Лето
В Житомир из Одессы ехали в середине лета, с вокзала добирались на извозчике, в сумерках, по-видимому, с мамой, тетей Мэри и Нелли Лакьер. Вокзал далеко, деревянный. Я уже хотел спать.
Подпрыгивал маленький смешной житомирский трамвай, – я видел потом такой в Сан-Франциско – гористый город, – их крутят там вручную.
Во мне было какое-то ожидание. Темнеет, темнеет, и поздние сумерки без света. Появление башни и Базарной улицы меня схватило за сердце. Желтый дом на Базарной улице, недалеко от Садовой, той, которая мне приснилась. А с другой стороны церковь, шатровая, она потом сгорела.
Я наконец приехал домой. Помню одну деталь: ужина не было, меня положили в постель, и рука тети Лены потушила бра в виде ландыша.
Этим летом: около дома был сад и огород – скромно, николинский больше. В саду стоял столик и скамейки, над ними ольха с сережками. Под этим деревом собиралась вся молодежь. Я, конечно, был любимец.
Вроде у меня постоянно день рождения.
Это было лето "несчастий" со всеми.
Дядя Митя ухаживал за Нелли Лакьер (не любила Баха!). И в Житомире не так еще плохо было жить, еще ничего не изменилось. Один раз Нелли намазала большой бутерброд медом, кокетничала с дядей Митей, и оса укусила ее за язык.
Потом ночью в секрете от дедушки, который был очень строгим, а я уже спал, мама, тетя Мэри, тетя Лена и Нелли устраивали театр, пели, танцевали, deshabillees, – мама вскочила на пуф, он перевернулся, и она бабахнулась подбородком об пол. Шрам остался.
Я очень хотел ехать на бричке с дедушкой, а мне не позволяли, дядя Митя был строг со мной, я побежал за бричкой и вдруг вижу близко булыжники – упал и разбил голову.
Тетя Мэри поранила руку.
Я и тетя Лена заболели в Житомире тифом.
Пришла телеграмма из Одессы, что там заболел тифом Тео. Мама с Нелли Лакьер уехали в Одессу. Нелли Лакьер пробыла там до 1920 года. Не могла вырваться. Петлюра.
* * *
Первые впечатления от тети Мэри: с яблоком. Походка княжны Марьи. А фигура – изумительная. Эмансипированная женщина. Ненавидела "муж и жена". Гораздо больше ей нравились "возлюбленный", "любовники".
* * *
Выздоровление. Один раз я вышел в столовую, и там был дедушка. Послышался звон повозки – все это образовало какой-то флюид, который развернулся впоследствии, когда я слушал написанное в 1917 году: "Мимолетности", Скрипичный концерт Прокофьева, звучала шарманка. Шагал…
Я играл эти сочинения и думал: вот это откуда. Что-то подсознательное. Позванивание в "Мимолетностях", сумерки. Какое-то беспокойство. Неблагополучие, но поэтично. Не Дебюсси, а Прокофьев.
В Скрипичном концерте есть место, похожее на "Мимолетности", в последней части. Приемы несколько банальные, нарочно, шарманка. Шагал – это все нарочно. И я маленьким это понял, – настроение ночи с глазами сквозь ширмы. Что-то странное. Потом привычка: в каждой тени искал раскосые глаза. Сам себя пугал.
Помню шляпки гвоздей на стульях, я их ковырял. Дедушка мне что-то сказал. Неуютно. Я был слабый.
В окне уже голые деревья, белесая погода, видна труба какого-то завода, которая дымила. Еще помню в окне снег, и два мальчика играют в снежки. "Кто эти мальчики?" "Миша и Митя". Дядя Миша был в подпоясанной рубашке.
За мной очень смотрели; вечером я вышел в какую-то комнату, где были Миша, Митя и другие. Они писали письма и посылали их по воздушной почте. На расстоянии ширины нашего дома жили барышни. Они натянули веревку, дергали за концы и переписывались. "Воздушная почта". Но меня не пустили, закричали: "сквози-и-и-ит"…
Они думали, что они взрослые, а им было по шестнадцать лет.
