Пьеса вызвала споры; многое в ней было не понято. В частности, недоумение вызывало построение характеров. В современных драмах мотивировки и разъяснения характеров персонажей обычно давались или в монологах, или во взаимохарактеристиках; большую роль играла интрига. Всего этого в "Иванове" было мало или не было совсем. Оказалось, что психологизм такого рода в драме воспринимается едва ли не с большим недоумением, чем в прозе. Находя в характере главного героя много неясностей, обозреватель газеты "День" П. Васильев рассматривал "для примера отношение Иванова к жене его. […] Почему он теперь ее разлюбил? Зачем он ее так оскорбляет? Наконец, как он относится к ее смерти?" Противопоставляя в этом отношении Чехову Гоголя, П. Васильев писал, что когда Подколесин выпрыгивает в окно, он "совсем понятен", но непонятно, "отчего же это сейчас застрелился Иванов? […] Думайте сколько угодно; драма на все дает общие намеки и ни на что не дает положительного ответа". "Остались непонятными, – подводил итог своему разбору обозреватель, – и причины "черной меланхолии", охватившей Иванова. Недоумевает сам герой, недоумевает автор, недоумевают и зрители".
Чеховские принципы изображения героя и построения пьесы не были приняты не только критикою, но и друзьями, и актерами. В письмах, разговорах, на репетициях высказывались недоумения, давались советы, иногда очень настойчивые, с апелляцией к своему сценическому и драматургическому опыту. Советы находили подготовленную почву: Чехов сам считал (еще в процессе писания), что "выходит складно, но не сценично".
Рекомендации давались и по поводу фабулы, композиции, отдельных эпизодов, но больше всего – по поводу изображения психологии. Выполни Чехов их хоть вполовину, пьеса стала бы совсем другой, более традиционной.
Но некоторые изменения в первоначальный вариант позже Чехов все-таки внес. Первоначально пьеса заканчивалась шумной свадьбой, в конце которой Иванов неэффектно, своею смертью, умирал. В новой редакции Иванов перед самой поездкой в церковь стреляется у всех на глазах. В угоду привычной сценичности были исключены некоторые бытовые эпизоды, "тормозящие" действие, – те эпизоды, которые составят основу поздней чеховской драматургии.
Но это была временная уступка. Уже в "Лешем" (1889) Чехов возвращается к прежнему – к "лишним" эпизодам, к неявным, скрытым формам проявления внутреннего мира. Но это было возвращение на следующем витке эволюции, обогащенное новым опытом. Отсутствие объяснений, открытых мотивировок – шаг к построению драмы, базирующейся не на концентрации значимых поступков в их причинно-следственном сцеплении, но на основе более сложно организованного потока внутренней и внешней жизни, к построению, в полной мере воплотившемуся в драматургии "Трех сестер" и "Вишневого сада". 5
Сотрудничество в "Новом времени" продолжалось. С его редактором А. С. Сувориным Чехов познакомился еще во второй свой приезд в Петербург, в апреле 1886 года. Встреча состоялась в редакции и была недолгой. Потом он стал бывать у Сувориных дома, познакомился с его женой, детьми, с которыми мгновенно сошелся на почве любви к собакам и которые после "Каштанки" уже ловили каждое его слово, а своих собак назвали Федором Тимофеичем, Теткой и Иван Ивановичем.
Настоящее сближение с Сувориным произошло в 1888 году. Раньше в Петербурге Чехов всегда останавливался у Лейкина, в гостинице или у брата, Александра Павловича; теперь, уже через два дня по приезде, 15 марта, переехал на квартиру Суворина на Малой Итальянской. Там для него была выделена комната с особым ходом из передней, камином, роялем и фисгармонией, поставлен огромный, "министерский" стол с кипой превосходной бумаги (к письменным принадлежностям Чехов всегда был неравнодушен). Приставлен к нему был также лакей Василий, одетый лучше самого московского гостя; он спешил предугадывать малейшие желания своего нового барина; это сильно смущало писателя, получившего демократическое воспитание. (Потом, когда Суворины переехали в Эртелев переулок, у Чехова уже была отдельная квартира в две комнаты над суворинской.)
