Суворину, которого он постоянно наблюдал, давал серьезные медицинские советы и чье здоровье считал крепким, Чехов шутливо обещал: "Вы будете жить еще 26 лет и 7 месяцев" (письмо от 30 ноября 1891). Суворин прожил еще 21 год. Долгую жизнь предсказал Чехов Бунину.
Может, все это было что-то другое, не диагностика, – то, о чем Чехов говорил: "Мое пророческое чувство меня не обманывало никогда – ни в жизни, ни в моей медицинской практике".
Врачебная практика была немалой еще до переезда на Садовую-Кудринскую. "Лечу и лечу. Каждый день приходится тратить на извозчика больше рубля" (1885).
"Улыбаться тут не приходится, – комментирует чеховские слова хорошо помнивший реалии прошлого века писатель Б. К. Зайцев. – В те времена за гривенник, пятиалтынный можно было в Москве далеко уехать".
Медицина делала круг его общения практически безграничным. Случалось лечить солдат, извозчиков, кухарок, рабочих. Михайловскому или Скабичевскому, много писавшим о народе, такой демократизм и не снился. С переездом в Мелихово социально-демократический диапазон пациентов Чехова еще расширился. До этого мужиков он лечил эпизодически, теперь – почти исключительно. За 2 года в мелиховском врачебном участке было принято более 1500 больных.
Врачебное общение было лишь частью жадной чеховской общительности. Он бывал на ярмарках, заводах, скачках, на свадьбах, в самых дешевых трактирах, в сумасшедших домах, в тюрьмах, за кулисами театров и за клиросом, ездил на конках, в поездах, на пароходах. Тридцати-тридцатитрехлетний Бунин, уже повидавший многое, писал о беседах с Чеховым в Ялте: "Постепенно я все более и более узнавал его жизнь, начал отдавать отчет, какой у него был разнообразный жизненный опыт, сравнивал его со своим и стал понимать, что я перед ним мальчишка, щенок…"
2
Имение Мелихово было куплено с рассрочкой долга на несколько лет и выплатами по закладной; это всерьез беспокоило Чехова: "Пока я жив […], долги будут казаться игрушкой […], ну а вдруг я уйду от вас, грешных, в иной мир, т. е. поколею? Тогда герцогство с долгами явится для моих маститых родителей и Ма-Па (сестры, Марии Павловны. – А. Ч. ) такою обузою, что они завопиют к небу".
Летние месяцы со времени окончания Чеховым университета его семья жила в усадьбах старинных, барских, просторных. Своя оказалась совсем другой. На всем лежал отпечаток благоприобретенных усадеб эпохи "оскудения". К "классическому" деревянному дому, выстроенному в 40-х годах прошлого века, предыдущий хозяин, декоратор театра Лентовского Н. П. Сорохтин пристроил веранду с перилами, четырьмя колоннами, арками с зубчатым карнизом и деревянными грифонами на тумбах (на семейных чеховских фотографиях уже в первый год грифонов нет). Вековых аллей не было – деревья пришлось сажать самим. Имение вообще было больше хозяйственного уклона: в длинном перечне "инвентаря, поступившего при продаже", весь список занимают телеги, сохи, бороны, веялки, пахотные хомуты, и только в конце робко значатся "рояль, 2 зеркала, гардероб".
Игра в землевладельца, хозяина, очень занимает Чехова: его письма пестрят упоминаниями о сараях, амбарах, парниках, лопатах, клевере, овсе, лошадях – конечно, с самоиронией: "Мамаша сегодня говела и ездила в церковь на собственной лошади; папаша вывалился из саней – до того был стремителен бег коня!"
Усадьба была маленькой, лес – "розговой", пруд в несколько аршин после полутораверстного на Луке казался игрушечным, речка Лисенка после многоводного Псёла – ручейком. И все же Чехов получил то, о чем всегда мечтал. Усадьба для Чехова не только собственный дом, независимое существование, природа – это тот образ жизни, который казался ему идеальным: в единстве природного и культурного, работы души и работы рук. Деятельной натуре писателя всегда не хватало физического труда – теперь его было в избытке.