Нельзя сказать, чтобы я был идеальный мальчик. Я что-то вытворял, проказничал, два дяди держали меня и лупили самым натуральным образом. В основном, конечно, дядя Митя. Мама, правда, хлопала по рукам. Дедушка считал, что лупить – правильно и нужно. Тетя Мэри заступалась, но и ей попадало.
Я же все время думал: как я им отомщу, я им покажу! Я пока маленький, но пото-о-о-о-ом!
А когда меня ставили в угол, я отрывал обои и мстил. Правда, этого никто не замечал. Еще привязывали к ножке стула (дядя Митя). Я называл это тюрьмой.
Еще раньше. Я вышел через кухню: сквозняк, холодный ветер, кухня выходила на огород. И красноватые лучи солнца. И тетя Мэри с триумфальным видом вырвала морковку и с маленьким театром: "Это, Светик, тебе".
Всегда все преувеличивала. Не боялась быть смешной и даже уродливой.
Смерть тети Лены прошла для меня совершенно незамеченной.
1919 год
Одесса. Тетя Мэри. Дядя Коля. Теософия
Масса дядек в военном. У нас был аквариум с рыбками. Они пользовались им не вполне эстетично, и рыбки погибли. Сон про поезд, про закат. Сажали меня на колени. Накурено. Плохой запах.
Помню ночь, когда я спал за какой-то ширмой. Вообще-то моя кровать была в маленькой комнате, которая выходила на кирпичный дом с фонарем и наклонной лампой. Но почему-то одну или несколько ночей я провел в гостиной и не спал и видел отчетливо фигуры, как у Франса в "Маленьком Пьеро". То ли они есть, то ли их нет. Не двигались. И я видел только разрез глаз. Какие-то детские миражи. Казалось, что едет какая-то повозка, звенит и очень привлекательна.
Один раз я видел катафалк, в который влюбился, черный, с позолотой. Мама сказала, что это "плохая повозка". Вечером я позвал маму и сказал: "А я все же очень хочу поехать на этой повозке". Я называл ее "фителка". Я строю фителку.
И башня в Одессе. Я уже собирал архитектуру (архитектура из искусств действовала первая). Запоминал каждую подворотню и каждый вид и все витражи. Но это потом. Восторг вызывали женщины на домах декадентов.
Тетя Мэри рисовала. Однажды пришла какая-то ее подруга и принесла рабочего с молотом для копирования.
Как-то мы обедали в столовой, ели розовый крем. Вдруг вошли какие-то военные с начальником и сказали: "Немедленно освобождайте дом!" (как у Горького, что-то классовое по ситуации). Причем он (военный) был довольно вежливый. Пришлось переезжать.
Напротив жил Сольский, я играл с его дочкой Лялей. Поскольку надо было выкатываться, меня на одну ночь перевели к Сольскому. Помню: на улице грузят вещи, и ходит с большим бюстом Августа Юльевна, сложив руки: "Что делать?" Дедушка за ней ухаживал, но дети были против.
Я смотрел в окно вместе с Лялей Сольской (я встречал ее потом в Польше), наблюдал и остался ночевать.
В августе вернулись в квартиру.
Митя и Миша рубили дрова, зарабатывали. Мэри хозяйничала, дядя Коля вырезал для меня к Рождеству железную дорогу. Вырезал из дерева фигурки всех родных и раскрашивал их.
Печенье и варенье. У меня было впечатление, что они не кончались. Не знаю, казалось ли мне это, или они подкладывали. Думаю, дядя Коля. Наверное, у меня была елка, но я этого сейчас не помню.
Во всяком случае тетя Мэри и дядя Коля все время фантазировали и со мной играли, и благодаря этому я верил во все – в фей, в ангелов, во все верил.
* * *
Первое и самое раннее и самое большое влияние на меня оказала тетя Мэри.
Она все время сидела за столом с красками, рисовала, занималась графикой и нарисовала книгу про меня. Я стоял рядом и толкал ее, она говорила: "Светик, не толкайся".
