Ни в чем не упрекаю тебя, моя девочка. Ты помнишь, я не отговаривала, наоборот, сказала, что на твоем месте поступила бы так же. Но я мать. А материнскую тоску ничем не уговорить. Сердце болит и болит. Тревожится, отчаивается, надеется. Я очень надеюсь, что ты вернешься. Выполнишь честно свой долг - и вернешься. Только так я себе мыслю нашу встречу, моя родная. Мы уже говорили об этом при расставании.
Дома все хорошо, не волнуйся за нас. Была проездом Танюша, ехала в Сибирь за своими девочками. После блокады ее узнать трудно, но по-прежнему озорная и веселая. Платончик гордится своими сестрами - все трое немцев бьют! Приедешь - не узнаешь своего братика. Вымахал, но худенький, уж очень подвижной.
Папа жив и здоров. Прислал недавно письмо - удивляется, что ты не пишешь. Я ему не говорила, где ты. На войне и без того трудно.
Целую тебя, моя милая, обнимаю. Крепко надеюсь, что письмо ты, в конце концов, прочтешь. И как только прочтешь, немедленно напишешь.
Еще раз целуем. Мама".
Я долго сижу, придавленная счастьем. Счастье, оказывается, тоже трудная штука. Оглушает.
Потом возвращаюсь к письмам - читаю и перечитываю, перечитываю и читаю. Мысленно пишу ответы - пока только мысленно. Надо сначала освоиться со счастьем. Привыкнуть к нему. Потом я напишу - завтра или послезавтра. Длинные-предлинные письма маме, Сережке, сестричкам и братику. И папе. Папе я не напишу про вражеский тыл - на войне и без того трудно. Это я знаю. Нередко здесь человеческая жизнь зависит от настроения.
4.
Вот уже который вечер мы собираемся за столом, рассказываем, слушаем. Больше мне приходится рассказывать. Таня с Максимом вернулись много раньше. Маринка и Клава еще не были на задании. В части больших изменений не произошло. Все новости выложили в один день.
Я вспоминаю полузабытые подробности. Мне даже нравится их вспоминать, потому что у Маринки глаза становятся завистливыми, а у Клавы - испуганными. Маринка по-прежнему завидует находчивости других и не верит в свою, а Клава всего боится.
И вообще мне хорошо. До того хорошо, что я немножечко - самую малость - чувствую себя героиней. Может быть, из-за того, что Таня смотрит на меня восхищенными глазами, точно она совершила меньше. А в глазах Максима мне чудится плохо скрытое обожание. Да я и другого слова не подберу взгляду Максима.
И вообще Максим… Он берет продукты сухим пайком, бегает по селу в поисках масла, яиц, кур, готовит нам обеды. Он подсовывает мне лучшие куски, а когда я возмущаюсь, тихо говорит:
- Ешь, Оленька: ты сильно похудела. Твоя мама пишет…
Вот так! Максим успел списаться с моей мамой. Консультируется с ней. Мне и смешно, и чуточку лестно, хотя Максим останется для меня только другом. Он и сам это, кажется, понимает.
Максим не может простить Тане, что она, встретившись со мной в Григориополе, прошла мимо.
Таня и без того казнится:
- Если бы я знала, что Олечка осталась одна, я бы подошла. Несмотря ни на что!
- Нужно было хоть несколькими словами переброситься, - возражает Максим. - Спросить, не нужна ли помощь. Так по-товарищески полагается…
Прищуренный сидит тут же, но не вмешивается в наш спор. Он и сам нарушает правила общения разведчиков тем, что собрал нас за один стол. Существует на свете закон товарищества. Как и в каких случаях пользоваться им - разведчику может подсказать только интуиция.
Максим, нападавший на Таню, защищает ее:
- Она всю ночь проплакала после встречи с Олечкой.
Я вспоминаю, что тоже расстроилась. Но в то же время у меня потеплело на душе от того, что где-то рядом работают невидимые друзья.
- А Нине я обрадовалась, как лучшему другу. Она и вправду хорошая девушка…
Все почему-то примолкли, отвели глаза. Вот уже который раз - стоит мне заговорить о Нине, все отводят глаза. Я считала, Нина - на задании, все хотела спросить, когда она вернется.
Сейчас спросила в упор:
- Говорите, что с Ниной?
