Международный вагон первого класса, в купэ четверо (французский инженер, русский инженер, кто-то и я!) Я провалялся до 11-го часа. Солнце, снег временами.
С французом мы много говорили; беспощадная европейская логика: Ленин подкуплен, воевать четвертую зиму, французские социалисты сговариваются с нашими и довольны ими.
Одно преимущество: тоже понимает, что-то тонкое гибнет: придется издать более мягкие законы для тех, кто вернется с фронтов. Друзья, пробывшие два года на войне, говорят ему: Ма vie est brisee… Ага, одичали!
Война внутренне кончена. Когда же внешне?
18 апр. (1 мая) 1917 г.
Из записных книжек Блока
1917–1921 гг. вывели Блока, как поэта, из его творческого уединения, и тысячи людей пересмотрели и прослушали его с высоты эстрады. Впервые после революции выступил он в Тенишевском зале весною 1917 года, а затем неоднократно появлялся на эстраде перед публикой, вплоть до последнего своего в Петербурге выступления – в Малом театре. Готовясь к чтению, незадолго до выхода, начинал он проявлять признаки волнения, сосредоточивался, не вступал в разговоры и ходил по комнате; потом быстро выходил на эстраду, неизменно суровый и насторожившийся. Не я один поражен был, на вечере в Тенишевском зале, подбором стихов, исключительно зловещих, и тоном голоса, сумрачным до гневности. – "О России, о России!" – кричали ему из публики, после стихов из цикла "Пляски смерти". – "Это все – о России", – почти гневно отвечал он.
В. А. Зоргенфрей
В начале мая 1917 года Александр Блок был приглашен занять место одного из редакторов стенографических отчетов Чрезвычайной Следственной Комиссии, учрежденной Временным Правительством "для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц". По должности Ал. Блок получил право доступа в Петроградскую (Петропавловскую) крепость (удостоверение от 12 мая 1917 года за № 1174) и часто там присутствовал на допросах.
Дневник А. Блока (примечание)
Я пойду к Идельсону , который сегодня звонил мне и вторично предлагал занять место редактора сырого (стенографического) материала Чрезвычайной Следственной Комиссии, т. е. обрабатывать в литературной форме показания подсудимых. Так как за это платят большие деньги, работать можно, кажется, и дома (хотя работы много) я, м о ж е т б ы т ь, и пойду на компромисс, хотя времени (и главное должного состояния) для моего дела у меня, очевидно, не будет.
Письмо к матери 6/V-1917 г.
8 мая. Сегодня дважды был в Зимнем дворце и сделался редактором.
Письмо к матери 8/V-1917 г.
Блок стал подробно объяснять, по каким мотивам он взял на себя работу в Следственной Комиссии: он никак не мог убедить себя, что весь старый уклад – один сплошной мираж, и ему хотелось проверить это на непосредственном опыте. Но опыт этот привел его к результату еще более крайнему: что все это было не только миражем, но какою-то тенью от тени, каким-то голым и пустым местом.
– У этих людей ничего не было за душою. Они не только других обманывали, но и самих себя, и главное продолжали настойчиво себя обманывать и после того, как все уже раскрылось с полной очевидностью. Единственный человек, быть может, у которого душа не совсем была мертва, – это была Вырубова. Да и вообще среди них распутницы были гораздо человечнее. Но общая картина – страшная.
А. 3. Штейнберг. Памяти Александра Блока
Мама, в этом году Пасха проходит так безболезненно как никогда. Оказывается теперь только, что насилие самодержавия чувствовалось всюду, даже там, где нельзя было предполагать.
Письмо к матери 2/IV-191 7 г.
Впервые Муравьев взял меня, под предлогом секретарствования, в камеры. Пошли в гости сначала к Воейкову (я сейчас буду работать над ним), это – ничтожное довольно существо, не похож на бывшего командира гусарского полка, но показания его крайне интересны; потом зашли к князю Андронникову , это – мерзость, сальная морда, пухлый животик, новый пиджачок (все они говорят одинаково: ох, этот Андронников, который ко всем приставал . Князь угодливо подпрыгнул – затворить форточку; но до форточки каземата не допрыгнешь. Прямо из Достоевского.
Пришли к Вырубовой (я только что сделал ее допрос), эта блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати. Ей 32 года, она могла бы быть даже красивой, но есть что-то ужасное. Пришли к Макарову (мин. вн. дел) – умный человек. – Потом к Каффафову (дир. деп. полиции); этот несчастный восточный человек с бараньим профилем дрожит и плачет, что сойдет с ума; глупо и жалко. – Потом к Климовичу (дир. деп. полиции); очень умный, пронзительный жандармский молодой генерал, очень смелый, глубочайший скептик. Все это вместе производит сильное впечатление.