Тетя Мэри нарисовала "Лесную сказку" с текстом о "маленьком принце" – Светике, который спал, ему снился лес, феи, оркестры насекомых, жуков, ведьма, леший, потом проснулся и… рядом мама.
Рыжеволосый маленький принц среди фей и эльфов.
В этой сказке – атмосфера детства: волшебство, доброта, феи, эльфы. И папа сочинил "григовскую" пьесу – очень в духе рисунков тети Мэри.
Дедушка играл на пианино. Я же в Житомире не имел отношения к музыке.
Мир был населен феями, духами, ангелами, все время лес, лес, лес, озера, цветы.
Еще одно влияние и на тетю Мэри, и на дядю Мишу и косвенно на меня оказал дядя Коля, он был теософ. Ввел вегетарианство.
Дедушка, дядя Митя и тетя Мэри были за мясную пищу. Существовали два меню. На самом же деле: ячневая, пшенная каша и перловый суп. Картошка – как островки, гречневая – праздник!
Было очень трудно.
Когда нас выселили, мы переехали к дедушке Володе и прожили там несколько месяцев, а потом вернулись. У него была большая семья и какие-то кузены польского происхождения, поскольку тетя Зося (жена дедушки Володи) была полькой.
Помню: вечером я возвращался к ним, это были чужие люди, – от них пахло папиросами. Я воспитывался в парнике, а тут…
У дедушки Володи мне дали книжку. Картинка: на ней улица, и солнце светит прямо в лоб. А я себе представлял, что улица идет в ту сторону, где солнца не может быть. Это осталось на всю жизнь.
Когда в один из разов я вернулся из Одессы в Житомир, мне пришлось все изменить.
В Венеции и на Николиной Горе солнце, по-моему, не с той стороны, и это меня мучает постоянно.
Вернулись назад в старую квартиру, потом решили переехать фундаментально на новое место.
Рядом с дедушкой Володей жила семья Шмидт, и мы тогда оставили желтый дом и переехали к ним.
Я помню: они все уже уехали, а меня переселяли в последнюю очередь.
Счастливые воспоминания: башлык, санки, меня посадили, и дядя Коля с тетей Мэри повезли меня туда.
1920 год
Житомир. Крошинская. Квартира Шмидтов.
Подсочка. Первое наказание.
Мама. "Под знаком леса".
Рождество. Архитектура
Когда я ехал, переезжал на Крошинскую, было очень уютно – как на Рождество. Снежок шел, дотрагивался ласково до щек.
Так мне хорошо ехать на санках.
Я в полном восторге.
У Шмидтов наняли две комнаты. В конце января, чтобы не потерять мебель, переехали и даже перевезли пианино.
Карикатуры тети Мэри: Левенштейн (папин завистник), Грубер (танцовщик); силуэты Димы Лобчинского, мамы, папы.
На Крошинской: через забор стоял дом дедушки Володи, где мы жили недавно. Там были все эти люди: кузены, молодые люди (юноши и девушки), веселые, косы с бантиками.
Когда я еще жил у дедушки Володи, один раз меня оставили одного дома. Все куда-то ушли. Я бродил, становилось темнее, темнее, бегали, резвились собаки. Страшнейший ливень и гроза, опасность, собаки, – их было штук шесть-семь.
В Житомире я совершенно не интересовался музыкой. Весь интерес был к живописи, к тете Мэри, которая давала мне карандаш, и я должен был рисовать сам. Дядя Коля, очень строгий, не разрешал срисовывать, давал посмотреть, а потом говорил: "Рисуй на память".
С детства я привык к запаху красок. Тетя Мэри рисовала акварелью и обводила контуры тушью.
В ответ на упреки в ничегонеделании она отвечала: "У меня нет настроения". Была человеком настроения. Как и я, между прочим.
Одеты все были ужасно, все рвалось, все зашивалось.
И вот, наконец, дядя Коля, дядя Миша и дядя Митя стали работать на подсочке, добывали из смолы канифоль. Страшно грязная работа. Запах смолы – это тоже запах детства. Дедушка варил живицу и получал из нее канифоль. Канифоль – мыло – продукты.
