Освоив невиданные для турецкой поэзии темы, Назым Хикмет доказал; "поэзия отличается от прозы не своим предметом".
Для того чтобы выразить революционный порыв масс, слиться с ними, нужны были новые поэтические средства. И Назым Хикмет в эти годы вырабатывает их.
Свободный ритмический стих, новые принципы рифмовки, необычные по размаху метафоры, фабричная и философская лексика, язык улицы, ораторская интонация - все это принес в турецкую поэзию Назым Хикмет. Для такого колоссального труда было мало и двадцати четырех часов в сутки.
В борьбе со старой поэтикой, ограниченной интимными, камерными переживаниями, Назым Хикмет сознательно ограничивал себя. Говоря словами В. Маяковского, он "наступал на горло собственной песне", совершенно отказываясь от лирики одинокого "я".
Назым Хикмет хотел быть голосом разума, голосом масс.
Но вскоре оказалось, что одновременно он наступил на горло не только собственной песне, но и песне миллионов людей, - ведь каждый из них, так же как сам он, не только часть массы, но и личность, индивидуум.
Через тридцать лет в предисловии к своему двухтомнику на русском языке Назым Хикмет напишет:
"Сектантство - разновидность нигилизма. Сектант отрицает всякое иное суждение за исключением своего. Зло, причиняемое сектантством, неизмеримо велико особенно в вопросах формы. Тот, кто утверждает, что нельзя писать стихов без рифмы и размера, в такой же степени ограничен, как и тот, кто утверждает, что нельзя писать стихи с рифмами и размерами. Стихотворение можно писать и так и этак…
В молодости я сам отдал дань сектантству. Я начинал со стихов, где применялись классические народные размеры и рифмы, а потом, после моего первого приезда в Советский Союз, начал искать новые формы, стал писать свойственным мне свободным стихом. Однако меня не сразу оставило убеждение, что стихи следует писать только одним каким-нибудь способом. И вот я принялся утверждать, что моя излюбленная форма - единственно возможная форма стиха. Продолжительное время я не писал стихов о любви и даже не употреблял слово "сердце", ибо оно символизирует чувство, а не сознание…"
Почувствовав, что в его поэтическом оркестре трубы и литавры заглушают голоса скрипок и флейт, он вернется к лирике, к теме своего "я". Но это "я" уже не может существовать в поэзии, не включая в себя всего остального мира.
Турция, страна высокой и традиционной поэтической культуры, вобравшая, опыт всей ближневосточной поэзии - и арабской и персидской, страна, где неграмотные крестьяне читают наизусть целые строфы классиков. Иное дело - драматургия. Драмы в современном смысле турецкая литература до Назыма Хикмета не знала. И потому в драматургии утилитарные представления об искусстве, которым отдал дань молодой Назым Хикмет, особенно бросаются в глаза.
Вспоминая о тогдашней попытке написать пьесу на тему работы Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", Назым Хикмет в середине пятидесятых годов скажет: "Принцип, по которому она строилась, был неправилен. Она являлась серией иллюстраций к книге, сценически воспроизводила ее страницы, а надо было передать ее идеи в художественных образах. Я интересовался прежде всего результатом - в этом заключалась моя ошибка".
"Самое великое искусство - искусство тех, кто испытывал поражение", - говорил Юлиус Фучик. Московский опыт не пропал даром. В 1932 году на сцене стамбульского театра "Дарульбедаи" была поставлена пьеса Назыма Хикмета "Череп". Ее замысел и сюжет почти целиком совпадали с "первым сценическим уроком марксизма" - "Все товар". Но разница между первым и вторым вариантами пьесы видна уже в названиях. В первом случае - в заголовок была вынесена отвлеченная мысль, во втором - образ. "Череп" - это сколок общества, античеловечность которого проступает сквозь лицемерную мораль, как кости черепа, обтянутые кожей мертвеца.
"Череп" был первой удачной драматургической попыткой Назыма Хикмета. Постановщиком пьесы и исполнителем главной роли ученого был Эртугрул Мухсин, отец современного национального театра, как его величает ныне театральная критика Турции.
