22 июля 1837 года
"22 июля 1837 г. Царское Село.
…То, что ты рассказываешь о Дантесе, как он дирижировал мазуркой и котильоном, даже заставило нас всех как-то вздрогнуть, и все мы сказали в один голос: "Бедный, бедный Пушкин! Ну, не глупо ли было с его стороны пожертвовать своей прекрасной жизнью? И ради чего?.."".
Метаморфоза, произошедшая с Андреем Карамзиным, действительно "заставляет нас всех как-то вздрогнуть". Еще недавно в своем письме из Парижа он гневно восклицал в адрес "гнусного автора" анонимных писем, опорочивших честь семьи Пушкиных: "Пощечины от руки палача - вот чего он, по-моему, заслуживает", если "этот негодяй когда-нибудь откроет свое лицо".
И вот теперь, когда не только "этот негодяй открыл свое лицо", но еще и открыто предложил свою дружбу, Андрей Карамзин принимает ее, в нем "последние облака негодования рассеялись", и он "должен делать над собой усилие, чтобы не быть с ним таким же дружественным, как прежде". Он словно ослеплен, его воля будто парализована, он не способен видеть происходящее в истинном свете. Он с детской наивностью верит в то, во что верить нельзя. Его не смущает, например, то обстоятельство, что Дантес, оправдываясь, в качестве аргументов своей "невинности" показал "копию с страшного пушкинского письма, протокол ответов в военном суде". Карамзин словно не понимает, что человек, отправляясь "вечером на гуляние" по курортному городку, куда он приехал якобы отдохнуть, не станет при этом случайно захватывать "копию…" и "протокол…", чтобы, опять как будто бы, случайно встретив своего недавнего приятеля по Петербургу, "пристать к нему и, схватив его руку, потащить в пустые аллеи", с тем чтобы предъявить ему эти документы в знак своей правоты.
Но Андрей Карамзин поверил Дантесу, поверил безоговорочно; как позднее убийце Пушкина поверит и граф В. А. Соллогуб, когда встретится с ним четверть века спустя. Дантес поведает ему о том, что "пакет с документами его несчастной истории… у него в столе лежит и теперь запечатанный".
Часом, не из того ли "запечатанного пакета" показывал документы Андрею Карамзину новоиспеченный барон Геккерн? И не "двадцать пять лет спустя" после "несчастной истории", а всего через 3 месяца после того, как Дантес был выдворен из России!
Вот оно, в полный рост лицедейство!
Как легко и непростительно быстро так называемые друзья Поэта вновь оказались рядом с его убийцей!
…Враги его, друзья его (что, может быть, одно и то же), - написал когда-то Пушкин.
Но к чести его истинных друзей, нужно сказать, что потерю Пушкина они воспринимали как большое личное горе. Смерть Поэта осталась в них незаживающей открытой раной.
20 июля 1837 года
В. А. Жуковский, запечатывая письмо своему адресату С. М. Саковнину пушкинским перстнем как печаткой, заметил: "Печать моя есть так называемый талисман. <…> Это Пушкина перстень, им воспетый и снятый мною с мертвой руки его. Прости".
22 июля 1837 года
П. В. Нащокин - С. А. Соболевскому.
"…Смерть Пушкина - для меня - уморила всех, я всех забыл, - и тебя - и мои дела и все. Ты не знаешь, что я потерял с его смертью и судить не можешь - о моей потере. По смерти его я и сам растерялся - упал духом, расслаб телом. Я все время болен. <…>".
Нащокин не раз приезжал в Полотняный Завод. Приезжал, чтобы разделить горечь утраты, повидать Наталью Николаевну, своего подрастающего крестника Сашу, осиротелых детей Пушкина.
Нащокин и Соболевский, так же как и барон Б. А. Вревский, были воспитанниками Благородного пансиона при Царскосельском лицее и Главном педагогическом институте, где они учились вместе с младшим братом Поэта Львом Пушкиным. Тогда же состоялось их знакомство и с Александром Сергеевичем, переросшее со временем в крепкую дружбу. Граф В. А. Соллогуб считал, что Соболевский мог бы предотвратить дуэль Пушкина с Дантесом, как это было 8 сентября 1826 г. в дуэли с Ф. И. Толстым-"Американцем", а затем 15 апреля 1827 г. - с В. Д. Соломирским.
"Я твердо убежден, - писал в своих воспоминаниях Соллогуб, - что если бы С. А. Соболевский был тогда в Петербурге, он, по влиянию его на Пушкина, один мог бы удержать его. Прочие были не в силах".
