И, наконец третья статья: "Уникальным артистическим обликом обладал он [Соколов] уже и ко времени своего дебюта на Третьем Международном конкурсе имени Чайковского (в возрасте 16 лет), но, победив там, едва ли сплотил публику, напротив: московские слушатели вполне тривиальным образом отдали предпочтение американцу Мише Дихтеру, олицетворившему в их глазах тип "музыканта-романтика"". Здесь еле различим мотив: отдали предпочтение Дихтеру, а победитель - Соколов. И Гаккель подводит итог: "…Когда… в Большом зале Петербургской филармонии с трехдневным интервалом играли 49-летний Дихтер… и 44-летний Соколов… то соразмерность вещей увидели все, кто наблюдал это соседство и еще помнил о давней конкурсной коллизии. Соколов явился нам художником огромного творческого масштаба. Дихтер оказался вечным (и неизбежно поблекшим) "юношей-романтиком"…"
Что же из этого следует - разве не ясно?! Настояв на первой премии Соколову, Гилельс оказался прав! Сколько мы знаем примеров, когда "первые" сникали, ничем себя не проявив; они стерлись в "музыкальной памяти".
В нашем случае, так сказать, - оптимальный вариант. Гилельс разглядел в Соколове, которому было тогда столько же лет, как и ему самому в 1933 году, - то, что вскоре увидели все, - он предугадал будущее. Так скажите же, наконец, об этом во всеуслышание! А на страницах книги (уже не одно издание) так и осталась красоваться разъяренная старушка; так и будет она жить в памяти читателей - борец за попранную справедливость…
Второй конкурс, вскользь упомянутый, тоже нуждается в дополнительной информации. О нем было замечено лишь, что все сошло вполне мирно; внешне так и было. Но…
В 2005 году журнал "Музыкальная жизнь" приоткрыл завесу над "тайнами мадридского двора": "…Острая ситуация сложилась по ходу пианистического конкурса. Перед председателем жюри Эмилем Гилельсом была поставлена "патриотическая" задача: после "промашки" 1958 года… теперь требовалось во что бы то ни стало короновать своего. На роль триумфатора был назначен Владимир Ашкенази. Но у этого талантливого пианиста не было никакого желания вступать в очередное состязание… (он уже был лауреатом конкурсов в Варшаве и Брюсселе. - Г. Г.) Зачем ему еще одно испытание? Однако, как говорилось, партия сказала - надо, комсомол ответил - есть! В результате Ашкенази… выступал хорошо, но ниже своих возможностей. Мало того, на беду нашей музыкальной бюрократии выискался достойный соперник - англичанин Джон Огдон. Что делать? И вновь Эмиль Гилельс оказался на высоте. Он решил поступить по справедливости. В итоге были вручены две первые премии - Владимиру Ашкенази и Джону Огдону.
Концертная практика подтвердила правильность такого решения".
Картина, как видим, вовсе не безмятежно-пасторальная. И Гилельсу, конечно, потрепали нервы изрядно.
На этом расстанемся с конкурсами им. Чайковского.
Вообще, работа за столом жюри была для Гилельса привычной: он неоднократно приглашался на ответственнейшие соревнования в Париже, в Брюсселе.
Виктор Мержанов вспоминает: "На мою долю выпало счастье многолетнего общения с Эмилем Григорьевичем в жюри Международного конкурса пианистов в Брюсселе, где он пользовался глубочайшим авторитетом. Его суждения, отличавшиеся предельной честностью и объективностью, имели громадное значение для членов жюри. Его приветствовали повсюду, где он появлялся, его концерты были событием огромной важности. Наблюдая Гилельса в условиях работы жюри бельгийского конкурса, членами которого всегда были и есть музыканты, пользующиеся мировой известностью, я часто поражался своеобразному "феномену" первого появления Эмиля Григорьевича в комнате заседания жюри. Когда он входил (только он!), то всегда сразу же воцарялась тишина, всех (и знавших Гилельса ранее, и видевших его в первый раз) охватывало ощущение встречи с чем-то очень значительным, необычным… Таково было магическое влияние его натуры, таланта на всех, так или иначе соприкасавшихся с ним людей".
