Глава пятнадцатая
Годы возмездия
Не может сердце жить покоем!
А. Блок
Не могу писать. Может быть, не нужно. С прежним "романтизмом" (недоговариванием и т. д.) борется что-то, пробиться не может, а только ставит палки в колеса.
1909 г.
Из записных книжек А. Блока
Эта зима 1911-12 года прошла под глубоким и упорным впечатлением нового открытия: Ал. Ал. узнал Стриндберга, на которого указал ему Пяст, указал настойчиво, так что и потом Ал. Ал. неоднократно повторял: "Пяст научил меня Стриндбергу". Открытие Стриндберга он считал одним из событий в своей жизни. Стихийное начало, глубокий мистицизм, специальная склонность к глубокому изучению естественных наук, общая культурность европейского склада – такое сочетание оказывалось до крайности знаменательным для Блока, и в этом периоде всякий шаг его жизни был буквально связан со Стриндбергом.
М. А. Бекетова
Милый Владимир Алексеевич.
Так образовалось за эту зиму, что я имею постоянную потребность сообщать Вам о каждом повороте "колесиков моего мозга" (как говорит Стриндберг, к которому я Вас все более ревную: зачем Вы его открыли, а не я; положительно думаю, что в нем теперь нахожу то, что когда-то находил для себя в Шекспире).
Письмо к Вл. Пясту 29/V-1911 г.
Зима 1911 года была исполнена глубокого внутреннего мужественного напряжения и трепета. Я помню ночные разговоры, на которых впервые вырастало сознание нераздельности и неслиянности искусства, жизни и политики.
…Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных моему зрению в данное время, и уверен, что все они вместе всегда создают единый музыкальный напор.
Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир, готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал свои физические, политические и военные мускулы, был ямб. Вероятно потому повлекло и меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его упругой волне на более продолжительное время.
Поэма "Возмездие" была задумана в 1910 году и в главных чертах набросана в 1911 году.
"Возмездие". Предисловие
3 декабря 1911 г.
Мама дала мне совет – окончить поэму тем, что "сына" поднимают на штыки на баррикаде.
Дневник А. Блока
Вся поэма должна сопровождаться определенным лейтмотивом "возмездия"; этот лейтмотив есть мазурка, танец, который носил на своих крыльях Марину, мечтавшую о русском престоле, и Костюшку с протянутой к небесам десницей, и Мицкевича на русских и парижских балах. В первой главе этот танец легко доносится из окна какой-то петербургской квартиры – глухие 70-ые годы; во второй главе танец гремит на балу, смешиваясь со звоном офицерских шпор, подобный пене шампанского fin de siPcle, знаменитой veuve Clicquot; еще более глухие – цыганские, апухтинские годы; наконец, в третьей главе мазурка разгулялась, она звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной Варшавой, над занесенными снегом польскими клеверными полями. В ней явственно слышится уже голос возмездия.
"Возмездие". Предисловие
Я помню первое чтение "Возмездия", в присутствии немногих, у Вячеслава Иванова. Поэма произвела ошеломляющее впечатление.
…Меня она поразила свежестью зрения, богатством быта, предметностью, – всеми этими запретными для всякого символиста вещами. Но наш учитель глядел грозой и метал громы. Он видел разложение, распад, как результат богоотступничества, номинализм, как говорили мы немного позднее, преступление и гибель в этой поэме. Блок сидел подавленный. Он не умел защищаться. Он спорить мог только музыкально. И когда Вячеслав пошел в атаку, развернув все знамена символизма, неофит реализма сдался почти без сопротивления. Поэма легла в стол, где пробыла до последних лет, когда Блок сделал попытку, если не докончить, то привести ее в порядок.
С. Городецкий
К 1911 г. относится, по крайней мере на мой личный взгляд, некое неожиданное увлечение А. А. общественностью. Частью этот интерес к "государственным преступлениям в России" (так назывались три тома и четыре приложения к ним, изд. журналом "Русская Историческая Библиотека" alter ego изд-ва "Донская Речь" Парамонова), вызван был необходимостью подготовки к более достоверному освещению политического фона событий, совершающихся в 1-й главе "Возмездия". Но был и какой-то другой, самостоятельный интерес к этой стороне русской жизни. А. А. скупил целую серию революционных книжек, выпущенных в предшествующие годы, попрятавшихся в глубь прилавков букинистов за время активного напора реакции 1907–1909 гг. и снова вынырнувших на свет к 1911 г. Ко мне, любителю книг, он неоднократно обращался и устно, и письменно, прося, если увижу, купить для него то или другое недостающее. У меня до сих пор хранится листок каталога этой "Русской Ист. Библ." с пометками Ал. Ал., что есть и чего не хватает.