Так же считал и Павел Муханов. "По мнению П. А. Муханова, с Пушкиным не произошла бы катастрофа, если бы на то время случился бы при нем в Петербурге С. А. Соболевский. Этот человек пользовался безусловным доверием Пушкина и непременно сумел бы отвратить от него роковую дуэль", - писал историк и журналист Михаил Иванович Семевский. (Но Соболевский в то время находился - увы! - за границей… Он вернулся в Россию лишь в июле 1837 года, уехав в августе 1836-го.)
А вот жена Нащокина считала иначе. Она впоследствии писала:
"…О дружбе Пушкина с моим мужем в печати упоминалось как-то вскользь, а я утверждаю, что едва ли кто-нибудь другой стоял так близко к поэту, как Павел Войнович, и я уверена, что, узнай мой муж своевременно о предстоящей дуэли Пушкина с Дантесом, он никогда бы и ни за что бы ее не допустил и Россия не лишилась бы так рано своего великого поэта, а его друзья не оплакивали бы его преждевременную кончину! Ведь уладил же Павел Войнович ссору его с Соллогубом, предотвратив дуэль, уладил бы и эту историю. Он никогда не мог допустить мысли, чтобы великий поэт, лучшее украшение родины и его любимый друг, мог подвергать свою жизнь опасности. <…>".
П. И. Бартенев, близко знавший Павла Воиновича, утверждал: "Для Нащокина не было у Пушкина тайны".
В свой последний приезд в Москву, в мае 1836 года, Поэт, как это не раз бывало прежде, остановился в доме Нащокиных и в письме жене (от 14–16 мая) признавался: "Любит меня один Нащокин…"
Как пронзительно-трогательно звучат эти слова сегодня!..
Как невыразимо грустно от этого искреннего признания Пушкина!
Как мало оказалось тех, о которых он мог бы это сказать!
И как много было в окружении Поэта людей, так и не оценивших его, не понявших, не одаривших своею любовью!..
"Отличительною чертою Пушкина была память сердца; он любил старых знакомых и был благодарен за оказанную ему дружбу - особенно тем, которые любили в нем его личность, а не его знаменитость", - писал Соболевский.
23 июля 1837 года
Князь Вяземский - Михаилу Погодину.
"Будьте покойны, все бумаги Пушкина сохранены и находятся в руках Жуковского. Все что можно, будет напечатано. Многие рукописи еще не разобраны и не переписаны за отъездом Жуковского, но это дело впереди. На первый случай достаточно озаботиться и привести к окончанию год Современника и полное издание старого. <…> Хорошо бы собрать по всем рукам письма Пушкина, и каждому из приятелей его написать воспоминания о нем. Время полной и живоносной биографии еще не настало, но сверстникам его следует приготовить материалы для будущего соорудителя…
Я писал к Нащокину о высылке мне бюста Пушкина. Сделайте одолжение, напомните ему о моей просьбе".
В июле 1837 года, перед поездкой к Наталье Николаевне в Полотняный Завод, в Сокольники заехал проститься "старик Сергей Львович", - вспоминала сестра Д. И. Менделеева - Е. И. Капустина. Увидев в гостиной бюст сына, он, как писала Капустина "встал, подошел к нему, обнял и зарыдал, мы все прослезились, это не была аффектация, это было искреннее чувство его, и потому в памяти моей сохранилось о старике только сожаление из-за его потери такого сына".
26 июля 1837 года
Лев Пушкин - Михаилу Владимировичу Юзефовичу из Пятигорска.
"…Что до меня, милый друг, я насилу опамятоваюсь от моей потери… смерть брата была для меня ужасным ударом. В будущем у меня есть еще утешение, рано или поздно, я исполню его. Ты меня понимаешь…
Несправедлива тут судьба, его жизнь была необходима семейству, полезна отечеству, а моя лишняя, одинокая и о которой, кроме тебя и бедного отца моего, никто бы и не вздохнул…".
"После смерти брата Лев, сильно огорченный, хотел ехать во Францию и вызвать на роковой поединок барона Геккерена, урожденного Дантес; но приятели отговорили его от этого намерения", - писал впоследствии князь П. А. Вяземский.
2 августа 1837 года
С. Л. Пушкин - П. А. Вяземскому.
"Любезнейший князь Петр Андреевич! Возвратясь из деревни Матвея Михайловича (Сонцова. - Авт.), я нашел письмо ваше. <…> Я провел десять дней у Натальи Николаевны. Нужды нет описывать вам наше свидание. Я простился с нею как с дочерью любимою, без надежды ее еще увидеть, или лучше сказать в неизвестности, когда и где я ее увижу. Дети - ангелы совершенные; с ними я проводил утро, день с нею семейно".