С Эртугрулом Мухсином Назым тоже познакомился в Москве в 1927 году. Это были лучшие годы советско-турецкой дружбы. Турция, первая азиатская страна, завоевавшая независимость в войне против той самой Антанты, которая пробовала задушить Советскую Россию, заключила с Россией договор о дружбе и братстве. К нам приезжали турецкие футболисты - встречи с ними были первыми международными состязаниями советских спортсменов, студенты - на учебу, коммерсанты - по торговым делам, писатели и ученые, музыканты и актеры.
Назым познакомил Эртугрула Мухсина с Николаем Экком, представил Мейерхольду. Мухсин присутствовал на репетициях Станиславского во МХАТе, смотрел спектакли Таирова в Камерном, в "Синей блузе", у вахтанговцев. Почти год провел он в нашей стране. По возвращении на родину он впервые показал турецкому зрителю "Вишневый сад" Чехова, "На дне" Горького. В Москве турецкий режиссер стал приверженцем системы Станиславского. Но это не мешало ему понимать и принимать другие театральные стили и методы.
В постановке "Черепа" Эртугрул Мухсин почувствовал стремление Назыма Хикмета к народному зрелищу и широко использовал приемы театра "Карагёз"…
После спектакля толпа зрителей на плечах пронесла Назыма до самого дома. Билеты были раскуплены на месяц вперед. Но власти запретили постановку после третьего представления. Повод для запрещения был избран совершенно в духе того самого лицемерия, над которым издевался в пьесе Назым Хикмет: в оскорбительном виде, мол, представлена профессия ветеринара…
В этой пьесе явственно обнаруживается совпадение с театральными принципами Маяковского.
Эстетическая близость "Черепа" к драматургии Маяковского была рождена близостью идейной: в основе пьесы лежала та же самая мысль, которая поразила советского поэта во время его поездки по Соединенным Штатам: "долларовая база делает многие, даже очень тонкие нюансы американской жизни карикатурной иллюстрацией к положению, что надстройка и сознание определяются экономикой".
После ликвидации театра Мейерхольда пьесы Маяковского были объявлены схематичными, нереалистичными - в эти годы к реализму причислялись лишь "отражения жизни в формах самой жизни". Словно комната, в которой люди едят, пьют, ходят, разговаривают "совсем как в жизни", не замечая, что вместо одной из стен в этой комнате - зрительный зал, более "реальна", чем "машина будущего", на которой Маяковский увозил в последнем акте "Бани" своих героев.
Так же как Маяковский, Назым Хикмет видел в театре "не отображающее зеркало, а увеличительное стекло". Он часто брал главную черту какого-либо из персонажей - иногда одну его фразу - и не старался изобразить все остальные черты характера. Это, конечно, персонажи схематичные. Но всякое обобщение непременно некая схема, отвлекающаяся от второстепенных качеств явления или предмета, в этом смысле любой художественный образ схематичен.
Если пьесы, написанные Назымом Хикметом для театра МЕТЛА, были плохи, то не потому, что создавались по схеме, а оттого, что схемы, которыми мыслил начинающий драматург, были иллюстративны, плоски, не выявляли глубоких закономерностей жизни…
В пятидесятые годы в Москве Назыма Хикмета любили именовать "турецким Маяковским". Он слушал и благодарил.
Но однажды, возвращаясь с вечера, на котором ораторы злоупотребляли сближением поэзии Маяковского и Назыма Хикмета, он с хитрой улыбкой обернулся к своим спутникам:
- Вы знаете, быть может, с научной точки зрения это верно. Но в те годы я не мог читать Маяковского - слишком плохо знал русский язык…
…Весной 1922 года в Батуме в гостинице "Франция" Назыму попалась в руки русская газета. Прочесть ее не мог ни он, ни Валя. На второй полосе им бросилась в глаза странная колонка. Строки в ней были разной длины. И располагались лесенкой. Очевидно, стихи, но какие-то непривычные.
