"Нет, - ответил он кому-то, - эти профессора и мракобесы, сочиняющие свои нордические религии, только вредят делу. Почему же я их терплю? Они помогают нам в разрушении - единственной работе, которая сейчас нам доступна. Они возбуждают беспокойство. А любое беспокойство плодотворно. Сама по себе их суета не имеет значения. Они помогают нам со своей стороны так же, как с другой стороны нам помогают попы. Мы вынудим их разрушить свои конфессии изнутри; они потеряют авторитет и превратят все в бледный и бессвязный набор слов. Удастся ли нам довести их до этого? Безусловно!"
Беседа сделалась тише. Геббельс пересел за наш стол. Ганфштенгель подошел ближе. Баварские гауляйтеры рассказывали о волне решительных протестов со стороны баварской католической церкви.
"Эти "черные" никого не обманут, - сказал Гитлер угрожающим тоном. - Их время вышло. Они проиграли". Что до него, то он бы никогда не поступил так, как Бисмарк. "Я католик. Так было угодно провидению. Только католик знает слабые места этой церкви. Я знаю, как взять единоверцев за живое. Бисмарк был глуп. Он был убежденным протестантом. Протестанты не знают, что такое церковь. Тут нужно жить народными чувствами, знать, к чему люди питают симпатию и что для них неприемлемо. У Бисмарка были лишь параграфы да прусские вахмистры. Поэтому у него ничего не вышло. Я же не стану ввязываться в "культур-кампф". Какая глупость - допустить, чтобы "черные" снова стали великомучениками в глазах бедных прихожанок. Но я все равно с ними разделаюсь - я вам гарантирую".
"В католической церкви есть некое величие. Господи, да ведь это учреждение простояло две тысячи лет! Вот чему стоит поучиться. Сколько изобретательности и понимания человеческой натуры! Они знают своих людей! Они знают, где собака зарыта! Но их время прошло! И сами попы это понимают. Они достаточно умны, чтобы осознать это и не ввязываться в борьбу. Если они это сделают, я, конечно, не допущу, чтобы они стали мучениками. Мы заклеймим их как уголовных преступников. Я сорву с их лиц благочестивые маски. А если этого будет недостаточно, я высмею и обесчещу их. Я распоряжусь, чтобы про них сняли фильм. Да, мы сделаем фильм про историю "черных". Пусть люди поглядят на весь этот бардак: абсурд, корыстолюбие, идиотизм, жульничество. Как они выжинают деньги из страны. Как они мухлюют наперегонки с жидами, как они занимаются кровосмесительством. Мы сделаем фильм таким занятным, что каждый захочет его посмотреть. Перед кинотеатрами выстроятся очереди. И если у благочестивых бюргеров волосы встанут дыбом - тем лучше. Молодежи это понравится. Молодежи - и народу. Все остальные мне не нужны. Я вам гарантирую - если я захочу, я смогу уничтожить церковь за несколько лет - настолько она пуста, настолько обветшала и изолгалась вся эта религиозная дребедень. Один верный удар - и она рухнет. Мы уже сейчас можем поймать их на их общеизвестной страсти к доходам и благосостоянию. Поэтому мы имеем возможность договориться с ними мирно и без споров. Я дам им пару лет испытательного срока. Зачем нам ссориться. Они проглотят все, что угодно, лишь бы сохранить свою материальную базу. До борьбы дело не дойдет. Они уже чуют, чья воля крепче. Поэтому нам нужно пару раз показать им, кто здесь хозяин. И они сразу смекнут, откуда ветер дуст. Ведь ОНИ не глупы. Церковь когда-то была силой. Теперь мы ее наследники. Мы - тоже церковь. Их время прошло. Они не будут бороться. И я думаю, это правильно. Когда вся молодежь будет на моей стороне, в исповедальнях останутся одни старики. А молодежь будет поступать иначе. Я в этом уверен".