В. Н. Княжнин
Милый Владимир Алексеевич.
Я бродил по лесам и полям и почувствовал себя вправе дать Вам один большой совет и одно маленькое предостережение.
За Вами публицистические долги в большом количестве (и вовсе не "трамваи" или "действ, ст. советники"). Так как Ваша воля, темперамент и интересы зовут Вас к изучению социологии и к публицистической деятельности, то Вы обязаны перед самим собой узнать русскую деревню, хотя бы отдельные места…
Я все чаще верю, что ошибки хотя бы с.-д. в недавние годы происходили от незнания и нежелания знать деревню; даже не знать, может быть (говорю так потому, что нам ее, может быть, и нельзя уже узнать, и начавшееся при Петре и Екатерине разделение на враждебные станы должно когда-нибудь естественно окончиться страшным побоищем) – даже не знать, а только видеть своими глазами и любить, хотя бы ненавидя.
19 декабря 1912 г.
День начался значительнее многих. Мы тут болтаем и углубляемся в "дела". А рядом – у глухой прачки Дуни болит голова, болят живот и почки. Воспользовавшись отсутствием "видной" прислуги, она рассказала мне об этом. Я мог только прокричать ей в ухо, что, "когда барыня приедет, мы ее отпустим отдохнуть и полечиться". Надо, чтобы такое напоминало о месте, на котором стоишь, и надо, чтобы иногда открывались глаза на "жизнь" в этом ее, настоящем смысле такой хлыст нам, богатым, необходим.
Дневник А. Блока
В этом году, решительно, одним из больших его интересов был интерес к общественной жизни: "С остервением читаю газеты, – пишет он матери, – "Речь" стала очень живой и захватывающе интересной. Милюков расцвел и окреп, стал до неузнаваемости умен и широк… Ненавижу русское правительство ("Новое время"), моя поэма этим пропитана".
Дело дошло до того, что Александр Александрович пошел на лекцию Милюкова "Вооруженный мир и ограничение вооружений". Остался доволен этой лекцией, нашел ее блестящей, умной: "Лекция Милюкова была мне очень нужна".
Тогда же смягчилось его отношение к Мережковским и к Философову, их неизменному единомышленнику. Уже в начале января он пишет в Ревель: "Читаю новую повесть 3. Н. Гиппиус в "Русской Мысли". Видел ее во сне и решил написать примирительное письмо Мережковскому".
А в конце января уже и ответ получил, о чем опять-таки сообщает в Ревель: "Получил очень хорошие и милые письма от Мережковских из Cannes. Они оба очень рады тому, что я исчерпал инцидент". В одном из последующих писем: "С Философовым я расцеловался".
М. А. Бекетова
17 октября 1911 г.
К/люе/в – большое событие в моей осенней жизни. Особаченный Мережковскими, изнуренный приставаньем***, пьяными наглыми московскими мордами "народа" (в Шахматове – было, по обыкновению, под конец невыносимо – лучше забыть, забыть), спутанный – я жду мужика, мастеровщину, П. Карпова – темномордое. Входит – без лица, без голоса – не то старик, не то средних лет (а ему 23?). Сначала тяжело, нудно, я сбит с толку, говорю лишнее, часами трещит мой голос, устаю, он строго испытует или молчит… Только в следующий раз Клюев один, часы нудно, я измучен – и вдруг бесконечный отдых, его нежность, его "благословение", рассказы о том, что меня поют в О(лонецкой) г(убернии), и как (понимаю я) из "Нечаянной радости" те, благословляющие меня, сами не принимают ничего полусказанного, ничего грешного. Я-то не имел права (веры) сказать, что сказал (в "Нечаянной Радости"), а они позволили мне: говори. – И так ясно и просто в первый раз в жизни – что такое жизнь Л. Д. Семенова и даже – А. М. Добролюбова . Первый – Ряз. губ., 15 верст от именья родных, в семье, крест, работы, никто не спросит ни о чем и не дразнит (хлысты, но он – не). "Есть люди", которые должны избрать этот "древний путь" – "иначе не могут". Но это – не лучшее, деньги, житье – ничего, лучше оставаться в мире, больше "влияния" (если станешь в мире "таким"). "И одежду вашу люблю и голос ваш люблю". – Тут многое не записано, запамятовано, я был все-таки рассеян, но хоть кое-что. Уходя: "когда вспомните обо мне (не внешне), – значит я о вас думаю".
