Новое оружие
О чем Гитлер думал в то время, понимают лишь те, кто был детально посвящен в его цели и методы. Неправда, что посвященными были только партийные лидеры. Политический талант Гитлера проявился в том, что он всегда обсуждал подробности своих планов только в определенных кругах, но лишь очень немногим было позволено увидеть всю систему его идей целиком. До его прихода к власти причина такого поведения заключалась в том, что среди ближайших сподвижников Гитлера, большинство которых были по своей сути средней руки мещанами, лишь немногие обладали достаточной широтой взглядов, чтобы не испугаться новых идей, переходящих всякие границы "разумного" национал-социализма и социализма. И без того партийные "реалисты" пренебрежительно относились к прозрениям и фантазиям Гитлера. И только немногим было тогда открыто, что именно эти "фантастические" идеи позволяют Гитлеру идти своим необыкновенным путем, посрамляя всех скептиков.
Во всех этих воистину безумных планах Гитлера фигурировало новое оружие, которое он намеревался создавать незаметно, но целенаправленно и обдуманно, вопреки любым возражениям "специалистов". Здесь я имею в виду не новые самолеты и не новые танки, а то "психологическое оружие", которое Гитлер походя упоминал еще в 1932-ом, и о котором уже тогда имел зрелое и ясное представление. Я вспоминаю и о беседах за обеденным столом, летом 1933-го, когда Гитлер был более разговорчив - в то время члены буржуазного кабинета министров, морща носы, открыто рассуждали о том, что при новом канцлере заседания кабинета превратились в митинги или прорицания. Разговор касался значения внутренних волнений в других странах для нашей борьбы.
Гитлер долго сомневался, прежде чем решился выступить на президентских выборах 1932 г. против Пауля фон Гинденбурга. Когда же он наконец решился, национал-социалисты развернули издевательскую пропаганду против рейхспрезидента. Сторонники Гинденбурга парировали удары: рядом с Геркулесом - Гинденбургом маленький Гитлер восклицает "А я гораздо сильнее!"
"Фронтовик" Адольф Гитлер - таким его представляет предвыборный плакат НСДАП. Баллотироваться в противовес герою войны Гинденбургу - это вынуждало Гитлера оправдываться. В своей речи 27 февраля 1933 г. он сказал: "Раньше мы верноподданные, как верховному главнокомандующему, служили генерал-фельдмаршалу, и хотим, чтобы его имя сохранилось в сердце немецкого народа как имя полководца великих сражений. Но, если мы хотим и если мы желаем этого, то мы сегодня обязаны призвать старого генерал-фельдмаршала! Старик - ты слишком дорог нам, чтобы мы могли терпеть, когда за твоей спиной прячутся те, кого мы хотим уничтожить. Нам очень жаль, но тебе придется уйти в сторону, ибо они хотят бороться с нами, а мы хотим бороться с ними"
В кругах партийного руководства как раз приобрела актуальность украинская проблема. Считалось, что с Польшей удастся разделаться значительно быстрее, чем это получилось в действительности. Движущим фактором этих настроений был Розенберг, скрывавшийся в тени и подыскивавший подходящие объекты для применения своего революционного таланта. В Техническом институте Данцига в то время было гнездо украинских заговорщиков. Лично мне, по настоянию определенных кругов, пришлось вступить в контакт с сыном бывшего казацкого гетмана Скоропадского. В одном из пригородов Берлина у Скоропадского было что-то вроде резиденции. Он верил, что его дни еще наступят. Впрочем, наиболее ценными для нас были связи этих людей с Англией. Но национал-социализм не отказывался использовать их и для собственных целей - впрочем, не признавая Скоропадского серьезной политической фигурой.
Ганфштенгель рассказывал мне тогда об идеях своего хозяина - насколько он их понимал. Будто бы особенно легко возбудить открытые выступления в Восточной Галиции, украинском районе Польши, которые станут роковыми для польской военной мощи. Зная Польшу, я не стал бы говорить об этом столь уверенно. Но Ганфштенгель и сидевший напротив меня Бальдур фон Ширах не приняли моих возражений всерьез.
Они утверждали, что с помощью соответствующих средств, любое государство можно разложить изнутри настолько, что потом не будет стоить больших усилий победить его. Будто бы везде и всегда есть группы, которые стремятся к независимости - национальной, экономической или даже политической. Стремление пробиться к кормушке и уязвленное честолюбие - вот революционное оружие, которое без промаха поражает врага в спину. И, наконец, есть еще дельцы, которые стараются изо всего извлечь выгоду. Нет такого патриотизма, который устоял бы против всех соблазнов. И мы очень скоро за это возьмемся. Это вовсе не трудно - придумать патриотические лозунги для всяких подобных предприятий и найти людей, которые охотно заглушат такими лозунгами голос собственной совести. Для этого нужны только деньги и соответствующая организация.