Неделя, прожитая у Сувориных, писал Чехов брату, "промелькнула как единый миг, про который устами Пушкина могу сказать: "Я помню чудное мгновенье…" В одну неделю было пережито: и ландо, и философия, и романсы Павловской, и путешествия ночью в типографию, и "Колокол", и шампанское, и даже сватовство…" (О другом своем визите в Петербург – в конце 1888 года – Чехов тоже написал: "Две недели, прожитые у Суворина, прошли как единый миг".)
Именно тогда начались знаменитые многочасовые разговоры Чехова с Сувориным: "От обеда до чая хождение из угла в угол в суворинском кабинете и философия".
Летом того же года он гостил у Сувориных на их даче в Феодосии. Здесь, писал Чехов, он "поближе познакомился" с Сувориным, который стал для него "своим человеком". "Я не написал ни одной строки, – жаловался он своим домочадцам накануне отъезда с суворинской дачи. – […] Встаю я в 11 часов, ложусь в 3 ночи, целый день ем, пью и говорю, говорю без конца. Обратился в разговорную машину. Суворин тоже ничего не делает, и мы с ним перерешали все вопросы". "Целый день проводим в разговорах, – описывал Чехов свою феодосийскую жизнь И. Л. Леонтьеву-Щеглову. – Ночь тоже. И мало-помалу я обращаюсь в разговорную машину. Решили мы уже все вопросы и наметили тьму новых, еще никем не приподнятых вопросов. Говорим, говорим, говорим и, по всей вероятности, кончим тем, что умрем от воспаления языка и голосовых связок. Быть с Сувориным и молчать так же нелегко, как сидеть у Палкина и не пить".
Основным внутренним двигателем этих споров и разговоров было то, что Чехов в этом же письме определил как "воплощенная чуткость" Суворина. "В искусстве он изображает из себя то же самое, что сеттер в охоте на бекасов, т. е. работает чертовским чутьем и всегда горит страстью". Любопытно, что в своих воспоминаниях Суворин определил главную особенность Чехова-собеседника тем же самым словом: "Наедине с приятелем или в письмах он судил с необыкновенной тонкостью и чуткостью о людях и о жизни…"
Продолженьем этих разговоров были чеховские письма. Невозможно себе представить биографию Чехова, его философские и литературные взгляды без этих писем – настолько меньше б мы знали обо всем этом, настолько беднее была бы история русской литературной и общественной мысли 80-90-х годов.
Как ясно видно из этих писем, Чехов всегда прямо и откровенно высказывал Суворину свои взгляды, в том числе и на его публицистику: "Либеральное Вам всегда чрезвычайно удается, а когда пытаетесь проводить какие-нибудь консервативные мысли или даже употребляете консервативные выражения (вроде "к подножию трона"), то напоминаете тысячепудовый колокол, в котором есть трещинка, производящая фальшивый звук" (2 января 1894).
Отношение Чехова к сотрудничеству в "Новом времени" известно по пересказам мемуаристов и его письмам: лучше пусть читатели получат его рассказ, чем какой-нибудь "недостойный, ругательный фельетон". "У газеты 40 000 читателей, […] этим пятидесяти, сорока, тридцати тысячам гораздо полезнее прочитать в фельетоне 500 моих безвредных строк, чем те 500 вредных, которые будут идти в фельетоне, если я своих не дам".
Это было давнее убеждение Чехова. Еще в рассказе 1884 года он писал: "Если мы уйдем и оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же заменят шуты в дурацких колпаках […] да юнкера, описывающие свои нелепые любовные похождения…" ("Марья Ивановна"), "Служа в "Новом времени", – твердо говорил он брату, – можно не подтасовываться под нововременскую пошлость".