Дневник А. Блока
О хлыстах Александр Александрович говорил много. Он (с другими) ездил к хлыстам за Московскую заставу. Хлысты держались весьма независимо, но им все же льстило, что писатели ими интересуются. Уважение к писательству уже входило в массы.
Александра Александровича влекла тамошняя "богородица". Она была замечательная женщина, готовая перевоплотиться в поэтический образ, так был силен ее лиризм.
Читая дневники Блока, мы наталкиваемся на очень любопытное явление. Хотя почти ежедневно он записывает бесконечные разговоры с Мережковскими, Терещенкой, Вяч. Ивановым, с бесконечными звездочками, за которыми скрываются другие большие и малые литераторы, – подлинного общения не получается. В заседаниях – "некрология" и "морфология стиха"; в разговорах – трудное, напряженное желание усвоить чужие мысли, внутренне связаться с теми, кого Блок все-таки считает за "своих".
Пока дело идет о вопросах "вкуса" – об установлении художественной ценности того или иного произведения, – договориться можно; как только дело переходит к тому, что "больше вкуса", – взаимное понимание утрачивается совершенно… Блок ищет выхода из этого одиночества, но оно настолько мучительно, что он теряет критерий подлинности, жизненности представляющегося выхода – только этим можно объяснить увлечение Блока письмами Клюева. Письма эти сохранились в архиве Блока – и сейчас, читая их, трудно, почти невозможно понять, как эта высокопарная болтовня об "обручении раба божья Александра рабе божьей России" могла казаться Блоку чем-то серьезным, каким-то выходом из его действительно безысходного одиночества. Правда, Блоку казалось, что за Клюевым стоит какая-то масса и притом, что очень важно, масса неопределенная, народ – с большой буквы, не тот, который в Шахматове, и не тот, который был на улицах в 1905 г., – а другой, таинственный, с неопределенным стремлением к неопределенной свободе, к царствию божьему на земле.
Евгения Книпович . Александр Блок в его дневниках
6 декабря 1911 г.
Я над Клюевским письмом. Знаю все, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу.
Стишок дописал – "В черных сучьях дерев".
9 декабря 1911 г.
Послание Клюева все эти дни – поет в душе. Нет, – рано еще уходить из этого прекрасного и страшного мира.
Дневник А. Блока
Многоуважаемый И. П.
Я не враг Вам, но и не Ваш. Весь мир наш разделен на клетки толстыми переборками: сидя в одной, не знаешь, что делается в соседней. Голоса доносятся смутно. Иногда по звуку голоса кажется, что сосед – близкий друг; проверить это не всегда можешь.
Пробиться сквозь толщу переборки невозможно…
Все это говорю я совсем не с отчаянием; хочу показать только, почему мне кажется невозможным делать общее дело с Вами, с кем бы то ни было.
Не говорю даже и "навсегда", – но теперь так. Правда в том для меня (может быть, даже жестокая, но я не чувствую жестокости), что чем лучше я буду делать свое одинокое дело, тем больший принесет оно плод (как, где, когда, – все это другое, сейчас не о том говорю). Это не значит, что в России, например, нет такого четвертого сердца, которое бы слышало биение трех сердец (скажем: Клюевского, Вашего и моего), как одно биение.
…Вы, Клюев, я, кто-нибудь четвертый с Волги, из Архангельска, с Волыни, – все равно, – все разделены, все говорят на разных языках, хотя, может быть, иногда понимают друг друга. Все живут по-своему.
Может быть, я говорю так потому, что соединение и связь, мыслю такими несказанными и громадными, какие редко воплощаются в мире.
…Говорю к тому, чтобы показать, почему, любя Клюева, не нахожу ни пафоса, ни слова, которые передали бы третьему (читателю "Нового Вина") нечто от этой моей любви, притом передали бы так, чтобы делали единым его, Клюева и меня. Все остаемся разными.
Теперь я, насколько умел, показал Вам "тенденцию" своей души. Все более укрепляясь в этих мыслях, я все более стремлюсь к укреплению формы художественной, ибо для меня (для моего – я) она – единственная защита.
Делаю вывод: на художническом пути, как мне и до сих пор думается, могу я сделать больше всего. Голоса проповедника у меня нет. Потому я один. Так же не с гордостью, как и не с отчаянием, говорю это, поверьте мне.
Душевно Вас уважающий
Александр Блок
26 августа 1912 г.
Неизданное письмо к И. П.
1 мая 1912 г.
Мысли печальные, все ближайшие люди на границе безумия, как-то больны и расшатаны, хуже времени нет.