Я снова выразил сомнение. Я считал, что люди очень быстро разгадают их истинные намерения. К тому же, эти предприятия обходятся в такие суммы, что их могла бы позволить себе разве что английская "сикрит сервис", но уж никак не мы. К тому же, как известно, у нас очень плохо с конспирацией - даже наше информационное агентство во время мировой войны работало крайне скверно.
Придворный фотограф Гитлера Гофман, тесть Бальдура фон Ширака, отвечал мне несколько пренебрежительно и насмешливо. Он полагал, что Гитлер положил конец прошедшей эпохе. Что же касается денег, то НА ЭТО деньги найдутся в любом случае. Чем западнее, тем дороже будет нам обходиться наша деятельность. Вот и все различие. Но удача будет сопутствовать нам повсюду. Это он гарантирует. К тому же, в любой стране есть еще богатые люди, которые возьмут на себя часть расходов.
Однако, - я возразил, - никто не сможет убедить меня в том, что такое возможно, к примеру, в Англии. На это господин Ганфштенгель ответил, что я не имею представления, насколько успешно можно действовать, используя так называемое светское общество. Я недооцениваю честолюбие какой-нибудь леди H., которая мечтает первой получить аудиенцию у Гитлера, чтобы стать главным знатоком национал- социализма в своем кругу. Я недооцениваю бедность фантазии и психологическую бездарность англичан, которых очень трудно заставить поверить в заговор внутри страны. Одно уже их высокомерие не позволит им задуматься об этом. Они не смогут себе представить, что мы обыграем их тем способом, который наиболее приятен их господскому нраву. И наконец, я слишком мало учитываю склонность англичан к так называемому "бизнесу".
"У демократов нет убеждений, - торжественно произнес Ганфштенгель. - Убеждений в истинном смысле этого слова, убеждений, за которые можно поручиться жизнью. Это фундаментальное открытие Гитлера, и оно является отправным пунктом его великой и мужественной политики, благодаря которой он никогда не сбивается с верного курса. Страх и своекорыстие в любом случае, рано или поздно, приведут их к капитуляции. В каждой стране найдется достаточно людей для того, чтобы развязать нужное нам движение в любых слоях общества и в любых образовательных структурах. Надо только положить начало - каждая страна сама позаботится о дальнейшем развитии. Отсутствие убеждений почти всегда приводит к пораженческим настроениям: сопротивлению оно не способствует. Но многого можно достигнуть и с помощью фанатизма отдельных лиц, имеющих определенные убеждения. Спорт, религия, секс могут использоваться для того, чтобы создать опорные пункты во враждебной стране. Затем эти пункты будут формировать общественное мнение. Все демократы зависят от него, и оно является для нас наиболее действенным средством. Мы всегда сможем убедить демократов направить свое общественное мнение туда, куда нужно нам. Деньги, которые уходят на это, тратятся не напрасно. Зато потом нам понадобится на несколько дивизий меньше. Демократы не смогут защищаться от подобных приемов, такова их природа. Иначе им пришлось бы ввести у себя авторитарное руководство. А диктаторы защищены от этого оружия, и им нечего бояться психологической агрессии. Тем самым создается такое превосходство, которое в трудную минуту сможет перевесить даже значительную разницу в вооружении".
Убедившись, что естественные силы сопротивления и здоровый инстинкт демократических наций очень сильно недооцениваются, я все же возразил, что такое революционное разложение можно еще, наверное, представить у молодых, неокрепших народов Восточной Европы, но уж никак не у великих и зрелых культурных наций. Ширах посмотрел на меня с легким подозрением. И, кроме того, - продолжал я, - действенность этого нового оружия представляется изначально ограниченной, если оно применимо только к демократам. А ведь следует подумать и о серьезных конфликтах с недемократическими государствами, которые обладают иммунитетом против внутреннего разложения.
"Наши враги - демократы и никто иной, - улыбнулся Ганфштенгель. - И знаете почему? Потому что они слабее. Всегда следует и выбирать себе противника послабее. Вот в чем секрет успеха".
Такой вот банальной шуткой и закончился разговор. И уже значительно позже я осознал, что это была не шутка, а правда об элементарнейшей, но очень действенной тактике Гитлера.
6. "ДА, МЫ ВАРВАРЫ"
Вскоре после поджога Рейхстага Гитлер вызвал меня для доклада о положении в Данциге. В Данциге, как и повсюду в Рейхе, должны были состояться повторные выборы. Меня сопровождал гауляйтер Форстер. Прежде чем нас допустили в рейхсканцелярию, мы имели возможность побеседовать в кулуарах тогдашних гитлеровских кабинетов с некоторыми нацистскими лидерами, которые тоже ожидали приема. Геринг, Гиммлер, Фрик, несколько гауляйтеров с Запада беседовали между собой. Геринг рассказывал некоторые подробности о поджоге Рейхстага. В то время правду о поджоге еще держали в секрете от рядовых партийцев. Даже я некоторое время считал, что пожар устроили коммунисты или, по меньшей мере, лица, подстрекаемые Коминтерном. И только из беседы нацистских лидеров я узнал, что это был преднамеренный поджог по приказу руководства НСДАП.