Впервые он встречал раннюю весну не в городе. "Прилетели скворцы, везде журчит вода, на проталинах уже зеленеет трава […]. Настроение покойное, созерцательное…" Мелиховские пейзажи многообразно отразились в чеховской прозе.
Жили в Мелихове две собаки-таксы, подарок Лейкина: длинный Бром Исаич, по прозванию "Царский вагон", и Хина Марковна, или "Рыжая корова". "Первый ловок и гибок, вежлив и чувствителен, вторая неуклюжа, толста, ленива и лукава. […] Оба любят плакать от избытка чувств". С собаками хозяин любил разговаривать и на общение времени не жалел: "– Хина Марковна!.. Страдалица!.. Вам бы лечь в больницу!.. Вам-ба, там-ба, полегчало-ба-б!"
"Он был гостеприимен, как магнат" – начнет свою книгу "О Чехове" Корней Чуковский и приведет массу примеров, как Чехов всегда звал, приглашал к себе множество людей. Но с годами это стало уже и утомлять. "Длинные, глупые разговоры, гости, просители […] одним словом, такой кавардак, что хоть из дому беги. Берут у меня взаймы и не отдают, временем моим не дорожат…" (23 декабря 1886). "Я ведь и из Москвы-то ушел от гостей" (8 декабря 1892).
Но и в Мелихове он получил не совсем то, что хотел: останавливались земские деятели, врачи, охотники, ночевали, задерживались. Да и сам Чехов по-прежнему приглашает всех так энергично, точно и не жаловался никогда. В конце концов для уединения от собственных гостей был построен в саду небольшой флигель. В нем была написана "Чайка". С нее началась "большая" драматургия Чехова.
3
21 октября 1895 года Чехов сообщал Суворину: "Пишу пьесу […]. Пишу ее не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены".
Это и была "Чайка". Она действительно была необычна для тогдашней сцены. Это отчетливо стало видно уже на ее первом представлении.
Премьера состоялась 17 октября 1896 года в Александринском театре. Современники оставили несколько записей своих впечатлений от этого спектакля. Присутствовавший на премьере А. С. Суворин в этот вечер записал в дневнике:
"Пьеса не имела успеха. Публика невнимательная, разговаривающая, скучающая. Я давно не видел такого представления. Чехов был удручен. […] Он пришел в два часа. Я пошел к нему, спрашиваю:
– Где вы были?
– Я ходил по улицам, сидел. Не мог же я плюнуть на это представление. Если я проживу еще семьсот лет, то и тогда не отдам на театр ни одной пьесы. В этой области мне неудача".
На другой день, с 12-часовым поездом, Чехов уехал из Петербурга.
Подробное – по действиям – описание скандального спектакля давали "Новости и биржевая газета":
"Уже после первого действия пьесы […] публика осталась в каком-то недоумении… Идет второе действие, волнение публики усиливается; движение и шум в зрительном зале заглушают часто речи, произносимые на сцене. Опустился занавес, и уже угроза выполняется: создается сильное шиканье […].
Дальше еще хуже: После третьего действия шиканье стало общим, оглушительным, выражавшим единодушный приговор тысячи зрителей тем "новым формам" и той новой бессмыслице, с которыми решился явиться на сцену "наш талантливый беллетрист"" (№ 288, 18 октября).
Диссонансом прозвучал отзыв Суворина: "Сегодня день торжества многих журналистов и литераторов. Не имела успеха комедия самого даровитого русского писателя из той молодежи, которая выступила в восьмидесятых годах, и – вот причина торжества. […] О, сочинители и судьи! Кто вы? Какие ваши имена и ваши заслуги? По-моему, Ан. Чехов может спать спокойно и работать. […] Он останется в русской литературе с своим ярким талантом, а они пожужжат и исчезнут. […] За свои 30 лет посещения театров в качестве рецензента я столько видел успехов ничтожностей, что неуспех пьесы даровитой меня нисколько не поразил". Это – единственная попытка защиты пьесы среди откликов первых дней.