Кратко и сдержанно Сергей Львович поведал Вяземскому о своем свидании с невесткой, находившейся в глубочайшем трауре. А не так давно, ко дню ее 19-летия, он подарил на счастье избраннице сына коралловый браслет с орнаментом из виноградной лозы - символ плодородия и благополучия. Теперь же казалось, что все это было в какой-то другой жизни…
После визита в Полотняный Завод Сергей Львович отправился на Псковщину, в Святые Горы, к могиле жены и старшего сына.
26 августа 1837 года
День Ангела Натальи… Ранее этот день был двойным праздником в их семье: именины матери, Натальи Ивановны, и дочери, Натальи Николаевны…
27 августа 1837 года
Наталье Николаевне Пушкиной исполнилось 25 лет. К этой дате Иван Николаевич Гончаров, находясь на службе в полку, прислал своей младшей сестре в посылке подарок и письмо, в котором он обращался к старшему брату как к главе семейства с трогательной просьбой: "Береги сестру, дорогой брат, бог тебя вознаградит".
Свой юбилей вдова Поэта встретила в Яропольце, куда в середине августа поехала с сестрой Александриной и тремя старшими детьми.
2 сентября 1837 года
Баронесса Евпраксия Вревская - брату Алексею Николаевичу Вульфу.
"Вот уже недели две, как приехал старик Пушкин… Как грустно и тяжело смотреть на него. Он, бедный, теперь очень озабочен об Ольге, потому что в Варшаве холера. Об Льве тоже ничего не слыхать. Я читала его письма, которые меня совсем помирили с ним. Мне помнится, что он вовсе не был притворчив, а судя по письмам, он должен быть огорчен чрезвычайно смертью Александра. Сергей Львович, быв у невестки, нашел, что сестра ее более огорчена потерею ее мужа".
"Ах! злые языки страшнее пистолета…"
Кто из родственников, а уж тем более людей посторонних, мог видеть до дна ее душу, которую, по признанию самой Натальи Николаевны, она ото всех таила? В то время, когда тригорские кумушки злословили на ее счет, вдова Пушкина была в тисках житейских проблем, обремененная заботами о здоровье детей.
4 сентября 1837 года
Дмитрий Гончаров - Екатерине Геккерн из Полотняного Завода.
"…Натали и Александрина в середине августа уехали в Ярополец с тремя старшими детьми, маленькая Таша осталась здесь (она - очаровательный и очень рослый для своих лет ребенок). Но мы вернемся сюда не ранее 25 числа этого месяца. Ты спрашиваешь меня, как они поживают и что делают: живут очень неподвижно, проводят время как могут, понятно, что после жизни в Петербурге, где Натали носили на руках, она не может находить особой прелести в однообразной жизни Завода, и она чаще грустна, чем весела, нередко прихварывает, что заставляет ее иногда целыми неделями не выходить из своих комнат и не обедать со мной. Какие у нее планы на будущее, не выяснено; это будет зависеть от различных обстоятельств и от добрейшей тетушки, которая обещает в течение ближайшего месяца подарить нас своим присутствием, желая навестить Натали, к которой она продолжает относиться с материнской нежностью. Ты спрашиваешь меня, почему она не пишет тебе; по правде сказать, не знаю, но не предполагаю иной причины, кроме боязни уронить свое достоинство или, лучше сказать, свое доброе имя перепиской с тобою, и я думаю, что она напишет тебе не скоро. Что касается матушки, то могу тебя заверить, что, несмотря на все странности, она относится к тебе с истинным интересом и всякий раз с самой большой гордостью получает о тебе известия.
Сергей в Москве с женой, которая сделала его отцом маленького Мишеньки (первенец, восприемником которого был П. В. Нащокин, родился 1 августа 1837 г. - Авт.)…
Кстати, дай мне какие-нибудь сведения и подробности о вашем городе Сульце; я не мог найти его на карте нашего старого друга Лапи (французского географа (1779–1850). - Авт.). Есть ли у вас приятное общество?
Привет твоему мужу. Дмитрий Гончаров".
16 сентября 1837 года
Наталья Николаевна, находясь в Яропольце, обратилась в письме к брату Дмитрию в Полотняный Завод с просьбой "прислать на подставу лошадей" для возвращения обратно.
Сохранилось несколько писем ее троюродной сестры Идалии Полетики. Поначалу сдружившись с Натали Пушкиной, Идалия затем стала злейшим врагом Поэта, и отдалившись от нее, предпочла ей сестру Екатерину.
От своего отца, графа Г. А. Строганова, председателя Опекунского совета, Идалия знала о положении дел вдовы. Этими "знаниями" она охотно делилась с Екатериной Николаевной.
3 октября 1837 года
Идалия Полетика - Екатерине Геккерн в Сульц.
