Было Ивану в год назначения в Воскресенск 18 лет; в его возрасте (и много позже) ни Александр и Николай, ни Мария и Михаил и не помышляли о том, чтобы быть постоянными вкладчиками в семейный котел. В последующие годы, служа в мещанском училище Московского купеческого общества, Казенном арбатском училище и других столичных учебных заведениях (в 1890-1891 годах – во Владимирской губернии), Иван тоже постоянно помогал семье – например, брал к себе жить состарившегося Павла Егоровича.
Этот молчаливый (он слегка заикался) и скромный человек, никогда не говоривший и не писавший о своих заслугах, оказался незаслуженно отодвинутым в тень. Не было страстных и убеждающих писем к нему Антона – его ни в чем не надо было убеждать. Он не был так талантлив или ярок, как три старших брата. Но именно о нем еще в начале 1885 года писал Чехов: "Это один из приличнейших и солиднейших членов нашей семьи. Он стал уже на свои ноги окончательно, и за будущее его можно ручаться. Трудолюбив и честен". Через два года, уезжая надолго, глава семьи наказывал в письме с дороги: "Во всем слушайтесь Ваню. Он положительный и с характером".
Чехов оставался один в летней Москве. Никто не мешал; он работал.
Летом он вообще работал много. Единственным "пустым" был 1881 год, когда за всю весну и лето им был напечатан только один небольшой рассказ – "Двадцать девятое июня". Но все встает на свои места, если принять не раз высказывавшееся предположение, что именно в это время Чехов писал свою первую драму, которая сейчас печатается под заглавием "Безотцовщина".
Пьеса была большая (почти в три раза больше "Чайки" или "Дяди Вани"), и даже начинающему автору должно было быть ясно, что это не годится: нельзя же играть два вечера. Но слишком многое накопилось, было передумано, требовало выхода. Пьеса вобрала те наблюдения над современной русской жизнью и размышления молодого Чехова, которые остались актуальными для него до конца его творческого пути. Уже первые ее исследователи отмечали, что в пьесе "можно довольно ясно различить эмбрионы некоторых будущих чеховских произведений". Отголоски тем, образов, конфликтов ранней пьесы явственно ощущаются в последующей прозе Чехова и во всей его драматургии – от "Иванова" до "Вишневого сада".
2
Когда кончались университетские занятия, плодовитость и работоспособность начинающего, почти дебютанта, не уступала продуктивности Чехова – зрелого писателя. С мая до середины августа 1882 года написанное им составило целый том – более 200 страниц обычного формата. На самом деле написано было гораздо больше. Из первого пятилетия чеховского творчества до нас не дошло около трех десятков вещей – рассказов, юморесок, водевилей, пародий, публицистических заметок, рецензий. Не принятые в журналах, они пропали в недрах редакций или, возвращенные автору, – в недрах семейных чеховских квартир, как и сотни других рукописей писателя.
Среди произведений 1882 года – несколько важных для последующего творчества: "Барыня" – первая попытка изображения социальных отношений в деревне; сценка "Сельские эскулапы", предвосхищающая знаменитую "Хирургию"; "Он и она" – опыт психологического портрета.
В этом году жизнь Чехова мало была похожа на студенческую и гораздо больше – на жизнь профессионального литератора. Тем же летом он, собрав свои ранние рассказы, пытается издать сборник под названием "Шалость", к которому брат Николай сделал талантливые иллюстрации. Сборник был набран (сохранились два неполных экземпляра), но в свет не вышел.
Чехов, продолжая печататься в юмористических журналах "Зритель" и "Будильник", завязывает отношения с новыми изданиями – "Москва", "Спутник". Осенью начинается его сотрудничество в петербургском журнале "Осколки", который стоит на первом месте по числу напечатанных чеховских вещей.