Непринужденность, с которой в этом "кругу посвященных" болтали о недавнем преступлении, была ошеломляющей. "Заговорщики" удовлетворенно улыбались, цинично шутили, хвастались друг перед другом. Геринг описывал, как "его ребята" по подземному коридору проникли в президентский дворец Рейхстага, как мало у них было времени и как их едва не обнаружили. Он сожалел, что "весь этот сарай" не сгорел дотла. В спешке они не смогли сделать "всю работу до конца". Геринг, который говорил больше всех, завершил свой рассказ воистину символической фразой: "У меня нет совести! Мою совесть зовут Адольф Гитлер!"
Удивительно, но это крупное преступление, истинные инициаторы которого становились известны все более и более широким кругам, не осуждались даже буржуазией. Очевидно, и этот дерзкий поступок находил у них одобрение. Еще удивительнее, что поджигатели, несмотря ни на что, до сих пор пользуются определенными симпатиями за рубежом. Конечно, Геринг всегда составлял оппозицию Гитлеру. Но во время особенно острых кризисов, он всегда находился рядом с Гитлером или за его спиной. Он отдал приказ поджечь Рейхстаг. Он взял ответственность на себя, так же как он взял на себя убийство буржуазных националистов 30 июня 1934 года, потому что он считал Гитлера слишком мягким и нерешительным для этого. И действительно, Гитлер и Геринг очень отличались друг от друга: Гитлеру каждый раз приходилось выкарабкиваться из спячки и сомнений, доводить себя до экстаза, чтобы начать "действовать". У Геринга же аморальность уже давно стала "второй натурой".
Нас пригласили к Гитлеру. Беседа была короткой. Она началась с обстановки в Данциге и тяжелого положения Гитлера в кабинете министров. Но Гитлер не признавал никаких трудностей, и - стоит подчеркнуть - насколько он был уверен, что преодолеет все возведенные на его пути барьеры и заслоны. Он упрекал Форстера в том, что Данциг не идет в ногу с Рейхом. "Нужно держать шаг, - говорил он, - и быть достаточно беспощадными, все остальное придет само собой".
"Меня отговаривают принимать пост рейхсканцлера на тех же условиях, на каких его принял в свое время "старик" (фон Гинденбург). Как будто я могу ждать, пока на меня снизойдет благодать и все мои желания будут исполнены".
Помещение, в котором Гитлер устраивал аудиенции, в то время было еще очень маленьким. Он вскочил из-за своего письменного стола и беспокойно зашагал по кабинету. "Я знаю, что я сделал! Я открыл для вас двери. Начало положено, добиться полной победы - это уже дело партии".Именно в то время нужно было создавать реальную власть на основе тех позиций, которые уже были взяты национал-социализмом - пусть зачастую они являлись лишь видимостью. "Реакционеры считают, что они посадили меня на цепь! Они будут расставлять мне ловушки повсюду, где только смогут. Но мы не будем ждать, пока ОНИ начнут действовать. Наш шанс в том, что мы действуем быстрее, чем они. И у нас нет предрассудков. Мы лишены всякой мещанской щепетильности. Я требую от каждого из вас, чтобы мы стали единым кланом заговорщиков. Мне пришлось взять на себя обязательства, и они тяжелы. Я буду нести их до тех пор, пока я должен их нести".
Затем Гитлер заговорил о поджоге Рейхстага. Он спросил, видели ли мы то, что от него осталось. Мы ответили, что не видели. "Посмотрите на эти руины, - сказал Гитлер, - с этого сигнального костра начинается новая эпоха всемирной истории". Поджог дал ему возможность выступить против оппозиции. "Я напугал и привел в замешательство этого болтуна Гугенберга и его товарищей (буржуазных националистов из первого кабинета министров Гитлера). Они поверили, что я сам все это сделал. Им кажется, будто я - дьявол во плоти. Это замечательно".
Гитлер стал шутить над тяжеловесными профессиональными речами и возражениями своих коллег-министров. Он пугает их своими речами. Ему доставляет неописуемое удовольствие наблюдать, как они возмущаются им и полагают, что сами они выше него. "Они считают меня необразованным, варваром. Да, мы варвары! Мы ХОТИМ быть такими. Мы тс, кто омолодит мир. Старый мир при смерти. Наша задача - возбуждать беспокойство".