Генрих Нейгауз о Рихтере и Гилельсе
Будем следовать за хронологией событий.
В 1958 году - в год Первого конкурса им. Чайковского - вышла книга Генриха Нейгауза "Об искусстве фортепианной игры". Надо ли говорить, каким это было событием! Книга быстро сделалась, как сказали бы сейчас, бестселлером - передавалась из рук в руки, читалась запоем, обсуждалась горячо и заинтересованно, "с пристрастием". Иначе и быть не могло: среди привычной методической литературы - в немалом своем количестве, что греха таить, скучновато-однообразной и уныло-назидательной - появилась книга ярко-талантливая, артистичная, раскованная, блестяще изложенная, причем написанная не теоретиком-методистом, а выдающимся пианистом, знающим изнутри свое "святое ремесло". Подобные "свидетельства" не имеют цены.
Как и положено, на книгу появились рецензии; автор одной из них, много раз уже упомянутый, Л. Баренбойм, обстоятельно взвесил все "за" и, представьте себе, "против" - нашел же что-то, раскопал! Я, тогдашний студент, хорошо помню свою реакцию: "Да кто он такой, как он посмел?!" Правда, в кулуарных разговорах некоторые музыканты выражали какое-то недовольство (я не понимал тогда - чем), но возразить "прилюдно" Нейгаузу - учителю Гилельса и Рихтера, властителю дум пианистической молодежи, непререкаемому авторитету - значило заведомо поставить себя в проигрышное положение; Баренбойм не убоялся.
Но и в другом отношении Баренбойм оказался в невыгодной ситуации: Нейгауз ему ответил, однако не в журнале "Советская музыка", где напечатал свою рецензию Баренбойм, а во втором издании своей книги. К настоящему времени книга выдержала уже шесть(!) изданий - таким образом, ответ Нейгауза все время, так сказать, на виду, а статья Баренбойма, будучи напечатанной только однажды, погребена где-то в залежах специального музыкального журнала и читателю практически недоступна.
Итак, на рецензию Баренбойма Нейгауз ответил хлестко и не без раздражения; "шум и ярость" этого ответа действительно создают впечатление полного разгрома позиций его критика.
Скажу сразу: это только на поверхностный взгляд.
Если дать себе труд разобраться, отойти от привычного подхода, - что очень нелегко! - то неожиданно открываются совершенно непредвиденные вещи: во втором издании своей книги Нейгауз - помимо изменений, которые он внес, согласившись с рядом замечаний Л. Баренбойма, - исправил еще и многое из того, на что в своем ответе реагировал столь свирепо, - тем самым он фактически признал и остальную критику.
Как же так?! Если дал "отповедь" - как назвала нейгаузовский ответ Хентова - то зачем же исправлять? При этом все сделано незаметно: положенное в подобных случаях обозначение "издание исправленное" отсутствует. А если попробовать сравнить два издания одной и той же книги?
Не буду касаться многих вопросов, затронутых и в рецензии Баренбойма, и в книге Нейгауза, и в его "отповеди". Меня, разумеется, интересует наш герой - Гилельс. Но прежде… о Рихтере. Ведь понятно: без этого имени в книге обойтись было невозможно.
Читатель скажет: что же это вы все о Рихтере, да о Рихтере; книга-то не о нем! Но что же делать, господа, что же делать, если Гилельс жил в то время, в той атмосфере, в тех обстоятельствах… Предвижу и такое возражение: зачем ворошить прошлое, все давно быльем поросло… Отвечу: прошлое - это история, ее нужно знать, она не может быть неинтересной и ненужной.
Мне уже приходилось говорить: Гилельс и Рихтер в представлении публики и критики стояли рядом. В своей статье "Эмиль Гилельс и Святослав Рихтер", ранее упомянутой, Г. Коган пишет так: "Успех Гилельса и Рихтера, безусловно, превосходит успех других советских пианистов. Шумные овации, неизменные полные сборы сопутствуют - и у нас, и за рубежом - каждому выступлению обоих артистов". Сказанное, думаю, не может вызвать никаких возражений.