И по тому, как тревожно забилось сердце, поняла - случилось несчастье. Поняла раньше, чем Прищуренный разжал крепко стиснутые зубы.
- Нина погибла.
Я обвела всех тревожным взглядом.
Вдруг Клава всхлипнула:
- Сволочи… Гады… Сволочи… Всех в порошок…
Я вспомнила: Клава же подружилась с отчаянной связной Ниной.
- Как это было? - чуть слышно спросила я.
- Смалодушничал кто-то из наших…
- Почему не скажете - кто? - вскинулась Таня.
- …и под давлением вызвал ее на связь, - закончил Прищуренный. - А кто - придет время, узнаете.
Я гладила пальцем звездочку на пилотке. Красную звездочку на моей пилотке. Девушки носили береты. И у меня был берет, но я выпросила себе пилотку - на пилотке отчетливее выделяется красная пятиконечная звездочка. Я не расставалась с пилоткой даже сейчас, за столом, пилотка со звездочкой лежала на моих коленях. Надо побывать во вражеском тылу, в логове врага, где за красную звездочку пытают и расстреливают, чтобы научиться дорожить ею.
Я гладила пальцем звездочку на пилотке, чтобы скорбь превратилась в холодную ненависть. Надо ненавидеть врага - холодно и расчетливо, - только так можно победить его.
Таня опередила мой вопрос:
- Товарищ подполковник, скоро на задание? Мы прямо, как на курорте здесь.
- Скоро, - ответил без улыбки Прищуренный. - Скоро, мои дорогие девочки.
Мы вскинули на него глаза - разведчику полагается два месяца отдыха, и командование стойко выдерживает этот срок.
Прищуренный пояснил:
- В некоем квадрате, по нашим предположениям, находится немецкая разведывательная часть, Олечка, которую ты выследила в Тирасполе и которую мы было потеряли. Вероятно, отправитесь втроем - с Таней и Максимом.
Мы трое переглянулись.
Маринка обиженно произнесла:
- А я опять останусь?
- А я? - почти беззвучно прошептала Клава.
Прищуренный невесело улыбался.
- Всем на этот раз найдется дело… И чего вы носы повесили? Ну-ка, песню!
Я глянула в синий прищур повеселевших глаз подполковника и неохотно начала - первую, что подвернулась на память, песню:
Дан приказ - ему на запад,
Ей - в другую сторону.
Все подхватили:
Уходили комсомольцы
Защищать свою страну.
Слово за словом, строка за строкой - и мы втянулись в песню, в ее грустный и бодрый ритм. Я напевала: "…если смерти - то мгновенной, если раны - небольшой…" А в глазах стоял Сережка, каким я его видела в последний раз - бегущим через рельсы. Мальчишески тонкого, сверкающего белой рубахой, надутой парусом, белыми тапочками. Какой он теперь - мне не удалось увидеть.
Я с завистью смотрю на Прищуренного. Он видел Сережку, разговаривал с ним. Может быть, на прощанье жал Сережке руку?
- Товарищ подполковник, - шепчу я, - вы жали Сережке руку?
- Да, - прошептал в ответ Прищуренный. - Я проводил его до машины.
Песня без нас сбилась, скомкалась.
- А какой он теперь?
- Как на карточке твоей. Только чуть постарше… Хороший парень он, Олечка.
- Очень хороший, товарищ подполковник! Вы еще не совсем знаете, какой он хороший!
- И ты про него не все знаешь! - дразнит Прищуренный. - Знаешь, что он - старший лейтенант?
- Сережка?
- Сережка!
Все слышали наш разговор. Но я и не таюсь - пусть знают о Сережке.
Танины глаза сияют от моего счастья. А Максим темнеет лицом, отворачивается.
5.
- Товарищ сержант, вас вызывают в штаб на одиннадцать ноль-ноль!
Посыльный вытянулся передо мной, словно я генерал.
- Чего вы тянетесь, - недовольно пробормотала я. - И больше ничего не передали?
Значит, что-то случилось. Тогда почему не пришел Прищуренный? Разведчика зовут в штаб в чрезвычайном случае.
До штаба - на окраине села - почти бежала. Но у входа остановилась - на крыльце стоял часовой. Не для необходимости, а по привычке все запоминать, припомнила - здесь прежде не было часового.
Я сказала - меня вызывают, не знает ли он, куда пройти. Часовой молча выслушал, молча пожал плечами - ничего, мол, не знаю.