От Чехова "Суворин не требовал […] никаких компромиссов с "Новым временем"" (А. В. Амфитеатров). Возможность этого Чехов доказывал своим творчеством; предположение о какой-то иной своей позиции он воспринимал чрезвычайно болезненно. Видимо, с этим связано его несостоявшееся в эти годы сотрудничество с либеральной "Русской мыслью": в процессе переговоров один из ее соредакторов, В. М. Лавров, с неосторожной высокомерностью либерала сказал об одном из чеховских рассказов, что "только для "Нового времени" такие и писать" (Л. Пальмин – Чехову, 9 ноября 1886).
А. С. Суворин всячески отделял себя от своей газеты, давно уже получившей славу официозной. В беседах и письмах (об этом отчасти можно судить по его дневнику) он высказывал совсем другие взгляды. Недаром после смерти Чехова он потребовал обратно свои к нему письма и, видимо, уничтожил их, боясь, что они повредят его официальной репутации (о репутации в веках он заботился мало). Он постоянно подчеркивал, что газета идет "сама собою", и подтверждал это невозможными для действующего редактора многомесячными отлучками. "Вы – счастливец, – за год до появления в Петербурге Чехова писал Суворину издатель газеты "Русь" И. С. Аксаков, – Вы – баловень судеб, Вы – барин: хотите пользоваться летом, пользуетесь! Шутка ли! Издатель газеты отсутствует 6 месяцев сряду, жуирует себе в Италии, и что еще завиднее: удит себе рыбу в своей реке! А мое издание – "Всё во мне, и я во всем!""
Чехов очень ценил культурно-просветительскую деятельность Суворина – театральную (он был владельцем частного театра и театральным рецензентом), книгоиздательскую. Диапазон изданий А. С. Суворина был огромен – от календарей до Шекспира, от популярных брошюр до специальных трудов по истории, музыке, археологии, естествознанию. Его деятельность сильно способствовала повышению издательского и полиграфического уровня, тому, чтобы русские книги выходили "в цивилизованной форме" (Григорович).
Суворин бесконечно любил Чехова. "Исполнить какое-нибудь желание его, не говоря о просьбе, для него было прямо одно удовольствие", – писала жена издателя, и это подтверждается документально вполне. Суворин продолжал любить Чехова и тогда, когда тот под влиянием все ухудшающейся репутации "Нового времени" уже охладел к самому близкому своему собеседнику и корреспонденту [9] . Суворин очень поддерживал Чехова материально в тяжелые годы (а в первое десятилетие знакомства у Чехова тяжелыми были все), выпускал одно за другим издания его сборников (конечно, не бескорыстно для себя), выписывал авансы, постоянно давал бессрочно деньги в долг, и умел это делать так, что Чехов их брал. Он печатал все, что Чехов давал в газету: рассказы, пародии, водевили, повести с продолжением, публицистические статьи и театральные рецензии. Короткие заметки, писавшиеся часто прямо в кабинете Суворина, тут же посылались в набор. Так было, например, с серией известных чеховских заметок, написанных во время пребывания в Петербурге в январе 1893 года. Двенадцатого января Чехов присутствует на обеде беллетристов, 13-го – на спектакле в Александринском театре, и уже 14 января в "Новом времени" появляются две его заметки – об обеде и о спектакле; 22 января он – на бенефисе И. А. Мельникова, а 23-го в газете уже напечатано его сообщение об этом бенефисе; 24-го он – в Мариинском театре, на концерте оперных артистов Н. Н. и М. И. Фигнер, а на другой день в "Новом времени" можно было прочесть его заметку о концерте.
Такая многообразная поддержка – и это зачтется Суворину в истории русской культуры – сильно помогла творческой работе Чехова в самые годы расцвета его таланта. 6
Лето 1888 года Чехов с семьей провел на Украине, в Сумском уезде, в усадьбе Линтварёвых Лука на реке Псёл. С хозяевами – как было и в Бабкине и будет в Богимове – Чеховы сразу подружились. "Все они, – писал о Линтварёвых Чехов, – умны, честны, знающи, любящи".