Гитлер пустился в витиеватые речи об исторической необходимости влить варварские силы в умирающую цивилизацию, чтобы вытащить жизнь из гнилого болота. Затем он заговорил о процессе над коммунистами и социал-демократами. "Они думали, что я буду ходить вокруг них на цыпочках или ограничусь одними угрозами. Не то у нас положение, чтобы обращать внимание на гуманные чувства. Я не могу долго доискиваться, кто благонамерен и кто невиновен. Надо освободиться ото всех сентиментальных чувств и обрести твердость. Если в один прекрасный день я прикажу начать войну, мне нельзя будет думать о десяти миллионах молодых людей, которых я пошлю на смерть. Смешно требовать от меня, чтобы я сажал в тюрьму только тех коммунистов, которые действительно виновны. В этом вся трусливая буржуазная непоследовательность - успокоить совесть, соблюдая предписанные права. Существует только одно право - право нации на существование".
Больше мы не сказали ни слова. Гитлер углубился в рассуждения о бестолковой политике буржуазии и социалистов. "Мне ничего больше не остается, - сказал он между прочим. - Мне приходится совершать поступки, масштаб которых неизмерим для привередливых мещан. Этот поджог Рейхстага дает мне повод, и я воспользуюсь этим поводом". Затем Гитлер говорил о том, как ему нужно шокировать буржуазию, чтобы возбудить в ней опасения перед выступлениями коммунистов и страх перед его собственной непоколебимостью. "Только страх правит миром".
Страх
После этого Гитлер отпустил нас. Вошел его адъютант Брюкнер. Время было ограничено. После обеда в помещении бывшей социал-демократической школы должно было состояться открытие школы национал- социалистического руководства. Однако прерванный разговор имел что-то вроде продолжения - несколько позже, осенью. Тогда к Гитлеру поступили первые жалобы на жестокое обращение в концентрационных лагерях. Я запомнил один случай, в Штеттине, где в пустых цехах бывшего вулканизационного завода происходили жесточайшие издевательства над солидными гражданами, частично еврейского происхождения. Это были зверства, производившиеся с изощренной жестокостью. Дело передали Герингу. Он был вынужден расследовать его. И в этом единственном случае кое-кому была оказана помощь.
Тогда было принято оправдываться тем, что в Германии происходит революция, что она идет необыкновенно бескровным и щадящим путем, и что не следует обобщать случайных извращений. В действительности же дело обстояло совершенно иначе. То, что СА и СС, тогда и впоследствии, со все более изощренной жестокостью расправлялись с политическими противниками, происходило согласно твердому политическому плану. Использование асоциальных лиц с отягощенной наследственностью в качестве охраны концентрационных лагерей было намеренным. Я сам имел случай узнать об этом. В военных подразделениях партии не делали никакой тайны из того, что пьяниц и уголовников отбирают в специальные команды. Это было наиболее характерным примером использования специально отобранных "недочеловеков" для выполнения определенных политических заданий.
Я случайно присутствовал при том, как Гитлер принял информацию о Штеттинском и прочих подобных делах. Характерно, что Гитлер при этом не стал, как того следовало бы ожидать, осуждать жестокие поступки своих людей, а обрушился на тех, кто вообще придает значение этим смехотворным "случаям".
Я впервые услыхал тогда, как Гитлер неистовствует и бранится. Он размахивал руками, как невоспитанный ребенок. Он пронзительно вопил, топал ногой, стучал кулаком по столу и стенам. С пеной у рта, безмерно разгневанный, он выкрикивал что-то вроде: " Не хочу! Пошли прочь! Предатели!" На него было страшно смотреть. Волосы растрепанные, глаза навыкате, лицо искаженное и багровое. Я испугался, что с ним случится удар.
Однако внезапно все прекратилось. Он прошелся по комнате, пару раз провел рукой по волосам, осмотрелся по сторонам - испуганно, недоверчиво, затем бросил на нас несколько испытующих взглядов. У меня было такое впечатление, что он хотел посмотреть, не смеется ли кто-нибудь над ним. И я должен признать, что даже со мной от напряжения едва не случилось чего-то вроде приступа нервного смеха.
"Смешно, - сказал Гитлер скрипучим голосом. - Приходилось ли вам видеть, как сбегается народ, когда на улице начинается драка? Жестокость внушает им уважение. Жестокость и грубая сила. Простой человек с улицы уважает лишь грубую силу и безжалостность. В особенности женщины, женщины и дети. Людям нужен целительный страх. Они хотят чего-нибудь бояться. Они хотят, чтобы их пугали и чтобы они, дрожа от страха, подчинялись кому-нибудь. Разве не об этом свидетельствует опыт побоищ во время наших митингов, когда побитые первыми записывались в члены партии? Что за болтовня о жестокости, что за протесты против мучений?! Массы хотят этого. Им нужно что-нибудь ужасающее".