Среди зрителей были и такие, кто понял достоинства и оригинальность пьесы. "Одного из лучших наших беллетристов, Чехова, освистали как последнюю бездарность, – записала в своем дневнике литератор С. И. Смирнова-Сазонова. – […] Ума, таланта публика в этой пьесе не разглядела. Акварель ей не годится. […] Он слишком талантлив и оригинален, чтобы тягаться с бездарностями". Но подобные отзывы в печать почти не проникали.
Часто пишут, что причины неуспеха заключались в неудачной постановке. В качестве второй причины обычно называют то обстоятельство, что на премьере присутствовала публика, явившаяся на бенефис комической актрисы Е. И. Левкеевой и ждавшая от пьесы совсем другого.
Но дело было не в "бенефисной" публике. Статьи о "Чайке" писала не она. Недостатки постановки влияли тоже недолгое время: меньше чем через два месяца пьеса была напечатана в "Русской мысли", а через полгода вышла в составе сборника, и понимание ее перестало зависеть от случайностей сценической интерпретации. Меж тем отзывы лишь перестали быть грубыми по тону, но мало изменились по существу.
Дело было в чеховском драматургическом новаторстве.
Недоумение вызывало отсутствие в пьесе прямо обозначенных мотивировок взаимоотношений персонажей, сюжетно-фабульного движения, которое вело бы к "определенной" развязке, выражало бы "ясную" мысль. Подробно эти претензии современной критики к построению чеховской пьесы развернул в своей статье, посвященной киевской постановке "Чайки", И. Александровский. Между сценами пьесы, писал он, "есть такие, присутствие которых нельзя ничем ни оправдать, ни мотивировать. К чему, например, понадобилась госпитальная сцена перевязки огнестрельной раны?.. Также совсем неожиданно герои Чехова начинают играть в лото в четвертом акте. Автор завязал несколько интриг перед зрителем, и зритель с понятным нетерпением ожидает развязки их, а герои Чехова, как ни в чем не бывало, ни с того ни с сего, усаживаются за лото! […] Зритель жаждет поскорее узнать, что будет дальше, а они все еще играют в лото. Но, поиграв еще немножко, они так же неожиданно уходят в другую комнату пить чай…"
Этот упрек в "ненужности" сцен и деталей повторялся во всех рецензиях в форме обвинения в незнании "элементарных требований сцены", "отсутствии драматического таланта" у писателя-беллетриста. Но причина была не в "несценичности". В это привычное требование выливалось явственное ощущение чего-то принципиально нового, чему еще не было подходящего наименования. Речь все время шла – скрыто или явно – о самих принципах изображения в драме, как за несколько лет до того шел спор, по сути дела, об этом же по отношению к чеховской прозе. Драматический язык Чехова был не только нов – он был сложен. Его трудно было понять и принять сразу и целиком.
Первое представление "Чайки" в МХТ состоялось 17 декабря 1898 года. Насколько раздражительны, недоуменны и грубы были утренние рецензии 1896 года, настолько два года спустя они были благожелательны, даже восторженны. Почти все рецензенты противопоставляли провалу на александринской сцене полный успех в Москве. Друзья в письмах сообщали Чехову о триумфе. "С первого же акта началось какое-то особенное, если так можно выразиться, приподнятое настроение публики, – писал А. С. Лазарев-Грузинский, – которое все повышалось и повышалось. […] Всегда очень сдержанный и "благоприличный" Н. Е. Эфрос неожиданно кинулся на меня с кресла […] и воскликнул чуть не на весь театр: – А!!! Какова пьеса-то, А. С.?! Каково игра-то!" (19 сентября 1899).
Но в своих положительных отзывах критики ограничивались чаще всего лишь общей оценкой.