В то время я воспринял этот монолог как простое хвастовство, что-то вроде концессии на очередную порнографическую стряпню. Тем не менее, я был глубоко потрясен. Я и не предполагал, что Гитлер настолько циничен. Потом мне пришлось часто вспоминать об этом, когда начались процессы о валютных махинациях и половых преступлениях католического духовенства, чтобы заклеймить их я глазах масс и заранее отобрать у них право стать мучениками в духовной борьбе. Это был один из наиболее злокозненных ударов, и замысел его принадлежал исключительно Гитлеру.
Из дальнейшего разговора я мало что слышал. Для меня было важно демонстративное принижение роли евангелической церкви. Ведь многие автокефально настроенные и агрессивные протестанты жаждали и надеялись, что Гитлер с помощью национал-социализма разрушит католическую церковь и создаст единую (а в сущности - евангелическую) германскую церковь, в которой католики будут чем-то вроде подчиненного подразделения. Позднее я беседовал об этом с епископом Мюллером, который был почти что моим предшественником на посту президента данцигского сената. Его честолюбивые планы устремлялись в этом направлении.
"Протестанты вовсе не знают, что такое церковь, - услышал я в тот вечер от Гитлера. - С ними можно делать все что угодно - они потеснятся. Они привыкли к невзгодам. Они научились этому, посещая сюзеренов и церковных старост, которые по воскресеньям угощали их жареным гусем. Их место всегда было внизу, за одним столом с детьми и учителями. Им оказывали честь - не заставляли есть с прислугой. Эти маленькие нищие человечки готовы целовать вам руки; они потеют от застенчивости, если кто-то к ним обращается. И наконец, у них нет верующих, которые принимали бы их всерьез, и их не защищает такая великая сила, как Рим".
Нить беседы потерялась в незначительных подробностях и брани. Гитлер вновь привлек мое внимание, когда заговорил о нашем крестьянстве. Он утверждал, что и в нас, под тонкой коркой христианства, сидит вечное язычество и все время рвется наружу. "Вот вы из деревни, - обратился он ко мне. - Что вы об этом знаете, как это выглядит у вас?" Я поднялся и подошел ближе. "Наши крестьяне, - ответил я, - большие рационалисты, они едва ли выказывают склонность к старым обычаям. Но, если их поскрести, то древняя вера предков тут же вылезет наружу". "Вот видите, - обрадовался Гитлер, - на том я и стою. Наши крестьяне не забыли своей собственной веры. Она еще живет. Она всего лишь скрыта. Припудрена христианской мифологией. Эта пудра законсервировала настоящее содержимое сосуда. Я говорил Даррэ, что нужно начать великую реформацию. Он предложил мне много интересного. Это замечательно, я бы даже сказал, превосходно. Всеми средствами он будет возрождать уважение к старым обычаям. Он показывал наше религиозное наследие на "Зеленой неделе" и на Передвижной сельскохозяйственной выставке - образно, впечатляюще, так, чтобы это дошло даже до самого простого крестьянина. Не так как это делалось раньше, без восторгов по поводу красивых костюмов и мечтаний о романтических временах. Крестьянин должен знать, что именно отобрала у него церковь. Все таинственное знание о природе, все божественное, не имеющее облика, демоническое. С этих пор они должны научиться ненавидеть церковь. Они должны постепенно узнавать о том, какими хитростями была похищена душа немецкого народа. Мы снимем слой христианского лака и доберемся до исконной веры. Именно здесь нам нужно взяться за дело, Геббельс! Не в больших городах. Там мы влипнем в идиотскую атеистическую пропаганду марксистов: Бельше, любовь к природе и прочая безвкусица. В городских массах больше ничего нет. А там, где погасло, уже ничего не разожжешь. Но наши крестьяне еще живут среди языческих представлений и понятий. И таковы они повсюду: в Швеции, во Франции, в Англии, в славянских аграрных странах. Однако возрождению язычества все время мешают проделки литераторов - этой кучки столичных мыслеблудов, полностью оторвавшихся от собственных корней. Если мы не дадим массам ничего взамен того, что мы у них возьмем, то их легко можно будет обманывать и впредь. И если мы начнем с крестьян, то действительно сможем разрушить христианство, потому что именно здесь скрыта сила древней веры, корни которой - в природе и в крови крестьян. Когда-нибудь миссионеры из деревни пойдут в большие города. Но спешить с этим не нужно".