Слово Нейгаузу; вот отрывок из его "отповеди":
"По поводу "назойливого" упоминания о Рихтере… То, что я написал, - прежде всего, личное высказывание. Каждому, даже самому скромному писателю дозволено иметь свои увлечения, тем более, если он может доказать, что они имеют серьезные основания. Я это могу сделать, но не буду утомлять читателя. Рихтер стал, в силу особенностей его дарования, неким важнейшим событием в моей музыкальной и педагогической жизни. Неужели этот факт я обязан скрывать, замалчивать или прятать его под маской "благонамеренности", мнимой объективности? Один видный будапештский критик написал после концерта Рихтера: "Собственно, есть два пианиста - Франц Лист и Святослав Рихтер. Первого я не слышал. Второго знаю…"
Но не буду распространяться на эту "раздражающую" тему".
Интересно, что же в этой теме такого "раздражающего"? Разве на ее обсуждение наложен запрет? Баренбойм не сказал решительно ничего "недозволенного": он не призывал "скрывать, замалчивать или прятать" - как во всех своих замечаниях, он вежлив и деликатен: "С. Рихтер - замечательный художник, и то, что Г. Нейгауз восхищается своим учеником, вполне естественно".
Единственный упрек Баренбойма в том, что Нейгауз возвращается к имени Рихтера при рассмотрении любого вопроса - и все! Чем же здесь так возмущаться? (Еще Баренбойм замечает, что упоминание имени Рихтера сопровождается "не всегда тактичными сопоставлениями".)
Нейгауз, безусловно, прав, обрушив на рецензента свой гнев, - прав на все сто процентов, но… только при одном непременном условии: если и другим он дозволяет "иметь свои увлечения". На этот счет Нейгауз высказался без обиняков: "…Некоторые откровенно предпочитают ему [Рихтеру] других пианистов… С этими последними, конечно, приходится считаться: предпочитают же некоторые Надсона Пушкину, а Ефима Зозулю - Антону Чехову".
Тут уж, как говорится, шутки в сторону; тон, как видим, вполне издевательский. Перечитайте это еще раз. Вдумайтесь. По правде говоря, испытываешь некоторый шок. И это не кто-то, кому-то, когда-то и где-то сказал, - нет! - такое напечатано в книге! (…Замечу в скобках: чем же так провинился скромнейший писатель Ефим Зозуля - погибший, между прочим, в войну - никогда и не помышлявший о том, что его будут сравнивать с Чеховым?! Что же касается Надсона и Пушкина, то, конечно, их имена несопоставимы. Однако принятое среди поэтов несколько пренебрежительное отношение к Надсону - руку приложил к этому, в частности, Брюсов, и не только он - заслуженно ли? Борис Чичибабин в стихотворении, посвященном Надсону, говорит, обращаясь к музам: "Подтвердите в веках, /Что он был настоящий поэт". Грех, конечно, так урезанно цитировать стихи, но что делать! И дальше: "Я люблю его стих /И с судом знатоков не согласен". Присоединяюсь.)
Удивительно: никто не обиделся - ни сами играющие, то есть ефимы зозули, ни те, кто их "предпочитают", то есть слушатели, - никто! А ведь о них обо всех сказано с нескрываемым пренебрежением!
Еще пишет Нейгауз: "Я могу это сделать (доказать, что его увлечения имеют под собой серьезные основания. - Г. Г.), но не буду утомлять читателя". И в другом месте: "И вот мой вкус (под который я могу подвести весьма солидную идеологическую базу) говорит мне: я знаю и люблю, ценю и уважаю, по крайней мере, несколько десятков прекрасных современных пианистов, но мое чувство и мое рассуждение говорят мне: все-таки, Святослав Рихтер - первый среди равных".