Н. Ладожский (В. К. Петерсен), один из первых критиков Чехова-прозаика, заканчивавший свою статью пассажем о том, что "внуки и правнуки […] изумятся нашей слепоте" в оценке Чехова, из достоинств "Чайки" смог отметить только общее "чарующее, искреннее и трогательное впечатление при чтении", а при дальнейшем разборе повторил обычный упрек в немотивированности взаимоотношения персонажей. "В этой пьесе, – писал он, – конечно, самая большая ошибка состоит в том, что любовь восторженной Нины к дрянненькому Тригорину, живущему на содержании у дрянной актрисы, совсем ничем не мотивирована".
Л. Е. Оболенский, также один из первых доброжелателей Чехова, отмечавший, что его ранние рассказы "обещают большой, выдающийся талант" и упрекавший критику в неспособности "понять глубочайшую правду и значение" "Чайки", в позитивной части своей широковещательно озаглавленной статьи ("Почему столичная публика не поняла "Чайки" Ант. Чехова?") ограничился утверждением о "сценичности" пьесы и замечаниями о том, что "ее основная идея нешаблонна, в высшей степени оригинальна и глубока".
"Положительная" критика, таким образом, старалась или сразу отмести замечания о "несценичности", "лишних эпизодах", необычности обрисовки персонажей, или совсем обойти "острые места", ограничившись похвалами на старый лад. Когда же она все-таки касалась этих необычных сторон чеховской драмы, то сразу неудержимо сближалась с "отрицательной" критикою, повторяя те же суждения о немотивированности, нарушении "условий сцены" и т. п. и не сумев иначе оценить те черты поэтики Чехова, которые большинством уже были отмечены со знаком минус. Положительная критика тоже не смогла угадать в этом сложном для первых зрителей и читателей художественном языке черты нового литературного качества.
4
80-е и 90-е годы XIX века были временем изживания многих доктрин, так сильно занимавших умы в предшествовавшую эпоху. Наступило разочарование в "хождении в народ" и всем круге идей, с ним связанных, в либерализме старого толка, теории "малых дел" и многом другом. У литераторов, критиков самых разных направлений находим высказывания, которые сближает одно – отрицательное отношение к узкому доктринерству, стремление выйти на более широкий общественно-философский простор. "Нужны не творцы доктрины и отвлеченных принципов, – писал И. С. Аксаков в 1884 году, – сего было слишком довольно, а нужно дать самой жизни, дать ежедневности […] время и свободу проверки и критики всей этой массы отвлеченности, натворенной предшествовавшими поколениями".
В книге о Пушкине и других поэтах, вышедшей в 1888 году, Н. Н. Страхов писал, что главная черта Я. П. Полонского – "служение истине, добру и красоте, ненависть ко всякому насилию". К этой характеристике удивительно близки тысячекратно цитировавшиеся слова Чехова, написанные в том же году: "Я не либерал, не постепеновец, не монах, не индифферентист. […] Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах […]. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних купеческих домах и кутузках: я вижу их и в науке, в литературе, среди молодежи. […] Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святое святых – это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались" (А. Н. Плещееву, 4 октября). И. Л. Щеглов-Леонтьев приводит такой разговор с Чеховым: "– Я люблю природу и литературу, люблю красивых женщин и ненавижу рутину и деспотизм". – "Политический деспотизм?" – "Всякий… где бы и в чем бы он ни выражался, – резко оборвал Чехов. – Все одно: в министерстве внутренних дел или в редакции "Русской мысли"".
Отрицательно относясь к старым догмам, Чехов не принимал и новые течения, если видел в них черты доктринерства, претензии на исключительность. Так, в период своей близости к "Северному вестнику" Чехов раз-другой побывал в салоне Мережковских. Мемуарист воспроизводит его нарочито грубовато-иронический отзыв "о банкетах декадентствующей мысли": "У нас лучше, у нас проще. Ситный хлеб, молоко ковшами…"
Чехов очень сочувственно относился к издательству "Посредник", выпускавшему книжки для народа. Но во главе издательства стояли толстовцы. Они не только отбирали произведения в духе своих идей, но и позволяли себе вмешиваться в самый текст, делая сокращения, внося изменения и т. п. Это привело к конфликту Чехова с этим издательством.