"Скажите мне, моя дорогая, моя добрая Катрин, как быть, когда ты провинился, чувствуешь это и хотел бы сразу же и признать свою вину, и получить прощение. Скажите мне, существуют ли еще на этом свете великодушные и снисходительные друзья. Словом, скажите мне, что Вы не слишком на меня сердитесь. Не подумайте только, что я Вас забыла. Нет, конечно. Каждый день я принимаю решение написать Вам и каждый вечер не могу выполнить своего намерения. Что сказать Вам в свое оправдание? В начале лета - балы, празднества, прогулки, затем весьма серьезная болезнь моей дочери, которую я чуть было не потеряла. <…> Все это явилось причиной того, что я кажусь Вам неблагодарной, ведь Вы, должно быть, очень часто обвиняли меня в этом. Наконец, Ваше доброе письмо довело меня до предела угрызения моей совести, и вот я припадаю к Вашим стопам, и посыпаю пеплом главу, и приношу вечное покаяние.
Ваше письмо доставило мне большую радость. Вы счастливы, мой друг, и за это слава Богу. Я-то, которая хорошо знаю Вашего доброго Жоржа и умею его ценить, никогда ни минуты в нем не сомневалась, ибо все, что только может быть доброго и благородного, свойственно ему. <…>
Позавчера я имела счастье обедать с Вашей тетушкой, удивительно, до чего эта женщина меня любит: она просто зубами скрежещет, когда ей надо сказать мне "здравствуйте". Что до меня, то я проявляю к ней полнейшее безразличие, это единственная дань уважения, которое я способна ей оказать.
<…> Пламенное усердие, с которым, покупались произведения покойного. чрезвычайно ослабело, вместо пятисот тысяч им не удается выручить и двухсот, так всегда бывает.
Дабы писать только о том, что Вам может быть интересно, отвечу прежде на все Ваши вопросы. Я лишь очень немногое могу сказать о том, что касается Натали. В настоящее время она находится у Вашей матери, затем вернется к Вашему брату. Ваша тетя собирается через несколько недель отправиться туда, чтобы провести с ней часть зимы. Говорят, будто Натали по-прежнему очень подавлена. Я хотела бы верить этому, ибо другие говорят, будто она просто скучает и ей не терпится уехать из деревни, - словом, это одно из тысячи "говорят", а им доверять не следует в Петербурге более чем где-либо…
По части сплетен - ничего особенного, если не считать госпожу Мел-лер-Закомельскую, которая позволила себя похитить графу Мечиславу Потоцкому… Госпожа Соланская (приятельница Идалии. - Авт.) ездила на несколько недель в Москву, где простудила свою девочку, которую сейчас может потерять: она сумасшедшая. Она все так же постоянна. Ей по-прежнему нравится нос в форме английского сада. Что это значит, спросите у своего мужа. <…>
Что касается Бутера, то они еще в Парголово. Князь поехал в Ямбург, в гости к брату. <…> Бетанкур готовится к отъезду, ему дан полугодовой отпуск, он едет в Брюссель, Лондон и, может быть, в Париж. Счастливый смертный! Я была очень рада вновь увидеть д’Аршиака. Мы часто говорим о Вас. Он очень добрый, замечательный малый.
Вот уже приближается для вас великий момент (рождение первенца. - Авт.). Да поможет и защитит вас Бог, друг мой…
Скажите от меня Вашему мужу все самые ласковые слова, какие придут Вам в голову, и даже поцелуйте его, - если у него еще осталось ко мне немного нежных чувств".
И в том же письме: "…Я ни о чем, ни о чем не жалею, ибо свет мне вовсе не необходим в первую очередь, напротив, я в восторге от этого светского междуцарствия".
В письмо Екатерине было вложено и письмо Идалии, адресованное Дантесу:
"Вы по-прежнему обладаете способностью заставлять меня плакать, но на этот раз это слезы благотворные, ибо Ваш подарок на память меня как нельзя больше растрогал и я не сниму его больше с руки; однако таким образом я рискую поддержать в Вас мысль, что после Вашего отъезда я позабуду о Вашем существовании, но это доказывает, что Вы плохо меня знаете, ибо если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда.
Итак, спасибо за Ваш добрый и красивый подарок на память - он проникает мне в душу. <…>
Мой муж почивает на лаврах. Парад прошел великолепно; он имел полный успех. На параде присутствовали императрица и множество дам. <…> До свидания, я пишу "до свидания", так как не могу поверить, что не увижу Вас снова. Так что надеюсь - "до свидания". Прощайте. Не смею поцеловать вас, разве что ваша жена возьмет это на себя. Передайте ей тысячу нежных слов.
Сердечно Ваша".