К ним можно отнести юношеские связи с левым движением в Кембридже. Об этом было широко известно, и потому не имело смысла что-либо скрывать. Однако я никогда не вступал в Англии в коммунистическую партию, и, конечно, будет трудно доказать по прошествии восемнадцати лет, что я был на нелегальной работе в Австрии, тем более что большей части моих венских друзей, к сожалению, наверное, уже нет в живых. Была также одна компрометирующая фраза в старых материалах о том, что ОГПУ послало в Испанию во время гражданской войны одного молодого английского журналиста. Но не имелось никаких подробностей, по которым можно было бы установить личность этого журналиста, а в то время многие молодые люди с Флит-стрит побывали в Испании. Не в мою пользу говорило также то, что поступить в разведку мне помог Берджесс. Но я уже решил обойти этот факт, назвав имя одной известной дамы, которую можно было считать ответственной за мое привлечение в службу. Если она признает это, все будет хорошо. Если же будет отрицать, я буду настаивать и заявлю, что не назвал бы ее имени, если бы действительно не верил, что именно она привлекла меня в секретную службу.
Может, конечно, возникнуть крайне затруднительное положение, если служба безопасности установит, какие материалы я брал из архива, работая в центральном аппарате, так как это докажет, что мои интересы выходили далеко за пределы официальных обязанностей. Единственно возможный аргумент в мою защиту, а именно что я страстно интересовался службой самой по себе, будет малоубедительным. Впрочем, я знал, что книги учета выдачи документов периодически уничтожаются, и считал маловероятным, что они пережили массовую чистку ненужных бумаг, проводившуюся после войны. Был также ряд дел, которые я вел, окончившихся неудачно для СИС по так и не установленным причинам. Но каждую неудачу можно было бы объяснить, не раскрывая моей истинной роли; к тому же были два важных дела, которые, несмотря на все мои старания, окончились не так, как хотелось бы. Хотя удачные дела и не оправдывают меня полностью, но могут в какой-то мере снять с меня ответственность за неудачу в других случаях.
Действительно, трудная задача заключалась в том, чтобы объяснить мои отношения с Берджессом. У нас было очень мало общих интересов, очень мало общих друзей и разные вкусы. Главное, что нас связывало, - политические взгляды, и именно это нужно было постараться по возможности скрыть. В этом отношении до некоторой степени помогала география. Когда я был в Австрии, Берджесс был в Кембридже; когда я был в Испании, он был в Лондоне; большую часть войны он провел в Лондоне, а я был во Франции, Хэмпшире и Хартфордшире; потом я уехал в Турцию, и мы снова встретились лишь через год в Вашингтоне. Поэтому я мог показать, что между нами никогда не было по-настоящему близких отношений, что он был просто интересным, но случайным компаньоном. Даже тот факт, что он остановился в Вашингтоне в моей квартире, можно было превратить в преимущество: неужели я настолько глуп, чтобы афишировать свою связь с Берджессом, если бы между нами были какие-то тайные отношения!
Другая трудность заключалась в том, как выглядела моя карьера. Чем больше я думал, тем меньше мне это нравилось. Начиналась она с известной всем связи с левыми организациями в Кембридже и, возможно, известной коммунистической деятельности в Вене; затем следовал полный "разрыв" с моими друзьями-коммунистами, за которым слишком быстро началась "дружба" с нацистами в Лондоне и Берлине; потом я из всех возможных мест выбрал франкистскую Испанию, чтобы сделать карьеру журналиста; далее поступление в секретную службу при помощи Берджесса и специализация на антисоветской и антикоммунистической работе; и, наконец, моя осведомленность о тех действиях, которые было намечено предпринять против Маклина, и его побег. Картина была жуткая. Я приходил к неизбежному заключению, что у меня нет надежды доказать свою невиновность.
Однако это заключение не слишком удручало меня. Основания для презумпции моей невиновности могли быть достаточными для сотрудников разведки, но их было недостаточно для юриста. Юристу необходимы улики. Цепь косвенных улик, которые могли быть выдвинуты против меня, была длинной, но, рассматривая каждое отдельное звено этой цепи, я полагал, что их можно разбить все по очереди; а если все звенья разбиты, что остается от цепи? Поэтому, несмотря на внешние неблагоприятные признаки, я считал, что у меня неплохие шансы. Следующая задача заключалась в том, чтобы, играя в открытую, начать сеять семена сомнений повсюду, где только возможно.