Остается представить некоторые образцы этих доказательств (вкупе с "солидной идеологической базой"), поскольку они во множестве разбросаны и на страницах самой книги, и на других страницах, написанных Нейгаузом. Цитирую:
"Лучшее, вернее, самое мне близкое и убедительное исполнение Баха я слышал у Рихтера. Незабываемое впечатление в молодости произвел на меня Бузони, но я слышал только его блистательные транскрипции, оригинального Баха он при мне, к сожалению, не играл. Преимущество Рихтера состоит хотя бы в том, что он играет только оригинального Баха. Полагаю, что нечего объяснять, почему я так говорю. Я люблю настоящее, оригинальное, неподдельное".
Другими словами, преимущество Рихтера - в репертуаре. Однако же Бузони играл не только транскрипции, но и оригинального Баха - мало ли чего не слышал Нейгауз! А раз так, то на каком основании исполнение Рихтера лучше?
Типичным для Нейгауза является противопоставление: Рихтер и список, вернее, Рихтер - над списком. Вот пример - на него указывает Баренбойм: "Должен уж сказать раз и навсегда (!), что такой целостности, органичности, такого музыкально-художественного кругозора я не встречал ни у кого из известных мне пианистов, а я слышал всех "великих": Гофмана, Бузони, Годовского, Карреньо, Розенталя, д’Альбера, Зауэра, Есипову, Сапельникова, Метнера и множество других (не говоря о пианистах более молодого поколения), не слышал, к несчастью, только двух, которых любил бы, вероятно, больше всех: Рахманинова и Скрябина".
Тут Рихтер - над всеми, а потом - список (какой список!) и "множество других", не стоящих внимания… Вот Нейгауз пишет о том, что сейчас молодые исполнители слушают различные записи, и это сказывается на их игре. Мысль, кажется, простая. Преподносится она так: "…Было очевидно, что они (пианисты, игравшие на конкурсе. - Г. Г.) изучали записи Рихтера… они… не обидятся на меня за то, что в числе "вспомогательных средств" я упоминаю игру нашего великолепного Рихтера. И, конечно, не только Рихтера - я думаю и о Гилельсе, Оборине, Гизекинге, Корто, Рахманинове, Артуре Рубинштейне и многих других…" (список, кажется, ни в чем не уступает предыдущему).
Знакомая картина!
Рихтер был любимым учеником Генриха Нейгауза. Само собой разумеется, Нейгауз имел все права высказывать, как и любой пишущий, все, что он думает. Одно только вызывает некоторые сомнения: так ли обязательно это надо было делать за счет других…
Давайте возьмем - для большей наглядности - какой-нибудь похожий случай… Предположим, нечто подобное нейгаузовским словам произносит… кто бы это мог быть… ну, скажем, великий Джордже Энеску. И у него был любимый ученик, о котором он много писал, говорил, часто выступал с ним вместе в концертах. Имя этого ученика, одного из значительнейших скрипачей XX века, - Иегуди Менухин. И вот, представьте себе, Энеску, утверждая "превосходство" Менухина, при этом свидетельствует: "А я слышал всех великих". Как бы чувствовали себя все поименованные, да и, не в последнюю очередь, сам Менухин?!
Нет, не мог так написать Энеску и… не написал. Открою карты: дело в том, что Энеску действительно высказался - почти слово в слово - так, как я только что "предположил": в книге воспоминаний, "подводя итоги", он благодарно говорит о знаменитых скрипачах, которых ему выпало услышать в жизни, но - что самое поразительное - в таком контексте он вообще не упоминает Менухина:
"Я, конечно, знал всех великих скрипачей моего времени, - пишет Энеску, - …Крейслера …Капе, Карла Флеша, Губермана, Буша, более молодое поколение: Хейфеца, Мильштейна, Франческатти, Стерна, Сигети, - и добавляет, - некоторые из моих учеников - блестящие скрипачи, и если я не привожу их имен, то только из боязни кого-нибудь пропустить".
Безукоризненно!
Нейгауз, к сожалению, не всегда бывал корректен - в частности, по отношению к своим коллегам. Это проявлялось в разных формах.