Я разозлилась:
- Чего тогда здесь стоишь?
Солдат равнодушно сказал:
- Шпиона, что ли, привели.
Я побежала по коридору и постучалась в первую дверь. Никто не ответил. Снова постучала - сильнее. Дверь приоткрылась.
- Тебе чего? - спросил солдат с автоматом на груди.
- Меня вызыв…
Я осеклась. В двух шагах от двери, на стуле, сидел Василий. Наши взгляды встретились на один миг, и Василий отвернулся. Опустил голову.
Страх - это все, что я увидела в его взгляде. Животный страх, страх загнанной собаки. Да и вид у него был нашкодившей собаки - ободранный, грязный, ссутуленный.
Гнев ударил в голову. Все вспомнилось за один миг. Хотелось задушить его своими руками. Задушить за подлость, чтобы не оскверняла такая мразь землю.
- Пройдите, товарищ сержант! - негромко, но настойчиво сказал солдат. - Не полагается.
Если бы он знал, этот солдат, кого сторожит, забыл бы про магическое солдатское слово - полагается, не полагается.
Я прошла через комнату в соседнюю дверь. Увидела за столом Прищуренного и только почувствовала, как глубоко врезались ногти в ладони. Едва расправились пальцы.
- Ну вот, Маленькая, - сказал незнакомый голос, - узнали, небось, напарника?
За столом у окна сидел пожилой полковник. Перед ним лежали какие-то бумаги.
- Еще бы не узнать, товарищ полковник! Задушить хотела…
- Ишь вы какая! Сердитая… А вот он тут плакался, чуть чернильницы через верх не пролились. Ошибся, говорит.
- Ошибся?! Это он-то ошибся?!
Я оглянулась - руки Василия, вылезающие из короткого немецкого кителя, мелко дрожали.
- Он что, товарищ полковник, перебежал от немцев?
- Где там, - махнул рукой полковник. - В плен попал.
Полковник задал несколько вопросов, видимо, он готовил документы для трибунала. Ответы мои записал. Потом спросил:
- Вы хотите ему что-нибудь сказать?
- Да.
Мы трое прошли в первую комнату. Руки Василия запрыгали. Он втянул голову в плечи, кажется, ждал удара. Больших усилий стоило мне, чтобы не дать ему по щеке.
- Так кто оказался прав? - спросила я тихо. Василий молчал.
- Если мое слово что-нибудь значит, - сказала я громко, - я буду просить, чтобы тебя расстреляли. Не место тебе среди людей.
Василия едва поставили на ноги, чтобы вывести. Шел он шаркающей, немощной походкой. Трус есть трус. Он и умереть не сумеет по-человечески.
Забегая вперед, скажу - Василия приговорили к расстрелу, но заменили штрафным батальоном. Там он и погиб, не знаю, со славой или бесславно. Скорее последнее. Такие не способны совершить подвиг, они убивают себя трусостью. Но и та уже польза была, что его смерть оставила другому жизнь.
Когда Василия увели, полковник сказал:
- Есть для вас и повеселее новость, Маленькая.
Я замерла - вдруг в отпуск, в Москву, хоть на один день.
Полковник сказал:
- Вам присвоено внеочередное звание - старшина. Это раз. А второе - вы представлены к награждению орденом Красная Звезда.
- Служу Советскому Союзу!
Подумать только, у меня будет орден, Красная Звезда. Не маленькая звездочка на пилотке, а большая красная пятиконечная звезда на груди.
Возвращалась из штаба вместе с Прищуренным. Он не поспевал за мной - так меня несли ноги от радости. Хотелось скорей к девочкам, поделиться, выговориться. Прищуренный то и дело окликал меня:
- Я ведь старик, Оленька, пожалей!
Я смеялась, ну, какой же он старик! Совсем молодой, свой парень, только вот годы… И мне было жаль, что Прищуренному уже тридцать пять. Молодым быть лучше.
Он догнал меня и взял под руку. Я опять смеялась - трудно мне приноровиться к его длинным ногам. Был весенний полдень, солнце слепило и ласково грело. И хотелось беспричинно смеяться. Собственно, когда у тебя хорошее настроение, для смеха всегда найдутся причины. Я уже придумывала, что бы это такое выкинуть сегодня с Максимом - мы опять измываемся над ним, - что-нибудь такое, чего еще не было.