Интересную и малоизвестную страницу в жизни молодого юмориста открывает его сотрудничество в московском журнале "Мирской толк". Этот журнал вместе с журналом "Свет и тени" издавал Н. Л. Пушкарев – один из колоритнейших людей 80-х годов. Он писал стихи, драмы, занимался переводами, но его кипучей натуре этого было недостаточно. Он изобрел рыболовную снасть, где впервые применил принцип спиннинга (называл это: "механические удочки-самоловки"), изобрел газовую горелку. И то и другое до сих пор используют во всем мире (не зная, конечно, об авторе). На Лубянке он открыл фотоателье, где постоянно экспериментировал над способами печатания фотоснимков. Все эти предприятия в конце концов его разорили. Он вообще был человеком рисковым: в мае 1881 года в его журнале был помещен рисунок, изображавший перья и чернильницы, составленные так, что получалась виселица. Подпись была: "Наше оружие для решения насущных вопросов". Выпуск журнала по распоряжению министра внутренних дел был остановлен на полгода.
В журналах Пушкарева, за исключением Ивана, сотрудничали все братья Чеховы.
Видимо, в конце года был решен вопрос об участии Чехова во вновь организуемом юмористическом отделе, "журнале в журнале" под названием "Винт" ("инструмент для привинчивания этикетов ко всем медным лбам, звенящим и блестящим в нашем отечестве"). Всем участникам отдела присваивались "гаечные" псевдонимы. Чехов тоже получил в первом выпуске "Винта" такие псевдонимы: "Гайка № 6" и "Гайка № 9", – ими были подписаны две известные его юморески. Но трудно представить, чтобы он ограничился таким участием в "Винте". Скорее можно предположить, что, организуя этот отдел, редактор и рассчитывал прежде всего на хорошо знакомого ему и талантливого сотрудника.
Действительно, в последующих выпусках "журнала в журнале" находим подписанные неизвестными "гаечными" псевдонимами несколько рассказов и юморесок, по содержанию и стилю очень похожих на произведения Чехова, особенно ближайших лет. Один из них, "Мачеха", – остроумная и едкая сатира на цензуру; другой, "Ревнивый муж и храбрый любовник", – из чиновничьей жизни. Отдел вскоре был запрещен цензурой. Немалую роль в этом сыграли названные рассказы. Сейчас они напечатаны в самом полном – академическом – собрании сочинений Чехова. В том, что их написал молодой Чехов, нас убеждает, в частности, удивительная близость сюжета Второго рассказа к сюжетам нескольких других чеховских рассказов этого же года о чиновниках. Они образуют своеобразную серию.
Канцелярский служащий Иван Капитоныч, ораторствуя в вагоне конки, рассуждает о Бисмарке, Гамбетте, свободе. Но вот он видит своего начальника: "Спина его мгновенно согнулась, лицо моментально прокисло, голос замер, руки опустились по швам, ноги подогнулись ("Двое в одном"); вместо свободолюбивых речей он делает "руки по швам". Другой оратор, губернский секретарь Оттягаев, тоже говорит смелые речи – о царящих вокруг грабительстве, притеснениях, о страдальцах. Но является начальство. "Заплачем и выпьем, – продолжал оратор, возвысив голос, – за здоровье нашего начальника, покровителя и благодетеля, Ивана Прохорыч Халчадаева. Урааааа!" ("Рассказ, которому трудно подобрать название"). Похоже ведет себя "бунтовщик" в рассказе "Депутат, или Повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало".
О забитых, "почтительных и тихих" чиновниках писали многие. Особенность чеховского разрешения ситуации в том, что герой при виде начальства не только стушевывается, робеет, но тотчас же, мгновенно начинает говорить и делать нечто совершенно противоположное тому, что собирался за секунду перед тем. В более общем виде эта ситуация встречается в нескольких рассказах Чехова 1882-1885 годов: "Хамелеон", "Братец", "Вверх по лестнице", "Нарвался". Резче и обобщенней всего эта тема была разработана в рассказе "Толстый и тонкий", особенно во второй его редакции. В первой редакции (1883) толстый оказывается начальником тонкого и распекает его. В редакции же 1886 года мотив служебной подчиненности исключен. Мало того, толстому даже не нравится "это чинопочитание". Но тонкий все равно хихикает, льстит и съеживается. Он делает это, как говорится в рассказе, "по рефлексу".
