три месяца. Но поставлен он как в старину, поэтому так замечательно. История кончилась тем, что церемониймейстера-злодея убили. Но и другие персонажи были наказаны за то, что не соблюдали дворцовый ритуал. Все сделали себе харакири.
Рихтер замечательно изображал, как японцы кричат и восторгаются, когда им что-то особенно нравится.
– Что в Японии больше всего имело успех на ваших концертах?
– Как будто все. Бешеный успех имел Равель, которого я играл с Олегом, Дебюсси – с Наташей, Бриттен и Шостакович – с Юрой. В Наканииде концерт проходил в Баховском холле, построенном прямо у рисового поля. Город кончается, начинается поле, и около него стоит концертный зал, потому что какой-то японец захотел, чтобы звучала хорошая музыка.
Неплохо прошел первый в той поездке сольный концерт в Мацумото – Гайдн, Шуман и Первая баллада Шопена.
Потом, после Японии, снова приехал в Хабаровск, – продолжал Рихтер. – Очень сильный ветер, лестницы со сбитыми ступеньками. Занимался в комнате художественного руководителя филармонии, в которой царил бешеный беспорядок.
– На обратном пути вы играли в Хабаровске один раз?
– Один.
– Хорошо прошел концерт?
– Хорошо.
– Какая была программа?
– Гайдн, Шуман, Брамс.
– А где состоялся концерт?
– В Концертном зале филармонии. Там большие недостатки: плохая акустика, зал плохо проветривается, страшно жарко.
Что меня поразило в Хабаровске – это Амур над домами, мой номер был очень высоко.
– А как было в Комсомольске-на-Амуре?
– Прекрасно! Там большой Дом культуры судостроителей. Сейчас скажу вам точно, как он называется. (Святослав Теофилович перелистывает одну из тетрадей.) Большой концертный зал Дворца культуры и техники завода судостроителей Ленинского комсомола. Я играл там g-moll'ную, В-dur'ную и Es-dur'ную сонаты Гайдна, а во втором – Шумана-Паганини и Брамса-Паганини. Мне в 70-х годах, когда я впервые приезжал сюда, понравился сам город, его дух, публика. Он какой-то весь складный. Во-первых, все дома одного роста, широкие улицы, напоминает Ленинград. Мы жили в маленьком домике, где хозяйничали приветливые старушки.
Но что меня удивило больше всего: все забыли фильм "Комсомольск" Герасимова! Хороший фильм. Не понимаю, как такое может быть.
Концерт в Комсомольске-на-Амуре прошел двадцать восьмого октября, а оттуда уже поехали в Новый Ургал, где я играл такую же программу… У меня впечатление, что там, как и в Чегдомыне и Тайшете, люди больше удовольствия получают от Гайдна… Когда Шуман начинается, это для них неизвестно что… Брамс – слишком много всего, они пугаются, слишком много нот…
Пятнадцатое ноября. Красноярск
С утра Святослав Теофилович был печален. Печально сидел в том же кресле.
– Все на меня навалились. Ну все, живые и мертвые…
Мне вспомнилась фраза из дневника Рихтера: "Почему, когда все хорошо, все равно печаль и угрызения совести? Это постоянная тема".
– Вы согласились играть в Большом зале пятнадцатого декабря?
– Нет – я ведь не успеваю. Я играл в нем больше трехсот раз. Хватит. Впрочем, может быть, я и сыграю… Я почему-то больше люблю зал Чайковского; наверное, потому что там я удачно играл в первый раз Концерт Чайковского и Пятый концерт Прокофьева. Играл с Прокофьевым, он дирижировал своим концертом… А потом зал Чайковского со сцены очень приятно выглядит. Очень как-то уютно. А Большой зал – нет; это громадный аквариум, – у-у-у-у-у. И это громадная галерка, амфитеатр… И потом я как-то разочаровался в Большом зале. Конечно, есть масса хорошей публики, но много снобов… Меня все время пилят с этим Большим залом. Чем больше пилят, тем меньше мне хочется играть там. В Большом зале я думаю: вот опять все пришли… что-то постылое есть во всем этом… И снобское. И вот они все думают, "перевернута уже страница" или нет… Ойстрах совершенно так же говорил: "Они приходят на мой концерт и думают: ну что, он все еще хорошо играет? Когда же, наконец, это кончится?" Ну нет, я, конечно, так, фантазирую, но что-то в таком духе есть.