Дядя Коля – образец доброты, немного пресный, немного чересчур правильный. Тетя Мэри всю жизнь была под его влиянием и в Америке жила вместе с ним.
Однажды я шел в саду у Шмидтов и увидел смородину, абсолютно зеленую, не выдержал и взял одну.
"Ах, Светик, ты крадешь", – сказала хозяйка. Это первая встреча с неприятностями.
Вечером у дедушки Володи собралась большая компания, дядя Митя наябедничал, меня закрыли в комнате и не выпускали оттуда. Я ревел в истерике. Наказание. Впервые.
Там была еще такая Нюра, мы с ней играли, какие-то грязные игрушки, что-то детское такое – плохое, общение какое-то малоприятное, "не мой мир".
* * *
Помню еще такую сцену: солнечное чудное утро – дом выходил на юг – перед домом тетя Мэри купала меня в корыте. Мыло, теплая вода, – приятно и в то же время неприятно, потому что стали налетать мухи, и это было очень противно.
Еще: необычный день. Серая погода, и все почему-то вышли во двор, и все строят "домик". Нечто совсем новое. Я смотрю.
С нами еще жила тетя Женя, на которой потом женился дядя Митя.
* * *
В одно прекрасное утро в августе я лежал в своей кроватке, кто-то надо мной склонился, и я сразу сказал (хотя прошло три года): "Мама!"
Она ехала долго и привезла дыни, тотчас стала мыться, и я вдруг сказал тете Мэри: "Ну, теперь ты уже будешь тетей Мэри" (а до тех пор я называл ее "мама").
Когда папа заболел тифом, мама поехала к нему в Одессу с Нелли.
Входит и видит: пустая комната, пустая квартира, и она решила: конец. Папа умер. В темноте она споткнулась, упала, разбила лицо. В это время вышла соседка и сказала: "Ему лучше. Он скоро выпишется. Не беспокойтесь".
Потом появились Лобчинские.
Дима принес папу на спине из больницы. Дружба трогательная.
В это же время вернулась жена Бориса Николаевича Лобчинского – Вера Николаевна – с ребенком, после кораблекрушения.
Борис Николаевич умер от чахотки.
Папа продолжал работать в Одесской консерватории.
Фидлера убили на улице, и, еще живой, он пролежал там до утра.
Дима и Вова Лобчинские и Нелли Лакьер уехали за границу. Нелли вышла замуж за моряка, у нее родился сын. Муж бросил ее. Они жили в Каире. Один раз вошли в ванную, а там – удав.
Тетя Мэри все время рисовала лес, и один раз вместе со знакомыми мы перешли на другую сторону Тетерева, и там лес и вся прелесть. Получилось же ужасно неприятно – в конце концов вышло так: оказались вблизи леса, но в него не вошли. И так я по-настоящему опять не был в лесу и только потом попал в лес, после Одессы. Время "под знаком леса".
В один прекрасный день дядя Митя (я боялся дядю Митю-охотника), дядя Миша и дядя Коля-вегетарианец, вернулись с подсочки. Дядя Митя без рубашки, весь исполосованный. Красноармейцы поручили им подростка, он стал себя плохо вести, дядя Митя его отдубасил, а они плетью избили его. Дядя Миша и дядя Коля получили по одному удару, так как вели себя очень миролюбиво.
Дядя Митя приезжал в Москву позже и был недоволен тем, что я рассказал об этом его приезде Нине Львовне. Он что-то подделал, чтобы не идти на военную службу и всю жизнь боялся. Был со страстями, немного авантюрист. Например, одно время они все собирались уехать и все писали дневники (теперь кажутся довольно глупыми), и дядя Митя нарисовал чернилами картинку: большевики гонят нас в Африку.
Провинциальный скандалист. Очень хорошо сочетался с мамой.
* * *
Мама поселилась с нами, зажили очень дружной семьей. Объединяло одно чувство: все обожали дедушку, обращались к нему на "вы" и иногда даже целовали руку.
У него особенный голос и особенные слова, – например, "разумеется".