С помощью Ахмеда Джевада выяснили - действительно стихи. О Красной Армии. Автором их был поэт с труднопроизносимой фамилией - Маяковский…
Осенью того же года в клубе КУТВа они слушали выступление Маяковского. Многие поэты, общественные и политические деятели выступали в те годы перед кутвовцами и перед студентами Комуниверситета имени Свердлова - он помещался тут же на Страстной площади, в доме нынешнего Агентства печати "Новости".
Маяковский читал "Левый марш". Назым понял всего две строки: "Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!" И: "Тише, ораторы, ваше слово, товарищ маузер!"
А через неделю Леля Юрченко познакомила Назыма с самим Маяковским.
Назым вспоминал: "Это было в одном из номеров гостиницы "Люкс" у друзей поэта. Меня представили как молодого турецкого поэта. Маяковский заинтересовался. По моей просьбе начал читать стихи. Я был поражен. Оказывается, все свои стихи, а не только "Левый марш", он читал не так, как у нас было принято, - нараспев, а как оратор на трибуне. И я подумал: вот как надо писать о страданиях крестьян Анатолии, которые ты наблюдал и прочувствовал".
Назым Хикмет понял главное - революцию, которую совершил в поэзии Маяковский.
Назыму предстояло совершить свою…
Когда в пятидесятых годах Назым Хикмет снова появится в Москве, его первой крупной работой станет пьеса "Рассказ о Турции". Критика тех лет прилагала, отчаянные усилия, чтобы навеки закрепить в нашем театре стиль одного, пусть великого, но одного-единственного режиссера, - все, что не подпадало под этот стиль, объявлялось чуть ли не антисоциалистической ересью.
В пьесе Назыма многое не подпадало. Голоса по радио - прием, всходивший к "песне занавеса" в театре "Карагёз" или к греческому хору, кинематографическая смена картин.
22 февраля 1952 года в московской квартире Назыма Хикмета собрались друзья поэта, переводчики пьесы. Пришел и Николай Владимирович Экк. За четверть века, минувшие со времен МЕТЛЫ, он прославился на весь мир как постановщик первой советской звуковой картины "Путевка в жизнь", первой цветной картины "Соловей-соловушка". Но имя его ничего не говорило новым поколениям зрителей. Близкий сподвижник режиссера, имя которого было запрещено даже упоминать в печати, он долгие годы был не у дел. Назым с трудом разыскал его - он хотел, чтобы "Рассказ о Турции" поставил непременно Экк.
Обсуждение пьесы незаметно превратилось в диспут о театре. И Назым высказал свое тогдашнее понимание театра:
- Возьмете ли вы греческий театр, итальянскую комедию дель арте, китайский театр или турецкий "Орта оюну" - повсюду театр был народным праздником. Под открытым небом, на площади народ смотрел, веселился и горевал, выражал свои мнения и свои чувства. Собственно говоря, таков был и театр Шекспира. Он тоже играл под открытым небом или в балагане, без антрактов. И не случайно, что о его декорациях и костюмах мы ничего не знаем…
Грубо говоря, с Людовика XIV во Франции пошел этот паршивый комнатный театр, где аристократы, а потом буржуа сидели в удобных креслах, закусывали и показывали в антрактах свои наряды. По целому ряду причин среди них не последняя - индивидуализм богатого зрителя, драматургия стала подделываться под жизнь: показывайте нам картинки из той жизни, которой мы живем и которую считаем единственной достойной жизнью, картинки забавные, пикантные, но не слишком тревожные. Театр замкнулся в четыре стены, где можно постелить ковер, стул будет похож на стул, а стол - на стол, все честь по чести. Так родился театральный лжереализм…
Это и понятно: представьте себе трагическую сцену в горах, поставленную в традициях комнатного театра, с декорациями из картона, которые должны копировать горы, но трясутся от каждого шага актеров, и вы поймете, в чем тут дело. Театр стал почти исключительно камерным искусством. Но лишь до поры до времени. Новая социалистическая эпоха ломает эти рамки… Первооснова театрального искусства - слово и движение, то есть актер. И, по-моему, строя современный реалистический театр, который мог бы отвечать на проблемы нашего времени, к этой первооснове следует прежде всего обратиться. Конечно, обогащая всем лучшим, что добыто мировым - подчеркиваю, мировым, а не только европейским - театральным искусством…
После закрытия МЕТЛЫ Тверская по-прежнему оставалась центром его московской жизни. Нун Ха вступил в ПРОМД. Название этой мало кому известной ныне организации расшифровывалось так: Производственное Объединение Молодых Драматургов. В 1927 году оно помещалось напротив КУТВа, в здании нынешней редакции "Москоу ньюс", принадлежавшем тогда "Теа-кинопечати". Кроме Нун Ха, индийского поэта и драматурга Эс Хабиба Вафа, Ю и Янушкевич, в него входили известные впоследствии писатели и поэты - Исидор Шток, Игорь Чекин, Виктор Гусев, Константин Финн, Арсений Тарковский. Самому старшему, Вс. Курдюмову, было около тридцати лет - остальным он казался пожилым человеком.
