* * *
В кружке играли всякую музыку, ни малейших ограничений не было. Все очень интересовались всем. Я не любил тогда Шостаковича и Прокофьева, хотя играл Вторую сонату, потому что она мне приснилась. Был первым исполнителем Шестой сонаты. Симфонии Мясковского мы играли в восемь рук. Оперы Вагнера, Малера. "Плащ" и "Турандот" Пуччини. Ведерников был профессионально самым сильным.
Я учился без перерывов до 1941 года, хотя меня дважды выгоняли, но это проходило как-то незаметно. Во второй раз все уже хохотали на этот приказ. Нейгауз, конечно, сердился: "Ну что тебе стоит?" А я – ни за что.
Один раз я собрался и даже подготовился к экзамену, но принципиально вместо этого пошел к Текстильщикам. Старыми переулками. Горки и между горками грязные дорожки, я ходил по горкам, потом мне надоело, я остановился и одной ногой полностью провалился. Но было жарко, и пыль легко сошла. Вернулся, когда уже было темно, и никакого экзамена.
А сказал, конечно, что плохо себя чувствовал. Выдумал, как всегда. Это все было еще до войны.
Каждый мог прийти к другому ночевать. Все были примерно равны в материальном отношении. Более обеспеченными были Володя Чайковский и Дима Гусаков – москвичи.
Нейгауз советовал, но давал всем, в том числе и мне, полную свободу. Предлагал образные решения, анализом совсем не занимался. Он научил раскованности. Сам же не занимался. Поэтому я так злюсь, когда те, кто талантлив, занимаются с учениками.
37-й и 38-й годы – у Лобчинских. Считалось, что меня прописали в общежитии на Трифоновской – около Рижского вокзала и что я живу там. А я не хотел туда ходить. Лобчинский говорил: "Можешь жить здесь, но появляйся хоть иногда там". А я не хотел.
Толя остался один там, где жил с родителями до их ареста, на Ленинградском шоссе, около "Яра", "Советской гостиницы" (сейчас этот коммунальный особняк снесли). Один раз я пришел, а его нет, и я пошел в Трифоновское общежитие. Двенадцать казахов. Я больше туда не ходил.
* * *
Третий дом, где я жил (39-й год), – квартира Нейгауза. Мог, кстати говоря, прийти туда и Ведерников, и Чайковский.
– А где Генрих Густавович? – спрашивали мы.
– Загулял. Опять у швейцарки.
Милица Сергеевна любила нашу компанию. Толя был занятный тогда. Озорство и смелость, приятные в том возрасте (21–22 года). Любил эпатировать. Всегда был немножко циником. Но в своей жизни не сделал ни одной гадости. В чем-то очень принципиальный.
Я мог и не приходить к Нейгаузу, мог жить и у Ведерникова, и у Гусакова, и у Чайковского.
Один раз я играл у Гусакова "Тристана" или "Парсифаля".
– Ну теперь, – сказал он, – давайте станем все на колени перед Славой.
Я отказался.
Он тогда сказал:
– Ну вот я, плюй мне в лицо.
Был он не очень удачник, но совершенно прелестный, неорганизованный, интересующийся всем – Вагнером, Малером, Брукнером, Хиндемитом. Обожал кружок. (И был всегда некоторый треугольник из-за Иры Крамовой.)
В классных вечерах я участвовал. Однажды был концерт Генриха Густавовича, и он предложил мне сыграть на нем Прокофьева. Сольных концертов я не давал. Никто из студентов не давал сольных концертов.
Гилельс кончил гораздо раньше.
Из пианистов мне тогда нравились Софроницкий, Нейгауз.
В основном время было заполнено приятелями. Все это консерваторская жизнь. Очень много знакомых домов.
Со стороны Нейгауза: Серовы – потомки. Митя Серов, внук художника и правнук композитора, пианист и дирижер. Он был тогда маленький.
Дети вокруг Милки. Милка вырвала мне все волосы на голове. Верочка Прохорова, ее двоюродная сестра. Любочка Веселовская, мать Ольги (моей крестницы), режиссер и сценарист Эггерт – "Медвежья свадьба", "Гобсек", его жена, подруга его жены и дочка, он же был в местах не столь отдаленных. Кира Алемасова – соученица.
У Пастернаков тогда еще не бывал. Первый раз был у них, когда началась война, на следующий день.