На этом беседа окончилась. Мы еще немного посидели за столом, Гитлер подсел к нам. Фрау Геббельс сказала, что ее беспокоит состояние фюрера. Ему пора отправляться домой. "Сегодня у вас был трудный день, мой фюрер. И завтра вас тоже ждет трудный день". Мы попрощались. Я пошел в свою маленькую гостиницу возле вокзала на Фридрих-штрассе.
А некоторое время спустя все, о чем говорил Гитлер, вплоть до самого последнего слова, исполнилось. Был начат и до сих пор ведется эксперимент по дехристианизации крестьянства с помощью внедрения древних обычаев. Я видел отделы сельскохозяйственных выставок с искусно подобранными материалами соответствующего содержания. Я видел в Бремене серию весьма поучительных картин о борьбе крестьян-штедингов против церкви. Мне, как и всем посетителям, бросилось в глаза, что на фоне наглядной информации о нашей сельскохозяйственной жизни появились эти суровые обвинения, напоминающие о реках пролитой крови. Крови последних язычников и свободолюбивых крестьян, пролитой церковью в позднем средневековье. Все руководители нацистских организаций на селе, и я в том числе, регулярно получали приглашения на своеобразные атеистические собрания национал-социалистов - "религиозные" вечера, с которых начиналась пропаганда новых религий. Профессора Гаузер, Вирт и многие другие выступали на этих вечерах. Было ясно, что эти приглашения, подписанные лично Даррэ, должны были стать для нас пробным камнем: насколько мы годимся в национал-социалистическую "элиту", насколько серьезно мы относимся к национал-социалистической идее тотальной революции. И насколько нам можно доверять. Таков был первый шаг. Вторым шагом было принуждение к выходу из церковных общин. Насколько быстро шел этот процесс, я мог судить по одному моему знакомому, крестьянину Майнбергу из Вестфалии, который производил впечатление весьма зажиточного и хорошо устроенного человека. Майнберг, государственный советник и лидер сельских национал-социалистов, заместитель Даррэ в "Имперском земельном сословии", был прилежным учеником. В его старинном крестьянском доме возник новый камин.
Его стены были украшены рунами и языческими премудростями. Кресты уступили место другим священным знакам. Был реабилитирован Водан - древний охотник. А в печи горел новый, вечный огонь. Неужели Гитлер был прав, что христианство наших крестьян - всего лишь тонкий поверхностный слой? То же самое происходило и с эсэсовцами, прежде всего с руководством. И с высшими чинами "гитлерюгенда". Целенаправленно и планомерно, с жесткой последовательностью велась борьба за истребление всего христианства.
5. РАЗГОВОРЫ ЗА ОБЕДЕННЫМ СТОЛОМ
В то лето я часто обедал у Гитлера. Он занимал тогда весь второй этаж новой рейхсканцелярии. Обстановка здесь была буржуазной, можно даже сказать, мелкобуржуазной. Комнаты были маленькими, мебель простая, безо всякой художественной ценности. Вокруг Гитлера не было ни одной вещи, которая свидетельствовала бы об изысканном вкусе или просто имела бы художественную ценность.
Находясь в Берлине, Гитлер всегда приглашал к обеду гостей. Это считалось большой честью. За обедом обычно присутствовало десять - двенадцать человек. Стол был простой: фюрер и здесь выставлял себя образцом простоты и единства с народом. Он снова и снова повторял, что не хочет отказываться от своих прежних привычек - ни в поведении, ни в образе жизни. Все это, и вправду, выгодно отличалось от высокомерных манер новоиспеченных бонз. Гитлер постоянно садился рядом с шофером и никогда - на заднее сидение автомобиля; он носил знаменитый плащ и шляпу и ходил либо в штатском пиджаке и брюках от партийной униформы, либо в своем прежнем простом костюме. На обед подавали суп, мясное блюдо, овощи и сладкое. Сам Гитлер не ел мяса, зато поглощал сладости в невероятных количествах, и его личный повар, старик Пг., готовил для него особые овощные ассорти. Но своих гостей Гитлер не принуждал к вегетарианству. На обедах разносился даже алкоголь (в виде пива). Можно было выбирать между пивом и лимонадом, и было очень забавно смотреть, как новички, особенно преданные партийцы, глядя на Гитлера, выбирали лимонад, чтобы произвести на него благоприятное впечатление.