– Не знаю, я ничего подобного не чувствовала.
– Вы и не должны были чувствовать, вы же приходите музыку слушать, и вам никакого дела нет до всех этих людей. А я чувствую.
– В последний раз вы играли в Большом зале в день памяти Николая Рубинштейна: Полонез-фантазию и Первый этюд Шопена…
– Как раз тогда была настоящая консерваторская публика, хорошая… Но все же я с гораздо большим удовольствием буду играть в музыкальной школе в Звенигороде.
– Почему?
– Мне там нравится. У меня настроение есть там играть…
– Ну а в Музее?
– Там тоже есть такие люди. Но про них ясно, что они просто из другой оперы. Они приходят спать и потом уходят.
– Уходят?!
– Ну какие-то там официальные.
– Вообще вы довольны, что организовали этот фестиваль?
– Я устал, потому что они все время воюют. А на Туренском что делается… Там давно уже война, пятнадцать лет.
В тот день Святослав Теофилович снова не пошел заниматься и провел весь день в гостинице – был вялый, вздыхал, жаловался, говорил, что не хочет играть, не будет… Вспоминал про балеты и называл лучшими три: "Жизель" в Большом театре с Улановой (в постановке Петипа), "Волшебного мандарина" Бартока в Будапеште и "Турангалилу" Мессиана в Париже.
Приехали в Малый зал филармонии. Рихтер со вздохом сел на серый бархатный диван в артистической, пришел знакомый молодой человек, который переворачивал страницы в сентябре и учил Балладу Шопена (теперь, по его словам, он уже ее выучил и удачно сыграл). И ведущая была та же (Рембо!). Настроение царило праздничное – все готовились, ждали…
119-й концерт – в Красноярске – был полностью посвящен Брамсу.
Как в сентябре, переполненный Малый зал (вновь обратили на себя внимание причудливые светильники в потолке), вместо трех рядов стульев на сцене их уже шесть, исчезли проходы в зале – полно! В Красноярске одухотворенная, благодарная публика. Погасили огни. Рихтер быстро прошел к роялю (куда исчезли вялость, слабость? – словно их и не было вовсе) – в Красноярске великолепный "Стэйнвей", – и понеслись дивные созвучия.
В антракте Святослав Теофилович сказал, что зал похож не на "роскошный пломбир" или "сталактиты", как ему показалось в прошлый раз, а на "опрокинутый бар со стаканами на столиках". И хотя напевал что-то из "Мазепы" и разговаривал, но снова выглядел усталым. А потом стремительно пронесся по сцене, не дав никому опомниться, почти не дождавшись, пока погаснет свет, заиграл. Вариации Брамса сменяли друг друга, мощь и натиск, затаенность, ураган, совершенство. Зал взорвался аплодисментами, и сразу Вторая тетрадь: печаль, полет, воспоминания. Вот уж поистине не успеваешь пережить одно, как обдает дыхание следующего…
Уже сидя в поезде Рихтер рассказал о том, как Франц Иосиф, восхищенный музыкой Брукнера, предложил ему выполнить любое его желание. Тогда Брукнер попросил Франца Иосифа сделать, чтобы его больше не критиковал Ганслик. На что Франц Иосиф сказал: "Это я не могу".
Поезд мчал Рихтера в Абакан, столицу Хакасии, где предстояло сыграть три концерта: в самом Абакане, на Саяно-Шушенской ГЭС и в Шушенском.
Шестнадцатое ноября. Абакан
Может быть, самый насыщенный событиями день путешествия. Время, как это бывает у Рихтера, уплотнилось и потекло в других измерениях.
Рано утром поезд прибыл в Абакан. Вагон отвели на запасной путь. Выйдя из здания вокзала в город, я увидела на стенде газету "Советская Хакасия" от 15 ноября. Сразу бросилась в глаза статья о Рихтере, написанная Э. Павловой.