Люся Ключарева (Толина поклонница), интеллигентная женщина. Немного похожа на Таню Поспелову. Верочка ее ненавидела. Юра Смирнов, ее муж, погиб на войне. Гриша Фрид и Мира Гутман. У них мы тоже с Толей ночевали, под столом, три дня очень весело жили, все в одной комнате.
Занимался я периодами.
Соседки Толи Ведерникова – Лия Борисовна с мужем Филиппом Ахилловичем и Ольга Владимировна с сыном Вовой (который убил ее после войны – научился!). Лия Борисовна была литературоведом. Всегда гадала мне по руке: "У вас еще не наступила роковая страсть".
Помню, я пришел к Толе. А Ольга Владимировна не могла к себе попасть, достучаться, – оказывается, Вова спал!
С Володей Чайковским: мы шли по улице, заказывали стакан водки и кружку пива, и делалось чудное настроение. "Когда свобода есть, тогда и веселый".
Толя водил меня к какой-то американке в доме Генриха Густавовича на Чкаловской.
У Толи была манера приводить первого встречного "с улицы" – из консерватории. Оставались ночевать. Это касалось и мальчиков и девочек. Абсолютно не имело разгульного характера. Жизнь была очень открытая.
Я жил без прописки. И знаете, почему? Лень было пойти прописываться. Я не стал. Сошло. Но, думаю, в свое время это сыграло положительную роль. В 1941 году, когда брали всех немцев, никто не знал о моем существовании.
В Москве жила моя тетя Аля, на три года старше меня. Один раз я возвращался от нее в пять часов утра, и на Селезневке – милиционер: я прошел мимо и думаю, пойдет он за мной или нет. Я стал завязывать ботинок и посмотрел: он побежал в мою сторону. Тогда я стал завязывать другой, и он не подошел.
* * *
В сорок четвертом и сорок пятом годах я устраивал компот КГБ: шел все быстрее и быстрее, а он бежит за мной, я заворачиваю и сталкиваюсь с ним лбом. Все же неприятно.
Или еще в троллейбусе.
– Вы выходите на следующей остановке?
– Да (мрачно).
– А я – нет.
Следили за Генрихом Густавовичем. На Среднем Кисловском мы с Генрихом Густавовичем расстаемся, он оборачивается, я вижу типа и показываю ему кулак.
В Тбилиси тип смотрит через щелку, я говорил с Джикией, разозлился, вышел и встал за ним, и мы так долго стояли.
Потом перестали следить. Думаю, что Верочка помогла: пристыдила их в заметности.
Диплом выдали в 1947 году, после уже тридцати концертов в Большом зале консерватории. Тогда на предметы не так смотрели – все было гораздо легче. Я уже был лауреатом Всесоюзного конкурса (первая премия), а Мержанов – тоже первая премия.
Из театров, конечно, больше всего любил МХАТ. ГАБТ я не любил. В начале знакомства с Толей мы купили билеты на премьеру "Елены Прекрасной" в Немировича – Данченко. С Кемарской в главной роли. Лучшая артистка – опереточная, но с хорошим вкусом. Генрих Густавович даже завидовал. Блестящая артистка. Оффенбах!
Терпеть не мог заниматься…
Дома
Смотрела программу "Декабрьских вечеров" 1987 года, посвященных Иоганну Себастьяну Баху. Башмет, Гутман, Каган, но Рихтера нет.
– Вам что, не хочется играть Баха?
– Да, представьте себе, не так хочется сейчас играть Баха.
Я уходила домой. С.Т. и Н.Л. вышли на лестничную площадку, как всегда провожая до лифта. (К дверям их квартир сделана специальная площадка с перильцами.) С.Т. высунул ногу сквозь перила:
– Откуда это?
– Сквозь чугунные перилы ножку дивную продень.
С.Т. оперся на них и говорит:
– Понял! Я все думал: что это мне напоминает? Помните? – Я не помнила. – Кладут на подоконник подушку, облокачиваются и смотрят на улицу, на прохожих.
– Из какого-то французского романа, мне кажется.
По-бедуински закрутив вокруг головы шарф и в курточке Нины Львовны С. Т. пошел провожать меня до вызванного такси.
Машина тронулась. Шофер спросил:
– Ваша фамилия Рихтер?
– Нет. – Почувствовав его разочарование: – но провожал меня Рихтер.
– Настоящий?