Промдовцы вместе сочиняли сценарии массовых представлений, вместе обсуждали новые работы. На одном из заседаний слушали наброски сценария о беспризорниках, написанные Экком, Янушкевич и Столпером, - будущей "Путевки в жизнь". На другом обсуждали назымовскую пьесу "Все товар". Критиковали друг друга безжалостно.
Назым слушал молча. И похвалы и хулу. Мотал на ус. И рисовал по обыкновению портреты выступавших. Виктора Гусева нарисовал в виде ромашки, Исидора Штока - в виде подсолнечника. Удивительно похоже. Весело. И почему-то немного грустно.
Все знавшие его в те годы вспоминали потом о его буйной, необыкновенной жизнерадостности, оптимизме. И странной печали, таившейся за ними…
На одиннадцатом году заключения Назым писал из бурсской тюрьмы:
"Можно жить по-разному. Жить, не замечая, что живешь, не замечая всей громадности и величия жизни. Так живет большинство человечества… Можно жить, ощущая счастье оттого, что живешь, - где бы ты ни был, в каких бы условиях ни жил. Думать, читать, любить, бороться, видеть, слышать, работать, мучиться, ненавидеть. Короче, все моральное и материальное в жизни - для тебя счастье. Ты это ощущаешь повсюду, в каждый миг… И наконец, можно жить так, словно исполняешь долг. Как идти на смерть бывает иногда долгом, так становится долгом жить. Будто выполняешь кому-то данное слово. Для меня штука, именуемая жизнью, всегда была счастьем - в тюрьме ли, на свободе ли, глядел ли я на луну, держа за руку любимую, или на клопа, ползущего по потолку моей камеры. Мне даже кажется, что в нашей литературе я первый поэт, сказавший: "Какая прекрасная штука - жизнь!.."
Теперь все изменилось. Жизнь стала для меня только долгом. Я приобрел ужасную, проклятую силу. Силу камня, железа, бревна… Говорят, прокаженные теряют чувствительность - подпали им нос, не услышат. Вот так и моя душа, мой разум, мой мозг. Я не испытываю больше страдания. Но это значит, что для меня стало недоступным и счастье. Я выбросил обе эти штуки из своей жизни. Если надо сказать короче, это значит, что как индивидуум я больше не существую. Любовь, нежность, жалость, восхищение прекрасным и прочее и прочее - бесконечно далеко от меня. Я силен. Это не безжалостная, не жестокая, не хищная сила, нет. Она просто слепа, как сила природы… Отчего я стал таким? Когда я был слабым человеком, просто человеком, как я был счастлив! Отчего я утратил это счастье? Зачем я стал таким сильным?.. Причин тому масса… Не стоит о них писать…"
…В конце двадцатых годов в Москве к Назыму тоже пришла нежданная сила, духовная и физическая. Но то была радостная сила!