По своей сатирической заостренности такие чеховские рассказы 1882-1883 годов, как "Пережитое", "Случаи mania grandiosa", "На гвозде", "Торжество победителя", "Дочь Альбиона", "Смерть чиновника", выбивались из общего фона юмористических журналов. О рассказе "На гвозде" редактор "Осколков" Лейкин написал своему сотруднику А. Чехонте: "Это настоящая сатира. Салтыковым пахнет".
3
Летние месяцы 1883 года Чехов делит между Москвой и Воскресенском. В Москве приходилось бывать часто: с июня он, по предложению Лейкина, начинает писать для его журнала постоянный фельетон "Осколки московской жизни". Нужен был материал, свежая пресса, среда газетчиков.
В Воскресенске Чехов познакомился с семьей полковника Б. И. Маевского, с офицерами и с бытом артиллерийской батареи, что дало ему материал для изображения военных реалий в рассказе "Поцелуй" (1887):
"Он давно уже знает, для чего впереди каждой батареи рядом с офицером едет солидный фейерверкер и почему он называется уносным; вслед за спиной этого фейерверкера видны ездовые первого, потом среднего выноса; Рябович знает, что левые лошади, на которых они сидят, называются подседельными, а правые – подручными…"
Детей Маевского Чехов, по утверждению Михаила Павловича, изобразил в рассказе "Детвора".
Как практикант, Чехов на последнем курсе университета работал в Чикинской земской больнице на окраине Воскресенска, у доктора П. А. Архангельского. Доктор жил один, иногда после работы у него собирались коллеги. Здесь царил дух разночинцев 60-х годов, еще сохранившийся в медицинской среде. Говорили о Щедрине, декламировали Некрасова, пели "Укажи мне такую обитель… где бы русский мужик не стонал…". Эту песню в "Попрыгунье" (1891) поет врач Коростелев.
Познакомился Чехов с писателем и историком П. Д. Голохвастовым – автором работ о Смутном времени. Беседовали о Дмитрии Самозванце. Позже Чехов будет изучать исторические источники, пытаться найти медицинские доказательства самозванства Лжедмитрия.
Шестнадцатого июня 1884 года ректор Московского университета профессор Н. П. Боголепов послал прошение в Екатеринославскую казенную палату об исключении Антона Чехова из податного сословия в связи с присвоением ему степени лекаря. Среди своих книг Чехов хранил напечатанные в университетской типографии ректорские "Речь и отчет, читанные в торжественном собрании в Московском университете", где в "Списке лиц, окончивших курс и удостоенных степени лекаря" на 42-й странице, под № 197, значилось: "Чехов Антон (Таганрогской гимназии)".
В это лето он опять живет вместе с семьей в Воскресенске. Проводит здесь уже больше времени, и самоощущение уже другое. "Живу с апломбом, так как ощущаю в своем кармане лекарский паспорт, – напишет он в июне Лейкину. – Природа кругом великолепная. Простор и полное отсутствие дачников. Грибы, рыбная ловля и земская лечебница. Монастырь поэтичен. Стоя на всенощной в полумраке галерей и сводов, я придумываю темы для "звуков сладких". Тем много […]. Вечером же хожу на почту к Андрею Егорычу получать газеты и письма, причем копаюсь в корреспонденции и читаю адресы с усердием любопытного бездельника. Андрей Егорыч дал мне тему для рассказа "Экзамен на чин". Утром заходит за мной местный старожил, дед Прокудин, отчаянный рыболов. Я надеваю большие сапоги и иду […] покушаться на жизнь окуней, голавлей и линей. Дед сидит по целым суткам, я же довольствуюсь 5-6 часами".
Летние письма и из Воскресенска, и – на следующее лето – из Бабкина переполнены рыболовными сюжетами. "Сегодня утром на жерлицу поймал налима" (Лейкину, 9 мая 1885). "Ловятся ерши да пескари. Поймал, впрочем, одного голавля, но такого маленького, что впору ему не на жаркое идти, а в гимназии учиться. […] Сейчас жерлицы не стоят, ибо нет живцов. […] Одна верша стоит в реке. Она поймала уже плотицу и громаднейшего окуня. Окунь так велик, что Киселев будет сегодня у нас обедать. Другая верша […] стоит за прудом […], сейчас утром я с Бабакиным вытащил из нее двадцать девять карасей" (М. П. Чехову, 10 мая 1885).