– Да!
– Тот самый, который? – Жестами показывает игру на фортепьяно.
– Да.
– Я так и думал!
Глава седьмая. Девяностые годы. Последние встречи в Москве
28 августа 1990 года
Большая Бронная. Пришла впервые, спустя более чем полтора года. За это время С.Т. был за границей, много играл, много болел. Перенес обширную операцию на сердце, потом еще одну тяжелую операцию. В Москву вернулся в конце июля. Я вернулась из Ялты.
15 июля 1990 года в Германии, в Кройте, во время фестиваля, на следующий день после концерта скончался Олег Каган.
Двери открыли Нина Львовна и Святослав Теофилович. Нина Львовна прекрасно выглядит, в элегантном шерстяном черном с серым жакете, с серебряными старинными украшениями и твидовой юбке. Святослав Теофилович тоже одет очень элегантно: летние светлые брюки, розовая рубашка, легкое синее кимоно, черные мокасины. Бледный, похудевший.
За время нашей встречи несколько раз менялся. Розовел, снова бледнел, как это бывает с сердечно-сосудистыми больными; сильная одышка.
Все это время вел дневник: записывал впечатления от телевизионных передач, фильмов, передач о Мясковском, Кондрашине, анализировал все лаконично, точно, емко, остроумно, совершенно особенно.
– Это, – сказал С.Т., – я старался держаться…
Из сильных впечатлений несколькими поделился.
Послушали леворучный Концерт Равеля под управлением Мути, Пятый концерт Прокофьева под управлением Кондрашина, Шестую сонату Прокофьева (эта запись нравится Рихтеру).
– Ее надо играть почти без piano. Урбанистическая, вроде Леже: винты, шпалы, что-то падает и так далее.
Я не соглашалась, – а как же третья часть? Как-то во время исполнения этой сонаты одна девочка в зале сказала: "За принцессой поехали".
Пили чай, Святослав Теофилович украдкой ел пряники.
Рассказал, что читал летом "Декамерон" – блестящая книга, и самое главное в ней – блеск.
Потом вне связи с разговором и отвечая на свои мысли, сказал: "Худшее – не идеи, а люди".
29 августа 1990 года
Отправились гулять по прилегающим переулкам втроем с Виктором Зелениным. Потом решились идти пешком к нам. Шли полтора часа. Неподалеку от дома на Бронной остановились в одном из сквериков у скамеечки, и С.Т. сказал: "Скамеечка, на которой меня ждет Олег".
Смерти Олега не касались ни разу – боль не утихала, говорить об этом было немыслимо.
Неторопливо шли в нашем направлении, часто останавливались: "Возраст…"
Дошли наконец до нашего дома. Лифт, в дверях квартиры Марк и Саша. Впечатление сильное. Сначала померили С.Т. давление, потом пили чай, очень весело. С.Т. был в хорошем настроении, рассказывал смешные истории, загадывал строчки из Гоголя, с ходу выпалил подряд восемь названий из "Вечеров на хуторе", цитировал "Скупого рыцаря", ели арбуз, С.Т. таскал пряники, потом проводили его в такси.
Какой же он, Рихтер? Мягкий и непоколебимый. Близкий и недоступный. Стойкий в привязанностях и не прощающий предательства в искусстве, преданный друг, влюбленный в красоту и природу. Самый счастливый и самый отчаявшийся, самый веселый и самый мрачный. И все время "самый". Все до конца, все как в последний раз. Одержимо занимающийся по 6–8 часов в день и месяцами не притрагивающийся к роялю; всегда непредсказуемый, сотканный из противоречий, но все они объединяются в натуре совершенно цельной. Взлелеянный детством, детством же и убитый, равнодушный к чинам и регалиям, чужим, своим. И никогда не пользовавшийся телефоном. Если кто-то скажет, что говорил с Рихтером по телефону, – это ложь. С одним-единственным исключением. Из-за границы отчитываться о концертах звонил Нине Львовне и говорил с ней о концерте всегда подробно, часами, обсуждал все детали.
2 сентября 1990 года
Когда я пришла, С.Т. лежал, выглядел неплохо. Прочел мне рассказ тети Мэри про первую любовь: в Одессу приехал скрипач Кох, он пришел в гости к Рихтерам, где его ждали Лена (Незабудка), Мэри (Поваренок) и Нюта (Пьеретта) – маскарад, приготовления, костюмы, планы объяснения в любви, встреча на балу, разочарование, пустота. Художественность рассказа в неторопливости и деталях повествования.