Дядя Коля в семье как святой. У него был друг, доктор Гинце. Теософия. У дяди Коли висели портреты Блаватской, Ганди. Они очень увлекались этим и впоследствии каждый день недели у них проходили собрания, на которых говорили о теософии. Чаша и змея. Тетя Мэри, конечно, тоже там присутствовала.
Как только дядя Коля умер, она стала есть мясо. Нестойкий характер.
Тетя Мэри ходила в темно-бежевом пледе в клетку, как пожилая женщина, с роскошными волосами, фигурой, – она не стеснялась меня – маленького, пока я не высказался, что у женщин одна часть тела красивее, чем у мужчин.
Мама. Повадка: одесситка, из большого города, какой-то шик, прищуривала глаза, носила лорнет. Очень много красивых волос, очень худая, была такая кофта у нее, светло-фиолетовая, из синельки, очень изношенная.
Все это было на Крошинской.
На какое-то Рождество был такой случай.
"Пойдем смотреть на звезду", – это значило выйти на улицу и искать ее. Где она. Что-то совсем особенное.
Приближается какая-то фигура. С фонариком. Дед Мороз. От счастья и удовольствия я похолодел. Он мне что-то говорит, хвалит, дает мешочек с подарками.
"Спасибо".
И ушел с фонариком.
Изумительные игрушки, бабушкины, старинные. Кавалеры, дамы, труба, изнутри выстланная шелком, и внизу под елкой стояла из твердой бумаги картина-барельеф – голубые облака и через прозрачную бумагу картинки Рождества Христова, объемная панорама, – слащавая.
Конечно, я очень любил колокольчики.
В общем, меня баловали.
Когда я пришел на елку, около нее стояли в белом чистом мама, тетя Мэри; они были ангелами и пели. Никакой религиозности. Хорошая традиция с душой, а не религия. Сначала мы смотрели на звезду; они делали медовые пряники в виде сердца, месяца, бубны, трефы, утенка, кругленькие шарики из кофе и жженого сахара (большевистский шоколад). Никакого вина, конечно.
У дяди Эдуарда была дочь Грета. И мы ходили в Житомире в дом Рихтеров, и в большой, и маленький. У тети Греты была дочь Ита. Мама принесла Ите шоколад.
Тетя Грета вышла замуж за Петю Круковского, – перед самой войной 1914 года, и через неделю его убили, а она уже ждала Иту. Ита оказалась очень капризной. Мама вручила ей шоколад, а она закричала: "Черное! Черное!", – не хотела.
Потом мы ходили к тете Кристине, у них был маленький садик, и я помню впечатление от маргариток, и душистый горошек с изумительным запахом, а потом малина, смородина. Тетя Кристина, маленького роста, в широкой юбке, как будто скользила, а не ходила. Очень занятная старушка. Когда мы ее навещали, там бывал такой немецкий яблочный пирог, и я просил всегда еще и еще. Комната была очень интересная: пол! Не пол, а клавиши, каждая доска выше другой. Специфический запах пачулей, лаванды.
Дядя Генрих и тетя Вера жили рядом, но это было совсем другое. Василиса из "На дне".
После этого Рождества пришла идея навестить бабушку Рихтер.
Тетя Грета, Мэри, мама, Зося и я снова надели белые рубашки и зимой пошли в них одних под пальто. И пришли.
Тетя Кристина сидела у постели бабушки, я держал елку со свечками, тоже как ангел.
Бабушке было 92 года. Они пели, а тетя Мэри сидела рядом со мной и следила за свечками.
А потом мама экзальтированно бросилась на шею бабушке, и меня это, помню, покоробило. И разрушило все настроение. Больше я никогда не видел бабушку.
Тогда же мы ходили в гости на Львовскую. Меня повели в семью Арндт – сливки житомирского общества.
У Августы Юльевны Зифферман (Арндт) был очень элегантный дом. Мама там познакомилась с папой. Всегда свежая скатерть и свежие букеты цветов.
На Львовской улице мы поднялись на второй этаж, – вроде как файв-о-клок по случаю Рождества. Меня, по-видимому, демонстрировали, – какой я. Мы были в виде ангелов… Светик как явление…