Чехов не признавал никакого диктата, из каких бы благородных побуждений он ни исходил. Это было непросто. Как писал современный критик, "в России в силу своеобразных условий русской жизни стоять вне направлений есть настоящий подвиг нравственного мужества, и Чехову не дешево он достался".
Главным упреком критиков со времени вступления Чехова в "большую" литературу был упрек в отсутствии в его творчестве общей идеи, четкого миросозерцания, объединяющего начала.
Наиболее последовательна эта точка зрения была сформулирована Н. К. Михайловским. Редкая общая статья о Чехове обходилась без цитирования его высказывания: "Чехову все едино – что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца. […] Вон быков везут, вон почта едет […], вон человека задушили, вон шампанское пьют".
Высказывания Михайловского не только цитировались – они обосновывались и развивались. "Отношение г. Чехова к своему творчеству напоминает фотографа, – писал П. П. Перцов. – С одинаковым беспристрастием и увлечением снимает этот беллетристический аппарат и прелестный пейзаж […], и задумчивое лицо молодой девушки, и взъерошенную фигуру русского интеллигента-неудачника, и одинокого мечтателя, и тупоумного купца, и безобразные общественные порядки […]. Чехову как писателю, как однажды уже было замечено критикой, действительно все равно – колокольчики ли звенят, человека ли убили, шампанское ли пьют. […] Все это для него безразличные и отдельные явления, и он, г. Чехов, обязан только срисовать их, а отнюдь не объяснить и даже хотя бы понять их".
Начиная с первой крупной вещи Чехова, повести "Степь", все его большие по объему произведения вызывали упреки в отсутствии четкости композиции, в загроможденности повествования случайными, не идущими делу деталями. При появлении новых повестей обвинения повторялись. В "Палате № 6" и "Рассказе неизвестного человека" нашли те же недостатки. Причину их критика опять видела в отсутствии "объединяющей идеи".
Много лет повторялись и упреки в мозаичности эпизодов произведения, из которых невозможно "составить общую картину".
Большие сомнения вызывали у критиков основные принципы построения чеховского сюжета: отсутствие обширных вступлений, фабульных "концов", детально разработанной предыстории героев, подробной мотивировки их действий и т. п.
Чеховские принципы изобразительности понимались как нарушение традиционных беллетристических канонов. В этом смысле его творчество все чаще сопоставляли с новыми течениями в европейском искусстве, давшими новые формы; слово "импрессионист", которое так широко вошло в обиход чеховистики XX века, уже было произнесено.
Постоянное внимание критиков привлекала чеховская объективная манера. Они не уставали отмечать отсутствие прямых авторских оценок, открыто сформулированной точки зрения автора на изображаемое. Рассматривая "Палату № 6", А. М. Скабичевский замечал, что автор "ни разу не промолвился, какая основная идея рассказа и какого мнения он о своем герое". Это новое по сравнению с предшествующей литературной традицией качество расценивалось как очевидный недостаток. Нормой считалась литература, где "все ясно, точно, определенно: цель автора, личность героя, наши отношения к нему" (Н. К. Михайловский).
Мастерство Чехова отмечалось во всех статьях середины 90-х годов. Но почти всегда оно отмечалось как-то отдельно, в глазах критики оно существовало как бы вопреки основным принципам чеховской поэтики.
Но в это самое время взгляд на Чехова как на писателя, лишенного миросозерцания и в понимании общественной жизни "не подающего надежды" (П. П. Перцов), начинает встречать сильную оппозицию. В рассказах и повестях "Жена", "Палата № 6", "Рассказ неизвестного человека", книге "Остров Сахалин" уже многие увидели существенно новое, некий перелом в творчестве.