В школе в Гёзтепе на азиатской стороне Босфора, где они учились вместе с Валей, в лицее Галатасарай Назыма звали "Пататес" - "Картошка". Он был круглым, пухлым мальчиком, которого ничего не стоило побороть. Даже в военно-морском училище он был не из сильных… И вдруг в Москве нежданно-негаданно победил одного из лучших борцов университета - Шадана.
Шадан, племянник знаменитого турецкого поэта Тевфика Фикрета, вышел в финал первенства турецкого факультета. Но проиграл анатолийскому крестьянину Шевки. Проигрыш так его огорчил, что он стал привязываться ко всем подряд: давай, мол, поборемся.
Приставал и к Назыму. Тот долго отнекивался. Наконец не выдержал: "Давай!"
Каково же было всеобщее удивление, когда Шадан оказался на лопатках… Назым гордился своей борцовской победой не меньше, чем поэтическими.
По выходным - тогда выходные были через четыре дня на пятый - кутвовцы отправлялись в Петровский парк. Здесь, на месте нынешнего стадиона "Динамо", играли на полянах в футбол.
Назым любил играть, но не проигрывать. Входил в раж. Делался красным от ярости. "Ковался". Как-то даже сломал ногу товарищу. Бывало, доставалось и ему самому. Потом в тюрьме старые футбольные ушибы давали себя знать - ноги болели,
В те годы он с одинаковым азартом играл в футбол и участвовал в литературных спорах. Бывало, из Петровского парка прямым путем отправлялся в дом Герцена. Здесь, на Тверском бульваре, в здании нынешнего Литературного института, помещался Клуб писателей. Назым выступал в тогдашних литературных схватках на стороне ЛЦК, или Литературного Центра Конструктивистов. В него входили Илья Сельвинский, Корнелий Зелинский, Вера Инбер, Борис Агапов, Николай Панов. Маяковский, глава "левого фронта искусств" - ЛЕФа, считал их наиболее близкой к нему группой.
В одном из тогдашних журналов Назым вполне в духе конструктивистов-лефовцев напечатал такие строчки:
Зданье Большого театра
станет прекрасным амбаром ячменным.
А гардеробы подарим
гумовским манекенам…
Назыму нравилось у конструктивистов их увлечение техникой, желание писать стихи на современные темы, призывы к смелому эксперименту в области формы. А главное - среди конструктивистов был Эдуард Багрицкий.
…Важнейшей стороной нового революционного сознания, к которому Назым Хикмет приобщился в Москве и которое сделалось содержанием его внутренней жизни до конца его дней, был интернационализм. Дело революции в Китае было его собственным делом, так же как борьба немецких рабочих с фашизмом была его борьбой.
В постоянном общении с художниками разных стран и цивилизаций - индийским драматургом Эс Хабибом Вафой, китайским поэтом Эми Сяо, иранским поэтом Лахути, азербайджанскими поэтами Микаэлем Рафили и Сулейманом Рустамом, русскими поэтами Багрицким, Маяковским, Сельвинским и многими другими, - в общей атмосфере тех лет он стал не только антибуржуазным художником. Единство мировой культуры Назым Хикмет ощутил и воспринял как живую реальность.
Он стал коммунистом еще и потому, что быть им значило стать наследником культуры всего человечества. Не только Греции, Рима, Ренессанса, а всего мира - Азии и Африки, китайской и японской классики, Индии, Ирана, Латинской Америки, и в литературе, и в живописи, и в скульптуре, и в танце.
Как-то за год до его смерти мы говорили с Назымом о так называемом "национальном коммунизме" в связи с шовинистической политикой Мао Цзэдуна.
Назым разволновался, заходил по комнате.
- На кой мне черт такой коммунизм?! Если б не было интернационализма, я бы не стал коммунистом. Разве дело в том, чтобы вкусно есть и пить да хорошо жить? Или в том, чтобы мой народ стал богаче других? Этого можно достигнуть и при буржуазном строе. Уважение к любому народу как к своему собственному - без этого нет коммунизма…
По-разному можно вспоминать свою юность. С умилением над ее пылом и неопытностью: "Если бы молодость знала…"