"Весть о концертах в Абакане Святослава Рихтера, – говорилось в статье, – привела в волнение всех любителей музыки. Послушать игру великого пианиста не в записи, не по телевизору, а непосредственно, в ее живом звучании – об этом мечтали многие абаканцы, удаленные тысячами километров от тех залов, где выступает Святослав Рихтер. Их можно понять, потому что за этим именем стоит пианизм такого высокого класса, какой редко встречается в исполнительском искусстве…"
За завтраком Святослав Теофилович читал двустишия, сочиненные вместе с Анатолием Ведерниковым, – прочел подряд, ни разу не задумавшись, тридцать остроумных, посвященных разным темам и лицам двустиший – Монтескье и Цицерону, Левитану и Мелвиллу, Ренуару, Хиндемиту и т. д.:
Моцарт – чистое дитя,
А масоном был хотя.
Гордо Вышеград стоит,
И вокруг приятный вид.
Танцы Дворжака в эфир
Чехи шлют на целый мир.
Вот был бой за Илион,
Или Аргос или он.
Страшно Гектору Ахилл
За Патрокла отомстил.
Вот Ходынка, а на ней
Зря погибла тьма людей.
Композитор Хиндемит
Контрапунктом знаменит.
Живописец Ренуар
Вводит даму в будуар.
Старый Павлов был жесток,
Он собачкам сделал шок.
Верди Вагнера любил,
Вагнер Верди матом крыл.
Цезарь Борджиа не зевал,
Он сестру свою лобзал.
Петр Ильич любил слугу,
Но об этом ни гугу.
Левитан всегда так мил,
Сердце русских он пленил.
Что за чудо Мендельсон,
Он, как летней ночи сон.
Безусловно, Цицерон
Благороден и умен.
Монтескье умом блистал.
Он за собственность стоял.
Мелвилл истинно велик.
Им написан "Моби Дик".
После завтрака поехали в гостиницу "Хакасия". Одновременно к подъезду гостиницы подкатили три сверкающих новеньких "Икаруса", и из них лениво вывалились большие группы инопланетян – двухметрового роста детины в ярких красных, желтых и синих дутых костюмах образца XXI века. Лица безо всякого выражения, кроме усталого сознания собственного превосходства, невиданная обувь. Зрелище произвело впечатление на Рихтера – он с большим интересом наблюдал за перемещением фигур от автобуса к лифту. Оказалось, это спортсмены из Финляндии, Швеции, Норвегии, прибывшие на состязания по хоккею с мячом.
Номер в гостинице "Хакасия" (можно ли назвать номером шесть комнат!) находился на шестом этаже.
– Такого еще не было, – заметил Рихтер. – Для Наркиса Барановича Пузатова…
Едва мы вошли, как впорхнула и села на занавеску синичка. Святослав Теофилович пришел в восторг и тотчас хотел ее кормить. Синичка перелетала из комнаты в комнату, и Рихтер ходил за ней, не переставая радоваться и беспокоиться о ее пропитании. Все-таки синичка вылетела в одну из форточек. Птичка оказалась волшебной – столько жизненных сил она пробудила.
В "зале заседаний" – иначе не назовешь огромную комнату с пятиметровой длины столом – стояло расстроенное пианино "Енисей". Святослав Теофилович, как ни странно (пианино! да еще в плачевном состоянии – никогда не видела, чтобы он играл на пианино), сразу сел за инструмент и стал играть. Сначала джазовые импровизации. Потом сам предложил:
– Дайте мне темы для импровизации.
– Деревья в инее.
Музыка зазвучала в тот же миг: застывшая снежная благодать, застывший на деревьях иней – все получилось! Законченная пьеса с развитием. Рихтер попросил еще темы. Я предложила четыре: "Синичка в номере", "Неизвестный вокзал", "В разлуке" и, поскольку Святослав Теофилович предупредил, что четвертая тема будет последней, – "Der Dichter spricht", по Шуману. Задумываясь каждый раз лишь на мгновение, Рихтер начинал играть, и музыка захватывала с первых же звуков. Может быть, больше всего его привлекла тема "Неизвестный вокзал" – это было интересно, опасно, страшно! Святослав Теофилович смеялся, но чувствовалось: он сам понимает, что импровизации получились прекрасно!
– Пианино можно не настраивать, я могу заниматься и на таком, – ко всеобщему удивлению сказал Святослав Теофилович.
Евгений Георгиевич лишь слегка подстроил "Енисей", поставил модератор, а Святослав Теофилович уже взял ноты Шимановского, поставил их на пюпитр:
– Надо играть только те вещи, в которые влюблен.