Последующие несколько дней дали мне для этого большие возможности. На работе у нас с Патерсоном только и было разговоров что о Маклине. Иногда к нам присоединялся Маккензи. Не думаю, что в то время Патерсон о чем-нибудь догадывался, но в Маккензи я был уверен меньше. Это был ленивый, но далеко не глупый человек, и временами мне казалось, что я ловлю в его взгляде подозрительность. Во время этих разговоров я старался сформулировать теорию, охватывающую все известные факты, и как можно крепче вбить ее в головы моих собеседников. В этом мне помогло неумное решение МИ-5, о котором я уже упоминал, - не допускать Маклина к некоторым документам и взять его под наблюдение. Взяв этот момент за начальный пункт, я воссоздал версию, которую, по крайней мере, было невозможно опровергнуть. Она заключалась в следующем.
Старые материалы свидетельствовали о том, что Маклин работал не меньше шестнадцати лет. Следовательно, он был опытным и компетентным агентом. Такой человек всегда настороже, и, естественно, он должен был быстро заметить, что некоторые документы от него стали скрывать. Это его встревожило. Несомненно, он сразу же должен был проверить, не следят ли за ним, и поскольку за ним действительно следили, быстро это обнаружил. Эти открытия насторожили Маклина и поставили его перед дилеммой: цель слежки заключалась в том, чтобы поймать его в момент встречи с советским представителем, а без помощи советского друга его шансы на побег значительно уменьшались. Пока он размышлял, в дело вмешался сам господь бог: появился его старый друг Берджесс. (Я не собирался приводить доказательство того, что между Берджессом и Маклином существовала давнишняя связь, но тот факт, что они бежали вместе, придавал моему предположению достаточный вес.) Появление Берджесса, разумеется, разрешило проблему Маклина, поскольку все необходимые приготовления можно было сделать через Берджесса и его советского коллегу. Это подтверждалось тем, что именно Берджесс занимался такими делами, как, например, наем автомобиля. Но почему бежал сам Берджесс? Патерсону и Маккензи было ясно, что министерство иностранных дел больше не нуждалось в Берджессе и что его карьера идет к закату. Все сомнения рассеяли советские друзья, решив, что ему лучше удалиться со сцены, где его присутствие могло стать опасным для других.
Такова была моя версия, и я твердо придерживался ее. Ее преимущества заключались в том, что она основывалась на известных фактах и почти неопровержимых предположениях. Единственными людьми, которые могли ее опровергнуть, были те двое исчезнувших и я сам.
Я с удовольствием заметил, что эта версия оказалась вполне приемлемой для ФБР. Она понравилась и Лэдду, и Лэмферу. И сам Гувер в короткой беседе со мной ухватился за эту версию. В его глазах высшее достоинство ее заключалось в том, что всю вину можно было свалить на МИ-5. Не сомневаюсь, что он нажил на этом деле большой политический капитал как в Капитолии, так и в последующих сделках с МИ-5. Гувер одержал немного побед своими собственными силами, но он был не из тех людей, которые смотрят в зубы дареному коню.