"В моей бедной душе до сих пор, – писал он хозяйке Бабкина в октябре из Москвы, – нет ничего, кроме воспоминаний об удочках, ершах, вершах, длинной зеленой штуке для червей… […] Не отвык еще от лета настолько, что, просыпаясь утром, задаю себе вопрос: поймалось что-нибудь или нет?"
В ранних рассказах Чехова не раз встретим рассуждения героев о том, что "для всякой рыбы своя умственность есть: одну на живца ловишь, другую на выползка" ("Мечты", 1886), что "окунь, щука, налим завсегда на донную идет, а которая ежели поверху плавает, то ту разве только шилишпер схватит" ("Злоумышленник", 1885).
"– И, господи, что оно такое за удовольствие! Поймаешь налима или голавля какого-нибудь, так словно брата родного увидел" ("Мечты").
"Куда бы не приезжал Антон Павлович, – вспоминал И. А. Белоусов, – его прежде всего интересовала вода – реки, пруды, озера, где бы водилась рыба. Недаром он не раз говорил мне: "Я думаю, что многие лучшие произведения русской литературы задуманы за рыбной ловлей"".
В 1884 году Чехов опять работает в Чикинской больнице, через день ведя прием; выезжает на судебно-медицинское вскрытие (возможно, это был не единственный случай); в течение двух недель в Звенигороде заменяет уехавшего в отпуск земского врача, принимает в день по 30-40 больных. Пришлось ему посещать и заседания уездных съездов, близко познакомиться с уездной чиновничьей жизнью.
Этим же летом появилась первая книжка Чехова – "Сказки Мельпомены", куда вошли его рассказы, связанные с театром. "Театральный мирок" – "газета литературно-театральная" – отозвалась одобрительно. Другие газеты тоже хвалили за живость, "юмор без натуги".
4
Три лета (1885-1887) Чехов вместе с семьей провел в трех верстах от Воскресенска, в Бабкине, имении Киселёвых, с которыми Чеховы познакомились благодаря Ивану Павловичу, у них репетиторствовавшему.
"Нанял я дачу с мебелью, овощами, молоком и проч., – писал Чехов Лейкину в конце апреля 1885 года. – Усадьба, очень красивая, стоит на крутом берегу… Внизу река, богатая рыбой, за рекой громадный лес, по сию сторону реки тоже лес… […] Вокруг усадьбы никто не живет, и мы будем одиноки… Киселев с женой, Бегичев, отставной тенор Владиславлев…"
А. С. Киселев был племянником русского посла в Париже, известного дипломата графа П. Д. Киселева. Его жена, М. В. Киселева, была внучкою просветителя Н. И. Новикова и дочерью бывшего директора московских императорских театров В. П. Бегичева.
Чехов с юности был знаком со многими литераторами, художниками. Но они помещали свои рассказы, стихи, рисунки в "малой" прессе, актеры играли в театре М. В. Лентовского, на провинциальной сцене. Встречи с представителями "большого" искусства – Ермоловой, Лесковым – были мимолетны. В Бабкине Чехов впервые близко сошелся с людьми другого круга, другого воспитания, которые не приходят в восторг от "рукопожатия пьяного Плевако", спокойно, как об обычном, рассказывают о беседах с А. Н. Островским, А. С. Даргомыжским, П. И. Чайковским (Чайковский когда-то даже делал предложение М. В. Киселевой). То, что в среде разночинной богемы Чехов видел редко – изящество, манеры, вкус, – здесь было естественной нормой аристократического поведения. С пристальным вниманием и симпатией вглядывался он в этих людей, представителей тогда уже уходящего мира. Они были обречены, он отчетливо это понимал. Но в этом была их слабость; он всегда был на стороне слабых. И написанный с Бегичева – аристократа, красавца – Шабельский в "Иванове", и связанный с этим же прототипом Гаев, при всей их карикатурности, нарисованы с печальным сочувствием.