25 января 1912 г.
Мой сегодняшний ответ Боре:
"Милый Боря… мое письмо разошлось с Тобой, это мне более чем досадно. Если бы я и был здоров, я сейчас не владею собой, мог бы видеть Тебя только совсем отдельно и, особенно, без Вячеслава Иванова, которого я люблю, но от которого далек.
Вы сейчас обсуждаете журнал. Я менее, чем когда-либо, подготовлен к журналу. Быть сотрудником, прислать статью я могу, но я один, измучен, и особенно боюсь трио (с В. И.). Впрочем, я многого боюсь, я – о д и н.
В письме в Москву я Тебе писал, почему мне страшно увидеться даже с тобой одним, если бы я был здоров. Кроме того, писал, что нахожусь под знаком Стриндберга.
… Потом будет виднее. Главное, что я могу сказать Тебе сейчас – неравнодушно – это о том, что Пяст, по-моему, нужнейшее лицо в этом журнале. Пишу тебе сухо поневоле, потому что Ты будешь читать письмо вне моего круга – в доме В. Иванова. Прошу Тебя, оставь для меня твой след в Петербурге: это еще причина, по которой я хотел бы, чтобы ты увиделся с Пястом; через него ты коснешься моего друга, что важно нам обоим. Атмосфера В. Иванова для меня сейчас немыслима.
Любящий тебя
А. Б.
Дневник А. Блока
Помню… когда мы собирались издавать журнал "Символист" или "Путник" или еще "Стрелец" (на названии не остановились): "Только знаете что" – говорил он: "ни вы, ни я отнюдь не должны брать на себя в этом журнале руководящие, направляющие роли".
Вл. Пяст. Памяти А. Блока
И даже тогда, когда глубокое отвращение и злоба заставляют Блока понять, что изысканный эстетизм "Аполлона", "маршировка лицеистов в Петропавловский собор" и открытие французского института есть "круговая порука, одна путаница, в которой сам чорт ногу сломит" (т. I, стр. 22), он все-таки мысли своей до конца не доводит. Блок идет жаловаться к Мережковским на то, что "Аполлон", М. Ковалевский, Милюков, "который только что лез со свечкой на панихиде по Столыпине", – связаны круговой порукой с прекрасным французским языком Кассо. Блок еще не понимает, что в той же круговой поруке находится и христианская общественность Мережковских… и тот меценат – миллионер Терещенко – жрец искусства для искусства, который через год закажет Блоку "Розу и Крест".
Евг. Книпович
Зимою, в начале 12-го года Блок сообщил мне, что его часто навещает, – приезжая, конечно, на автомобиле, – представитель крупной газеты – человек, всем в Петербурге известный, некто N [Руманов]. Из-за его визитов к Блоку нам пришлось даже отменить два-три свидания друг с другом. Целью посещения N было привлечение А. А. Блока в газету. Но не просто так вообще: а вместе с привлечением обрабатывание будущего сотрудника в известном духе, препарирование его. – Газета эта, – рассказывал мне Блок, – обладает средствами и влиянием громадными: вся Русь на восток и на юг от Москвы получает ее, кормится ею, а никак не "Новым Временем"…
Кстати, последнее Блок очень не любил (за исключением Розанова да Буренина , в чьих выходках по адресу себя Блок видел объективное мерило литературной собственной ценности; не злили они его, а забавляли и даже радовали).
Вл. Пяст
В это лето Саша часто виделся с представителем "Русского Слова" в Петербурге Румановым. Руманову хотелось сделать из Блока грандиозного публициста. На эту мысль навели его статьи и заметки Блока. Они часто встречались. В одном из писем к матери есть и об этом:
"Мы с Румановым завтракали на крыше Европейской гостиницы. Он меня угощал. Там занятно: дорожки, цветники, вид на весь Петербург, который прикидывается оттуда Парижем, так что одну минуту я ясно представил себе Gare du Nord, как она видна с Монмартра влево".
Из грандиозных замыслов Руманова, как известно, не вышло того, чего он желал, но Саша относился к нему с симпатией.
М. А. Бекетова
Не стихов ждала от Блока эта газета. Задалась она целью приобрести в его лице страстного публициста. Отчасти на место одного писателя, которого к тому времени пришлось, по настоянию либералов, из числа сотрудников газеты исключить (в течение года по удалении выплачивая ему все-таки жалование). Но в Блоке провидел N публицистическую силу еще более крупного калибра. – "Катковское наследие", буркал впоследствии сблизившийся со мной журналист – "вы понимаете?".