За столом собиралось пестрое и разнообразное общество. Всегда присутствовала какая-нибудь знаменитость - кинозвезда, художник, партийный лидер. Не было недостатка и в дамах. Однако они всегда были в меньшинстве. Однажды я видел пару очень симпатичных блондинок. Иногда здесь бывали и дамы из общества. Я познакомился здесь с сестрой Гесса, мастерицей-рукодельницей. Она переплетала книги из библиотеки Гитлера. В то время здесь постоянно бывал "Авви" - Август Вильгельм, принц Прусский. Заядлый нацист, он был бойким говоруном, но плохим оратором и политиком. Он держался непринужденно, но, несмотря на это, казалось, будто он не в своей тарелке. В молодости я часто видел его и его младшего брата Оскара в Потсдаме, в прусском кадетском корпусе. Гитлер обращался с ним предупредительно. Было время, когда в консервативных кругах бытовала надежда, что Гитлер сделает "Авви" кайзером.
Постоянной деталью этих обедов был и Пуцци Ганфштенгель, ценимый за свой опыт и знание языков - своеобразная форма его головы привлекала внимание гораздо больше, чем то, что он говорил. Часто можно было повстречать здесь и Геббельса; он держался поближе к Гитлеру, помня старую немецкую поговорку: "Отсутствующий всегда неправ". Постоянно бывал здесь и долговязый Брюкнер, адъютант Гитлера; частенько захаживал и Дитрих. Все партийные лидеры, бывавшие • Берлине проездом, тоже приглашались к Гитлеру.
Общение было непринужденным. Часто Гитлер молчал или вступал в беседу лишь от случая к случаю. Иногда он начинал поучать - таким угрожающим тоном, что все вокруг замолкали и прислушивались. При этом можно было заметить, что Гитлер говорит поспешно, а для красноречия использует громкость и нарастающий темп. Просто беседовать с вам было невозможно. Он либо молчал, либо полностью овладевал беседой. Очевидно, красноречие Гитлера - не природный дар, а что-то вроде компенсации внутренней заторможенности, которая и сейчас делает его беспомощным в близком общении. Судорожность и искусственность его натуры проявляются именно в таком узком кругу; они проявляются прежде всего в отсутствии настоящего юмора. Смех Гитлера едва ли выражает что-либо кроме издевательства и пренебрежения. Он не несет с собой никакого облегчения. И в общении с ним никогда не бывает передышки. Однажды за обедом я имел возможность послушать его мнение о юморе. Я сидел тогда наискосок от него, напротив меня, слева от него, сидел Геббельс. Они беседовали о национал-социалистических юмористических газетах и о значении юмора как средства борьбы. Да, и в том, что он называл юмором, он тоже видел всего лишь средство борьбы! Тогда-то с его языка и сорвались слова, впоследствии весьма распространившиеся в партии - он назвал "Штюрмер" и его карикатуры на евреев "формой порнографии, разрешенной в Третьем Рейхе". Заметно было, что его искренне радует вся эта гадость.
После обеда в маленьком кабинете Гитлера подавали кофе, кофе с ликером. Некоторые курили, но не очень много. Несколько раз кофе подавали на большой, похожей на висячий сад, террасе, откуда можно было увидеть верхушки деревьев старого сада рейхсканцелярии. Окружение Гитлера, и прежде всего его сводная сестра, фрау Раубель, выполнявшая в то время роль "женской руки" в его хозяйстве, постоянно беспокоились о его безопасности. Уже тогда они опасались покушений, прежде всего в саду рейхсканцелярии. Гитлера предупреждали, чтобы он воздерживался от прогулок в этом саду. В то время он вообще мало двигался. Терраса заменяла ему сад.