Письмо к матери 18/V-1917 г
Вчера во дворце после мрачных лиц "бывших людей", истерических сцен в камерах, приятно было слушать Чхеидзе, которого допрашивали в качестве свидетеля… Во время допроса вошел Керенский: в толстой военной куртке без погон, быстрой походкой, желто-бледный, но гораздо более крепкий, чем я думал. Главное – глаза, как будто не смотрящие, но зоркие и – ореол славы. Он посидел пять минут, поболтал, поздоровался, простился и ушел.
Письмо к матери 30/V-1917 г
3 июня 1917 г.
Утром приехала Люба, спит на моем диване. Очевидно, я сегодня мало буду делать. Письмо маме.
Да, я ничего не делал. Приезд Любы так всполошил меня, "выбил из колеи".
Вечером мы были с ней в каком-то идиотском "Луна-Парке", в оперетке, но она все-таки была довольна, я был этому рад.
Ночью – на улице – бледная от злой ревности ***. А от m-me *** лежит письмо. "Оне" правы все, потому что во мне есть притягательная сила, хотя, может быть, я догораю.
Н. Гончарова. Иллюстрация к стихотворению "Скифы".1920 г.
4 июня 1917 г.
Громовое ура на Неве. Разговор с Любой о "Новой жизни". Вихрь мыслей и чувств – до слез, до этой постоянной боли в спине.
Придумали еще мы, "простые люди", прощать или не прощать старому графу (Фредериксу) его ногти, то, что он "ни в чем не виноват". Это так просто не прощается. "Эй ты, граф, ходи только до сих пор". "Только четыре шага".
Все-таки я сделал сегодня свои 20 страниц Белецкого. В перерывах был с моей Любой, которая никуда не уходила. Вечером я отвез Любу на вокзал, посадил в вагон; даже подробностей не забуду. Как хорошо.
Ночью бледная Дельмас дала мне на улице три розы, взятые ею с концерта (черноморского флота), где она пела и продавала цветы…
10 июня 1917 г.
А спину с утра опять колет и ломит. Сладостная старость близка.
18 июня 1917 г.
В отчете комиссии следует обойтись без анекдотов; но использовать тот богатый литературный материал, который дают, именно стенограммы и письменные показания, можно. Такова моя мысль.
Дневник А. Блока
После революции, в неспокойные дни, Блок приезжал из Царского, где все еще было тихо, обалдевал от выстрелов, и волокся к нам пешком часов 5, заваливаясь под заборы, в снег, от выстрелов. Опять вижу его танцующую походку, изумленно-скошенные глаза, гомерические речи и вскрики: "Да, да, да, теперь русский флаг будет красный флаг. Правда, надо, чтобы был красный?" Блок в защитке шагает взволнованно по комнате. Помнится, как он ходит непривычно быстро по моему ковру и повторяет взволнованно: "Как же ему теперь русскому народу лучше послужить?" Лицо у него было непросветленное, мгновениями потерянное и недоуменное. Почему-то вдруг вспомнилось взволнованное лицо Блока, только более молодое и светлое, говорящего: "Как же его Митьку воспитывать?" Может быть, и тут для Блока приоткрылась дверь надежды?
3. Н. Гиппиус
19 июня 1917 г.
"Нервы" оправдались отчасти. Когда я вечером вышел на улицу, оказалось, что началось наступление, наши прорвали фронт и взяли 9000 пленных, а "Новое Время", рот которого до сих пор не зажат (страшное русское добродушие!), обливает в своей вечерке русские войска грязью своих похвал. Обливает Керенского помоями своего восхищения. Утица возбуждена немного. В первый раз за время революции появились какие-то верховые солдаты, с красными шнурками, осаживающие кучки людей крупом лошади.
Дневник А. Блока
Раз, летом, встречаемся на Петербургской стороне. Быстро расходимся. Слышу из уст его фразу: "Мир, мир, только бы мир! теперь готов я был бы на всякий мир, на самый похабный"…
Вл. Пяст
23 июня 1917 г.
В нашей редакционной комиссии революционный дух не присутствовал. Революция там не ночевала. С другой стороны, в городе откровенно поднимают голову юнкера-ударники, империалисты, буржуа, биржевики, "Вечернее Время". Неужели? Опять в ночь, в ужас, в отчаянье? У меня есть только взгляд, а голоса (души) нет.