Вот он публикует в газете "Правда" - читатель, полагаю, догадывается, что значило слово, напечатанное на ее страницах! - рецензию под названием "Замечательный концерт": Рихтер играл Скрябина и получил от Нейгауза восторженную оценку; неудивительно - кто не знает, что такое Рихтер! Все бы хорошо, но конец заметки повергает в изумление - последнее, завершающее предложение гласит: "В первом отделении концерта с заслуженным успехом были исполнены произведения Метнера его бывшим учеником проф. А. Шацкесом". Что такое?! Значит, то не был сольный концерт Рихтера - он играл только одно отделение? В таком случае, почему же говорится только о нем? Поскольку "полный" концерт из двух отделений составили два солиста, А. Шацкес и С. Рихтер (в программе Метнер и Скрябин), само собой разумеется, что другому участнику положено уделить - уж не говорю равное, но хотя бы какое-нибудь - внимание. Что же означает заголовок - "Замечательный концерт"? Чей? Рихтера? - нет. А, если так, то дозволительно ли ни единым словом не обмолвиться об исполнении Шацкеса? Мало того. Нисколько не "коснулось" Нейгауза даже то обстоятельство, что сам факт "возникновения" Метнера - композитора, в те времена (1957 год) еще крайне редко попадавшего на афиши после долгих лет запретов (дорогу метнеровскому возрождению, как знает читатель, дал Гилельс), - уже был значительным событием. Я не собираюсь, понятно, ставить Шацкеса на одну доску с Рихтером, не о том разговор - но ведь Шацкес был великолепным пианистом, особенно в Метнере, которого знал, так сказать, не понаслышке. А Нейгауз молчит, никакой реакции - только отписка: "с заслуженным успехом".
Перепечатывая в книге нейгаузовскую статью, редактор Я. Мильштейн в комментариях, не мучаясь особенно угрызениями совести, констатирует: "Данная статья является первой из известных нам рецензий Г. Г. Нейгауза на концерты Святослава Рихтера". Да нет же, нет! Приходится повторить: то был не концерт Рихтера; "на равных правах", каждый по отделению, играли два пианиста - А. Шацкес и С. Рихтер. И вот, от первого не осталось почти никаких следов. Так пишется история…
Еще на тему "Рихтер". Он ведь еще композитор, - и какой! Одну из статей Нейгауз прямо так и начинает: "Слушатели Святослава Рихтера и почитатели его прекрасного таланта, вероятно, не знают, каковы настоящие корни дарования артиста, в чем, собственно, "секрет" его исполнительского творчества. Секрет этот очень прост: он - композитор, и притом - превосходный".
Действительно, как просто! И ведь не догадаешься же!
Вы знаете какие-нибудь сочинения Рихтера? Нет? Сейчас все разъяснится; дело-то, оказывается, вот в чем: "Пока, к сожалению, - пишет Нейгауз, - вследствие огромной загруженности "чужой музыкой", Рихтер - только "потенциальный" композитор, так как писать ему просто некогда".
Далее Нейгауз высказывает пожелание: "…Совершенно необходимо, чтобы Рихтер стал со временем дирижером, так как в этой области его достижения были бы (или будут) ничуть не ниже пианистических".
Однако же, кроме единственного дирижерского выступления Рихтера, - не слишком удачного - других не последовало. Что поделаешь…
Но Рихтер еще и художник.
Нейгауз пишет: "Рихтер, кстати, не только музыкант, но и талантливейший художник… Некоторые из наших лучших старых художников говорили мне, что, если бы он посвятил свою жизнь живописи, то достиг бы в ней того же, той же высоты, какую он достиг в области пианизма".
Нейгауз восхищается решительно всем, что бы ни делал Рихтер, причем подводит подо все "идеологическую базу".
Нетрудно представить себе, как стали писать о Рихтере вполне компетентные - и не очень - люди, имеющие дело не только с музыкой, но и с бумагой. Тут уж теряется всякое понятие о реальности - ничто не сдерживает, никаких границ…
Очень огорчительно, что слова, которые вы сейчас прочтете, принадлежат огромному музыканту - Евгению Светланову, но тем они и показательнее. Как о чем-то само собой разумеющемся, он пишет: "…В исполнении Рихтера музыка предстает в уникальном, подлинно авторском, изначальном и единственно верном прочтении".