Все же каждый раз происходит что-то необычное.
3 сентября 1990 года
Пили чай, обсуждали фильмы Бертолуччи, потом "Белую Гриву", и С.Т очень, по-моему, точно отметил необыкновенность появлений в этом фильме всего – природы, лошадей, мальчика и, наконец, моря.
Состоялся просмотр фильма Рене Клера "Ночные красавицы" с последующим обсуждением завершенности идей: доброе старое время (belle epoque), противопоставление реальной жизни (школьный учитель) снам. Три героини: мать ученицы – в опере, Сюзанна – во время Французской революции, а Джина Лоллобриджида – прекрасная принцесса из Алжира. И еще: столкновение музыки с уличным шумом. С.Т. заметил "нагнетание", где машина несется уже сквозь века и тысячелетия. Очень был возбужден и сказал, что на этот раз оценил фильм высоко.
Перед уходом садился на перила на своей лестничной площадке и вообще развеселился. Нина Львовна сообщила, что мою книгу о С.Т. собираются переводить в Италии.
5 сентября 1990 года
В этот день Святослав Теофилович показал мне четыре толстых тетради и сказал:
– Это мои так называемые завихрения, это я так… В тетрадях записанные по памяти впечатления, начиная с 1971 года. Задыхаюсь от волнения, – сказал Маэстро и начал читать.
Эти "завихрения" я записала:
1. Бах. Тройная фуга ре минор. Баршай нужны особые спички, чтобы его воспламенить достаточно.
2. Большой зал консерватории. Концерт Галины Писаренко, партия рояля – Шубина. (Описание концерта. – В. Ч.)
3. Памяти Милицы Сергеевны Нейгауз. (Музыкальная программа этого вечера. – В. Ч.)
4. Рахманинов. Концерт № 2 под управлением Вислоцкого.
5. Арль. Античный театр. Монсеррат Кабалье. (Россини – "жулик", сам у себя крал.)
6. Тур. Гранж де Меле. Recital Микельанджели. Лучше всего в b-moll’ной Сонате Шопена. Траурный марш и Трио.
7. Клавирабенд на "Декабрьских вечерах" Алексея Наседкина: f-moll'ный "Экспромт" Шуберта – вдруг по-настоящему… Мог бы так весь концерт сыграть. Очень жаль.
8. Стравинский. Симфония для духовых инструментов. Стравинский знал, что посвятить Дебюсси.
9. По дороге Башмет поставил запись Джесси Норманн – "Валькирию".
10. Концерт в посольстве в Париже (Рихтер и Образцова. – В. Ч.)
11. Новый год. (Всегда описывается только с точки зрения исполняемой музыки. – В. Ч.) Музыкальная программа: Бриттен: Рихтер – Слободяник, Рихтер – Гутман.
12. Рождественская елка.
Моцарт – ангельская и блестящая музыка.
13. Тур. Вокальный вечер.
14. Энеску. Романсы и песни.
15. "Саломея" Рихарда Штрауса под управлением Клеменса Крауса.
16. "Свадьба Фигаро". Караян. Вершина в музыкальном смысле. Триумф.
17. Зал имени Чайковского. Концерт Анни Фишер. После концерта Анни Фишер пришла в гости. (Очень высоко характеризовал пианистку со всех точек зрения, в том числе по-человечески. – В. Ч.)
18. Шопен. Концерт № 1 в исполнении Нейгауза. Аристократизм – это и есть простота и естественность.
19. "Идоменей" Моцарта. Под управлением Бёма. Может быть, самое великое произведение.
20. Сочельник в Париже. Notre Dame. Духовный концерт. (С.Т. был в ужасе, что все болтали, не слушали музыку, ушли сильно разочарованные. – В. Ч.)
21. Шостакович. Четырнадцатая симфония во Флоренции. Триумф солистов, оркестра и Баршая.
22. Чайковский. Пятая симфония. Мути.
23. Булез, Лигети, Берио. Дирижер Булез.
24. В машине Башмета. Второй Этюд Картина Рахманинова. Но я же не Гаврилов…
25. Юбилей Галины Улановой (75 лет). Последняя великая балерина.
26. Комната Нины Львовны. Там все.
Трио Равеля (третья часть)