В отношении ЦРУ положение было более неопределенным. Поскольку это дело являлось прерогативой ФБР, я не мог обсуждать все его тонкости с ЦРУ, не подвергаясь риску вызвать гнев Гувера и Лэдда, которых я всеми силами старался не сердить. Исходя из этого в своих беседах с сотрудниками ЦРУ я ограничивался общеизвестными деталями дела, которые искаженными и с запозданием появились в прессе. Я не боялся формалиста Даллеса; через несколько лет я был удивлен ошибкой президента Кеннеди, принявшего всерьез планы Даллеса по подготовке авантюры в заливе Кочинос. Другое дело Беделл Смит. У него были холодные рыбьи глаза и мозг, подобный тончайшему прибору. При нашей первой встрече я представил ему на рассмотрение и отзыв документ из двадцати с лишним параграфов, касавшийся англо-американских военных планов. Он пробежал глазами по страницам и, отбросив документ в сторону, стал детально обсуждать со мной излагавшиеся в нем вопросы, безошибочно ссылаясь по памяти на номера параграфов. Я успевал за ним лишь потому, что вызубривал все утро документ наизусть. Тревожное чувство подсказывало мне, что Беделл Смит сумеет понять, что дважды два - четыре, а не пять. Прошло еще несколько томительных дней. Когда новость появилась в широкой прессе со всеми присущими ей прикрасами, я начал чувствовать себя неловко в обществе. На одном из приемов у посла жена какого-то сотрудника посольства одарила меня презрительным ледяным взглядом. Но Лондон зловеще молчал. Пришла лишь одна телеграмма, в которой говорилось: "есть основания полагать", что я знал Берджесса лично, и не могу ли я пролить свет на его поведение. Но я ожидал от самого шефа телеграмму с грифом "Срочно, расшифровать лично", предлагающую мне выехать в Лондон. Наконец вызов пришел, но в весьма любопытной, наводящей на размышление форме. В Вашингтон прилетал по текущим делам один сотрудник разведки, специализировавшийся на фабрикации дезинформационных материалов. Он нанес мне визит вежливости, во время которого вручил письмо от Джека Истона. Письмо было написано рукой Истона. В нем сообщалось, что вскоре я получу телеграмму с вызовом в Лондон в связи с делом Берджесса - Маклина. Очень важно, чтобы я быстро выполнил требования телеграммы. Хотя смысл этого сообщения был достаточно ясен, форма его поставила меня в тупик. Почему Истон предупреждал меня о предстоящем вызове и почему он написал письмо лично, если приказ так или иначе придет по обычным телеграфным каналам? Вообще в секретной службе часто возникают причины для необычных действий; возможно, была причина и в этом случае. Мне подумалось тогда, что, если бы я отказался от идеи побега, письмо Истона явилось бы для меня сигналом поскорее начать сборы в дорогу.
Через несколько дней пришла телеграмма. Я взял билет на следующий день и приготовился навсегда распрощаться с Вашингтоном. Встретился с Энглтоном, чтобы провести с ним часок в баре. Он, по-видимому, не понимал серьезности моего положения и попросил заняться некоторыми вопросами, представляющими общий интерес, когда я буду в Лондоне. Я даже не стал запоминать их. Затем я нанес визит Даллесу, который попрощался со мной и пожелал удачи. Следующим в моем списке был Лэдд, с которым мы провели часть вечера. Он, видимо, был искренне озабочен моим затруднительным положением и посоветовал, как избежать неприятностей в Лондоне. Отчасти его озабоченность можно было объяснить Сознанием личной замешанности в деле Берджесса, но в то же время было искреннее чувство, за что я благодарен ему. Каким бы безжалостным ни был Лэдд, он все же был человеком.
Я прибыл в Лондон около полудня и сразу же стал участником весьма странного эпизода. Я вошел в автобус аэропорта и занял место у самой двери. Когда автобус заполнился, на подножке появился какой-то взволнованный тип. Он начал лихорадочно осматривать пассажиров. Посмотрел через мое левое плечо, потом через правое, попытался взглянуть через мою голову и наконец посмотрел мне прямо в лицо. Его физиономия выражала растерянность. Потом он исчез. Это был Бил Бремнер, занимавший довольно высокий пост в административном аппарате СИС. Я понял, кого он искал. Если бы я был от него на расстоянии двух ярдов, а не двух футов, он, конечно, сразу же заметил бы меня. Раньше меня никогда официально не встречали. Учитывая письмо Джека Истона и назначение в качестве "комиссии по встрече" офицера в ранге Бремнера, я не мог пожаловаться, что меня не предупредили. Пока автобус шел в Лондон, красные огни сверкали для меня очень ярко!
Я отправился на квартиру матери и после ленча позвонил Истону. В трубке явственно послышался вздох изумления. После паузы Истон спросил, где я нахожусь. Я сказал ему. Не слишком ли я устал, чтобы сразу прийти в Бродвей? Конечно нет. Иду. Дорогой я с удовольствием думал о том, какая поднялась паника, когда Бремнер сообщил, что я не прибыл. Истон выглядел растерянным, когда я вошел к нему в кабинет. Он сказал, что мой звонок удивил его, потому что он посылал Била Бремнера в аэропорт, чтобы помочь мне. Объяснение было неубедительным, и я почувствовал, что выиграл первый раунд. Он, конечно, не представлял никакой ценности, но чувство победы ободрило меня. Позже мне пришла в голову фантастическая мысль, что Бремнера послали в аэропорт отчасти для того, чтобы МИ-5 не обошла СИС, арестовав меня по прибытии. Дальнейшие события показали, что это предположение в общем было необоснованным, так что я упоминаю о нем шутки ради.