Побеждая все чувства и мысли, я все-таки проработал до обеда, сделал больше половины Фредерикса и кончил проверку Воейкова.
24 июня 1917 г.
Вдруг – несколько минут – почти сумасшествие (какая-то совесть, припадок, как было в конце 1913 года, но острее), почти невыносимо. Потом – обратное, и до ночи – меня нет. Все это – к "самонаблюдению" (господи, господи, когда наконец отпустит меня государство?)… К делу, к делу…
26 июня 1917 г.
Какие странные бывают иногда состояния. Иногда мне кажется, что я все-таки могу сойти с ума. Это – когда наплывают тучи дум, прорываться начинают сквозь них какие-то особые лучи, озаряя эти тучи особым откровением каким-то. И, вместе с тем, подавленное и усталое тело, не теряя усталости, как-то молодеет и начинает нести, окрыляет. Это описано немного литературно, но то, что я хотел бы описать, бывает после больших работ, беспокойных ночей, когда несколько ночей подряд терзают неперестающие сны.
В снах часто, что и в жизни: кто-то нападает, преследует, я отбиваюсь, мне страшно. Что это за страх? Иногда я думаю, что я труслив, но, кажется, нет, я не трус. Этот страх пошел давно из двух источников – отрицательного и положительного: из того, где я себя испортил, и из того, что я в себе открыл.
4 июля 1917 г.
Как я устал от государства, от его бедных перспектив, от этого отбывания воинской повинности в разных видах. Неужели долго или никогда уже не вернуться к искусству?
Дневник А. Блока
Благодаря сидению между двух стульев я лишен всякой политической активности. Что же делать? Надо полагать, что этой власти у меня никогда не будет.
Письмо к матери 8/VII-191 7 г.
12 июля 1917 г.
Я по-прежнему "не могу выбрать". Для выбора нужно действие воли. Опоры для нее я могу искать только в небе, но небо – сейчас пустое для меня (вся моя жизнь под этим углом, и как это случилось). Т. е., утвердив себя, как художника, я поплатился тем, что узаконил, констатировал середину жизни – "пустую" (естественно), потому что слишком полную содержанием преходящим. Это – еще не "мастер" (Мастер).
13 июля 1917 г.
Я никогда не возьму в руки власть, я никогда не пойду в партию, никогда не сделаю выбора, мне нечем гордиться, я ничего не понимаю.
16 июля 1917 г.
Как всегда бывает, после нескольких месяцев пребывания напряженного в одной полосе, я притупился, перестал расчленять, события пестрят в глазах, противоречивы; т. е. это утрата некоторая пафоса, в данном случае революционного. Я уже не могу бунтовать против кадет и почитываю прежде непонятное в "Русской Свободе". Это временно, надеюсь. Я ведь люблю кадет по крови, я ниже их во многом (в морали, прежде всего, в культурности потом), но мне стыдно было бы быть с ними.
Дневник А. Блока
Мама, я сижу между двух стульев (как кажется, все русские…) От основной работы отстал, а к новой не подступаю. Деятельность моя сводится к тому, чтобы злиться на заседаниях и осиливать языком и нервами, в союзе со многими русскими и евреями, ничтожную кучку жидков, облепивших председателя и не брезгающих средствами для того, чтобы залучить к себе "новых" (пока Тарле)… Опять подумываю о "серьезном деле", каким неизменно представляется мне искусство и связанная с ним, принесенная ему в жертву, опустившаяся "личная жизнь", поросшая бурьяном.
Письмо к матери 28/VII-1917 г
1 августа.
Люба приехала утром.
2 августа.
Как Люба изменилась, но не могу еще определить, в чем.
3 августа.
Душно, гарь, в газетах что-то беспокойное. Я же не умею потешить Любу, она хочет быть со мной, но ей со мной трудно: трудно слушать мои разговоры. Я сам чувствую тяжесть и нудность колес, вращающихся в моем мозгу и на языке у меня. "Старый холостяк".
…Все полно Любой. И тяжесть и ответственность жизни суровой, и за ней – слабая возможность розовой улыбки, единственный путь в розовое, почти невероятный, невозможный.
В газетах на меня произвело впечатление известие о переезде синода в Москву и о возможности закрытия всех театров в Петербурге. Теперь уж (на четвертый год) всему этому веришь. Мы с Идельсоном переговариваемся о том, как потащимся назад в дружину. Тоска. Но все-таки я кончаю день не этим словом, а противоположным: Люба.
…Еще темнее мрак жизни вседневной, как после яркой…
"Трудно дышать тому, кто раз вздохнул воздухом свободы". А гарь такая, что, по-видимому, вокруг всего города горит торф, кусты, деревья. И никто не тушит. Потушит дождь и зима.