С самых первых дней Чехов буквально захлебывается от восторга. Его письма неузнаваемы, они пестрят эпитетами "великолепный", "чудный", "величественный". Ему нравится все: пруд, "старый-престарый сад", сама усадьба (в письме рисуется ее план), река, катанье на лодке, мельница, хохлы, их белые хаты и их речь. И, конечно, рыбная ловля. "Река широка, глубока и красива. Водятся в ней следующие рыбы: окунь, чебак, язь, судак, белизна (порода шилишпера), голавль, плотва, сом, сибиль, щука ласкирка… Первая рыба, которую я поймал на удочку, была щука, вторая – большой окунь. […] Требуются большие крючки для сомов…" (И. П. Чехову; следует рисунок большого соминого крючка).
Однажды он даже ночевал с "маньяками-рыболовами" на островах и всю ночь ловил рыбу.
Многостраничные письма с Луки напоминают страницы чеховской прозы; быть может, поэтому он здесь писал так мало. В письме к Суворину он применяет тот прием, который не раз использовал в своих рассказах: пародируя заезженные темы, тем самым находит способ все таки ввести их в описание вместе с сопутствующим им эмоциональным ореолом: "Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых дышащих на ладан лакеях-крепостниках, […] недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет" (30 мая 1888).
Все лето были гости: флейтист А. И. Иваненко, поэт А. Н. Плещеев, беллетрист К. С. Баранцевич… Получилось то, что как-то и не ожидалось от провинциального хутора: музицирование (Жорж Линтварев был хорошим пианистом, его сестра Наталья пела), разговоры о литературе (на Луке читали все журналы), игры, шаржи – совсем как в Бабкине, хотя и проще, демократичней.
Еще собираясь в Сумы, Чехов хотел "покружиться" (как его герой Варламов) по Украине. Так он и сделал: побывал на ярмарке в Сумах, в Лебедянке, в Гадяче, в Сорочинцах; проехал в коляске более 400 верст.
В июле его маршрут был: Харьков – Симферополь – Севастополь – Ялта – Феодосия. Десять дней – дача Суворина, разговоры, море, пляж; с сыном Суворина поехал на Кавказ: Новый Афон – Сухуми – Поти – Батум – Тифлис – Баку. Далее был план плыть по Каспию в Узнада, на Закаспийскую дорогу, в Бухару, Персию. Но его спутник получил телеграмму о смерти брата – надо было возвращаться. В это лето Чехов успел съездить еще в Полтавскую губернию.
Впечатления тех летних месяцев щедрее всего отразились в "Именинах", писавшихся сразу после Луки, в сентябре 1888 года, и целиком "линтваревских" – с их усадьбой, рекой, остроносыми челноками, музыкантами в лодках, спорами, фигурой "украйнофила" в журнальном варианте рассказа. Театральные разговоры с актером П. М. Свободиным – уже в следующее лето на Луке – отразились в "Учителе словесности" и "Скучной истории".
В этом, 1889 году Чехов берет с собою на Украину больного брата Николая, у которого началось тяжелое чахоточное обострение.
Сперва все было, как и год назад: великолепная природа, великолепный воздух, величественный Псёл. Чехов усиливается вернуть прошлогоднее настроение; письма опять напоминают пейзажи его рассказов: "Стволы яблонь, груш, вишен и слив выкрашены от червей в белую краску, цветут все эти древеса бело, отчего поразительно похожи на невест во время венчания: белые платья, белые цветы и такой невинный вид, точно им стыдно, что на них смотрят".
Приезжают гости: Суворин, Свободин, виолончелист Н. А. Семашко, брат Александр. Было заблаговременно снято два флигеля; Чехов заговаривает о "климатической станции для пишущей братии", мечтает купить "громадное имение" и отдать его "в распоряжение тех десяти человек, которых люблю".