Истон сказал мне, что нас обоих с нетерпением ждет Дик Уайт. Мы поехали через парк к Леконфилд-хаус на Керзон-стрит, где располагалась штаб-квартира МИ-5. Это был первый из многих допросов, хотя вначале пытались сделать вид, что это не допрос, а беседа. Истон сидел молча, пока Уайт задавал мне вопросы. Роль Истона, по-видимому, заключалась в том, чтобы следить за соблюдением правил справедливой игры. Можно представить, что у меня были некоторые опасения, а собеседники мои были несколько смущены. Я не мог считать Уайта близким другом, однако наши личные и служебные отношения были всегда превосходными, и он, несомненно, с удовольствием воспринял мое назначение вместо Каугилла. Он не умел притворяться, но старался, чтобы наша беседа протекала в дружеской форме. Он сказал, что нуждается в моей помощи: надо разобраться в этом ужасном деле Берджесса-Маклина. Я сообщил ему многое о прошлом Берджесса и свои впечатления о нем, проводя при этом линию, что представляется почти непостижимым, чтобы такой человек, как Берджесс, любивший быть на виду, а не прятаться, к тому же известный двоими неразумными поступками, мог оказаться иностранным и тем более советским разведчиком, от которого требуется самое строгое соблюдение правил конспирации. Я не рассчитывал, что это мнение будет сколько-нибудь убедительным в свете имеющихся фактов, но надеялся создать впечатление, что косвенно защищаюсь против невысказанного обвинения в том, что меня, опытного сотрудника контрразведки, Берджесс обвел вокруг пальца. В отношении Маклина я сказал, что ничего не знаю. Разумеется, я слышал о нем и, возможно, встречал его где-нибудь, но не мог вспомнить даже его лица. Поскольку с 1937 года я встречался с ним только дважды по полчаса, причем оба раза на конспиративной основе, я мог спокойно позволить себе это легкое искажение истины.
Я предложил коротко изложить на бумаге все то, что сказал. Я не исключал, что наша беседа записывалась на пленку, и поэтому хотел иметь письменную запись, чтобы исправить неточности, которые мог зафиксировать микрофон. Когда через несколько дней я пришел на второй допрос, Уайт бегло просмотрел мои записи, а затем перешел к тому, что интересовало его больше всего. Он сказал, что мы можем внести ясность в положение дела, если я расскажу ему о своих отношениях с Берджессом. При этом будет полезно подробно рассказать и о моей собственной карьере. Как было сказано в предыдущей главе, в моей карьере имели место некоторые сомнительные зигзаги, но я постарался объяснить их как можно лучше. При этом я нечаянно проговорился Уайту об одном обстоятельстве, в чем потом горько раскаивался. Однако со временем они наверняка раскопали бы эту деталь, и, может быть, даже к лучшему, что вначале я сам рассказал о ней.
Вопрос касался моей поездки во франкистскую Испанию, которую я совершил еще до того, как "Таймс" послала меня туда в качестве своего корреспондента. По-видимому, МИ-5 не имела сведений об этой поездке и полагала, что "Таймс" отправила меня в Испанию прямо из своей редакции на Флит-стрит. Когда я рассказал об этом Уайту, он сразу же спросил меня, совершил ли я эту поездку за свой счет или нет. Это был коварный вопрос, поскольку я ездил по заданию советской разведки, которая и оплатила все расходы. Один взгляд на мой банковский счет за тот период показал бы, что у меня не было средств на прогулку по Испании. В этом эпизоде таилась еще одна опасность: дело в том, что мои финансы пополнялись через Берджесса. Я объяснил, что моя испанская поездка была попыткой пробиться в мир большой журналистики, на что я делал большую ставку, и поэтому продал все свои личные вещи (главным образом книги и пластинки), чтобы оплатить путешествие. Это было довольно правдоподобное объяснение. Причастность Берджесса к моим испанским приключениям так и не была вскрыта. Я заранее приготовил версию, но и без того мне предстояло объяснять слишком многое.