Люба.
29 августа 1917 г.
Безделье и гулянье по Невскому – настроение улиц, кронштадтцы.
Если бы исторические события не были так крупны, было бы очень заметно событие сегодняшнего дня, которое заставляет меня решительно видеть будущее во Временном Правительстве и мрачное прошлое – в генерале Корнилове и прочих. Событие это – закрытие газеты "Новое Время". Если бы не все, надо бы устроить праздник по этому поводу. Я бы выслал еще всех Сувориных, разобрал бы типографию, а здание в Эртелевом переулке опечатал и приставил к нему комиссара: это – второй департамент полиции, и я боюсь, что им удастся стибрить бумаги, имеющие большое значение.
Во всяком случае, уничтожено место, где несколько десятков лет развращалась русская молодежь и русская государственная мысль.
…Л. А. Дельмас прислала Любе письмо и муку по случаю моих завтрашних именин.
Да, "личная жизнь" превратилась уже в одно унижение, и это заметно, как только прерывается работа.
30 августа 1917 г.
Я измучен, как давно не был. Мне кажется, что я ничего не успею, комиссия висит на шее, успеть все почти невозможно.
19 сентября 1917 г.
Вчера – в Совете Р. и С. Депутатов произошел крупный раскол среди большевиков. Зиновьев, Троцкий и пр. считали, что выступление 20-го нужно, каковы бы ни были его результаты, и смотрели на эти результаты пессимистически. Один только Ленин верит, что захват власти демократией действительно ликвидирует войну и наладит все в стране.
Дневник А. Блока
Как-то в начале сентября почти все видные писатели согласились участвовать в журнале, издаваемом Савинковым. Я звоню Блоку и по телефону объясняю, в чем дело, и прошу прийти на первое собрание. Пауза, – потом: "Нет, я должно быть не приду". – "Отчего? Вы заняты?" – "Нет, у вас Савинков, я в газете не могу участвовать". – "Что вы говорите? Потому что Савинков, вы с ним не согласны, да в чем же дело?" Предположения в голове. А Блок говорит: "Вот война", – и его голос чуть-чуть более быстрый, немного рассеянный. – "Война не может длиться. Нужен мир". – "Как мир – сепаратный? Теперь, с немцами мир?" – "Ну, да. Я очень люблю Германию. Нужно с нею заключить мир". – "И вы не хотите идти с Савинковым, хотите заключить мир? Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?" – Вопрос мне показался абсурдным, а Блок, который никогда не врал, отвечает: "Да, если хотите – я скорее с большевиками, они требуют мира". – Трудно было выдержать: "А Россия? Россия? Вы с большевиками и забыли Россию, а Россия страдает". – "Ну, она не очень-то страдает…" У меня дух перехватило. От Блока много чего можно ждать. Говорю спокойно: – "Александр Александрович, я понимаю, что Боря может – он потерянное дитя… Но вы, я не могу поверить, что вы…" Молчание. Потом вдруг, точно другой голос, такой измененный: – "Да ведь и я, может быть, и я тоже потерянное дитя?" – Так и звучали эти слова: "Россия не очень страдает", "Скорее с большевиками", "А если и я потерянное дитя?" Сомнений не было, Блок с большевиками. О Блоке думалось как-то тоскливо.
Блок как-то написал мне в то время стихотворение, такое пошлое, как никогда. Было как-то, что каждому своя судьба. "Вам зеленоглазой наядой плескаться у Ирландских скал, а мне петь Интернационал…"
3. Н. Гиппиус
Глава девятнадцатая
"Двенадцать" и "Скифы"
…Всем телом, всем сердцем, всем
сознанием – слушайте Революцию.
А. Блок
Стены разрушились, гроза разразилась – но снова душно, хотя и по-иному: душно потому, что пытаются стиснуть, оковать стихию революции, которая ворвалась в жизнь, но еще не весь сор смела с лица земли. И мы поняли, что незачем нам говорить о партиях, о направлениях, но лишь о тоне и ощущении подлинной революции; где она, там и Блок. В "керенщине" он задыхался.
Иванов-Разумник. Памяти Александра Блока
Русской интеллигенции точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. Не стыдно ли издеваться над безграмотностью каких-нибудь объявлений или писем, которые писаны доброй, но неуклюжей рукой? Не стыдно ли гордо отмалчиваться на "дурацкие" вопросы? Не стыдно ли прекрасное слово "товарищ" произносить в кавычках?
А. Блок