Но состояние духа было уже не то: тяжело и, как лучше других понимал Чехов, безнадежно был болен брат Николай. Умер он 17 июня. "В гробу лежал он с прекраснейшим выражением лица. […] По южному обычаю, несли его в церковь и из церкви на кладбище на руках, без факельщиков и без мрачной колесницы, с хоругвями, в открытом гробе. Крышку несли девушки, а гроб мы. В церкви, пока несли, звонили. Погребли на деревенском кладбище, очень уютном и тихом, где постоянно поют птицы и пахнет медовой травой. Тотчас же после похорон поставили крест, который виден далеко с поля" (Чехов – М. М. Дюковскому, 24 июня 1889).
После поминок Александр Павлович писал отцу, П. Е. Чехову: "На душе скверно и слезы душат. Ревут все. Не плачет один Антон, а это – скверно". Умер самый близкий Чехову человек.
Наступили тяжелые недели. Чехов уезжает из Сум, не очень ясно представляя, куда и зачем. Через Одессу хотел ехать за границу; передумал – поехал в Ялту. Там составилось шумное общество: актеры (больше – актрисы), журналисты, чиновники, начинающие литераторы. Устраивали в горах пикники с вином и шашлыками, ездили в Ливадию, Ореанду, в Симеиз, на водопад Учан-Су. Развеяться не удавалось; часами Чехов сидел одиночестве у моря.
Молодость кончалась. Многие писатели, кому посчастливилось этот рубеж перешагнуть, запечатлели его в своих героях. У Чехова никогда не было возрастного параллелизма творчества и жизни – и в ранней молодости он описывал стариков, безнадежно больных, одиноких и неудачников. Трагические размышления этих месяцев вылились в рассказе, где о смерти думает человек более чем вдвое старше автора, оканчивающий жизнь знаменитый ученый. Семидесятипятилетний Томас Манн удивлялся, как "Скучную историю" мог написать человек, которому не исполнилось даже 30-ти лет, 83-летнего Бунина это тоже восхищало. Споря о повести о том, есть ли в ней влияние Л. Толстого, современные критики были поражены глубиной, блеском и зрелостью рассуждений ее героя. После этой повести молодым беллетристом ее автора уже не называли.
Менялась внешность, менялось творчество, другим стал сам процесс работы, писания. Началось это еще года два с половиной назад, когда Чехов "три недели выжимал […] из себя святочный рассказ для "Нового времени", пять раз начинал, столько же раз зачеркивал, плевал, рвал, метал, бранился […]. Так мучился, что и тысячи целковых гонорара мало". Работал он теперь больше, а печатал гораздо меньше. И мемуаристы уже вспоминают не то, как он писал рассказ без помарок, а как несколько дней на его столе лежала одна и та же страница рукописи. Писание "залпом" стало неправдоподобным прошлым. Начинало мешать и садово-кудринское многолюдье. 7
Конец 80-х – начало 90-х годов – время расцвета таланта Чехова. Появляются новые сборники его рассказов: "Хмурые люди", "Рассказы", "В сумерках". За последний сборник молодому писателю в 1888 году присуждена Пушкинская премия. Водевили "Медведь" и "Предложение" ставятся в профессиональных театрах и на любительской сцене в Казани, Калуге, Костроме, Новочеркасске, Симбирске, Ревеле, Тифлисе, Томске, Туле, Ярославле…
Слава его росла; она не была ему неприятной, но он не выносил ее шумные и экзальтированные формы. Василий Иванович Немирович-Данченко вспоминал, как однажды в театре Корша какая-то поклонница "набросилась" на Чехова:
"От восклицательных знаков перешла к цитатам. И не успел еще бедный А. П. очухаться, как она одну его страницу – наизусть. Чехов весь пошел красными пятнами:
– Ради бога, уведите ее… У меня в кармане свинцовка есть. Я ведь и убить могу…"
"– Помилуйте, – возмущался Чехов, – вспоминает другой мемуарист, – пошел я в Тестов трактир обедать, а какой-то купец напротив увидел меня, поперхнулся и всю даму рядом обрызгал. Что ж тут красивого? Не дают расстегая съесть…"