Обитатели Бабкина много музицировали. Владиславлев пел глинковский репертуар, М. В. Киселева была ученицей Даргомыжского – звучали его романсы. Пели и Чайковского – "Евгений Онегин" был еще новинкой. Вечера по традиции заканчивались 14-й сонатой Бетховена – при лунном свете. Вся эта музыка позже зазвучала в произведениях Чехова ("Припадок", "После театра", "Рассказ неизвестного человека", "Моя жизнь" и многие другие). Спорили об искусстве, обсуждали литературные новинки. Все это было интересно, профессионально – кроме этого, они ничем больше не были заняты, это и было их дело, которому они отдавали все душевные силы. Но остается загадкой, каким образом во всем этом ухитрялся принимать участие Чехов, при постоянной напряженной работе и огромной продуктивности.
Устраивали юмористические суды – над Левитаном (он жил сначала неподалеку, а потом переселился в Бабкино), над Николаем Чеховым как нарушителем "питейного устава". На столе стояли конфискованные бутылки с наливкой – как вещественное доказательство; члены суда их тщательно пробовали. Антон Павлович, одетый в шитый золотом бегичевский мундир, который подходил ему по росту, но был свободноват, выглядел очень внушительно, его вопросы свидетелям и подсудимым вызывали непрерывный хохот зрителей. В благодарность Бегичеву разрешали надевать для танцев (которыми дирижировал тоже Антон Павлович) студенческий мундир Михаила, который тому был настолько узок, что танцевать можно было – к общему веселью – только расставив руки несколько в стороны. Разыгрывали шарады – рядились эфиопами, турками. Катались на лодках и на ослах. Писали пародии, шутливые рецензии. И Чехов написал пародию на современные женские романы – "Любовь без зыби": "Был полдень… Заходящее солнце своими багряно-огнистыми лучами золотило верхушки сосен, дубов и елей… Было тихо; лишь в воздухе пели птицы, да где-то вдали грустно выл голодный волк…"
Писал он и стихи в духе фольклорных нелепиц (теперь бы сказали: поэзии абсурда):
Купила лошадь сапоги,
Протянула ноги,
Поскакали утюги
В царские чертоги.
Сказал карась своей мамаше:
"Мамаша, дайте мне деньжат".
И побежал тотчас к Наташе
Купить всех уток и телят.
Но именно к Бабкину относятся единственные у Чехова лирические стихотворные строки:
Милого Бабкина яркая звездочка!
Юность по нотам allegro промчится,
От свеженькой вишни останется косточка,
От скучного пира – угар и горчица.
Правда, и здесь он к концу не удержался от легкой иронии да еще и добавил снижающее примечание: "В минуты идиотски-философского настроения".
Ему не была свойственна поза труженика с нахмуренным челом. Он не делал выговоров отвлекавшим. И сам все время отвлекался – на гостей, на рыбалку, на грибную охоту. Но часто в самый разгар веселья – и в бабкинской гостиной, и на Якиманке, и на Садово-Кудринской – он вдруг вставал, уходил к себе. Впрочем, скоро возвращался.
"Он всегда думал, всегда, всякую минуту, всякую секунду. Слушая веселый рассказ, сам рассказывая что-нибудь, сидя в приятельской пирушке, говоря с женщиной, играя с собакой – Чехов всегда думал. Благодаря этому он иногда сам обрывался на полуслове, задавал вам, кажется, совсем неподходящий вопрос и казался иногда даже рассеянным. Благодаря этому он среди разговора присаживался к столу и что-то писал на своих листках почтовой бумаги; благодаря этому, стоя лицом к лицу с вами, он вдруг начинал смотреть куда-то вглубь себя…" (В. А. Тихонов).
В работу он включался мгновенно, не разрешая себе роскоши раскачки. Жестокая школа юмористического многоописания и писания к сроку – независимо от настроения, здоровья, условий, времени суток – выработала литературного профессионала высокого класса.