- Послушай, Оленька…
Подполковник замедлил шаг, посмотрел на меня сверху вниз своим прищуром. Казалось, он колеблется. И это было странным потому, что подполковник Киселев никогда не колебался: если надо - надо.
- Дело такое… У тебя еще полтора месяца отдыха. Если ты не захочешь, тебя не пошлют. Но майор Воронов…
- Какое отношение имеет ко мне майор Воронов?
- Ты же разведчик, Оленька, - упрекнул Прищуренный, - вырабатывай в себе терпение. Так вот, майор Воронов просил поговорить с тобой. Его квадрат - белое пятно. Сведений оттуда не поступает…
- Я пойду с Таней и Максимом?
- Нет. Ты пойдешь с другим разведчиком. Опытным.
Я нахмурилась, мне так хотелось идти с моими друзьями. Я их знала, могла на них положиться во всем. А новый… Кто его знает, какой он, не окажется ли Василием? Я понимала, что Василий - редкий выродок. Но достался же он мне!
- Прежде чем согласиться, подумай хорошо. Задание трудное. Всего две недели назад там арестована группа.
"Оля, подумай - будет очень тяжело, могут арестовать так же, как и тех, что были перед вами. Земля чужая - это тебе не Украина, где свои люди кругом. Арестуют, будут бить и пытать, мучить… И никто не сможет помочь… а тебе всего восемнадцать лет, жить-то хочется?..
А разве им не хотелось жить - тому пленному молоденькому офицеру, которому тоже не больше восемнадцати, помнишь, Оля, его - босого на снегу, в одних брюках и рваной майке, протягивающего консервную банку, помнишь его синие чистые глаза, как синее свободное небо, и совсем мальчишеский вьющийся чуб?
Его убили потому, что он хотел жить. Жить стоя, а не ползком. И тем четверым мальчишкам-москвичам, убежавшим из десятого класса на фронт, куролесившим на аэродроме перед вылетом, - один из них тогда порвал брюки, и вы смеялись до коликов - мальчишкам, которых ты увидела через несколько дней висевшими один возле другого на свежевыструганной виселице, - им разве не хотелось жить?"
- Я согласна, товарищ подполковник. Но почему майор Воронов просит именно меня?
- В этом квадрате сейчас находится какая-то немецкая разведывательная часть. Надо установить - не та ли, из Тирасполя? И потом, он знает, как ты справилась с заданием одна. Нужны проверенные в деле разведчики.
- Я согласна.
- Не торопись. Вечером я познакомлю тебя с майором Вороновым. Поговоришь с ним. Обдумаешь. Решишь. Поняла?
Я кивнула, хотя все уже решила.
6.
Вошел майор Воронов, пожал мне руку.
- Следом идет твой напарник.
Я вспыхнула от волнения.
- Скажите, наконец, товарищ майор, кто он?
Майор Воронов спокойно - он всегда спокоен - возразил:
- Сейчас увидишь, познакомишься… Да не волнуйся так, твой напарник - настоящий человек. Помнишь, все кругом говорили о радистке Клаве, этой девчурке?
Я помнила. Радистка Клава - пятнадцатилетняя девчонка - вылетела на задание с напарником. В воздухе их парашюты разнесло так далеко, что старший искал Клаву двое суток. Клава по легенде была его дочерью. А он холостяк, и привязался к ней, как к дочери. На исходе вторых суток старший пошел в село поискать ее. И не дошел. За околицей он увидел двух полицаев, тащивших упирающуюся девчонку. Подробностей никто не знал, знали только, что полицаи пропали, а напарник с радисткой пришли в село одни.
Рассказывая об этом, девчонки вздыхали - каждой хотелось иметь надежного напарника.
Я сказала:
- Конечно, знаю про Клаву. И что?
- А то, - хитро посмотрел карим глазом майор, он всегда так смотрит. - А то, что старший вашей группы - Клавин напарник…
Майор не успел договорить, я не успела удивиться - в дверь чуть слышно постучали.
- Входи, Федор, входи!
Вошел.
- Здравствуйте, капитан Сараев!
- Здравствуйте, старшина Казакова!
- Вот как официально, - отозвался майор Воронов. - А между тем вы брат и сестра.
Я с облегчением вздохнула: и потому, что мой руководитель такой опытный разведчик и мужественный человек, и потому, что мы только брат и сестра.
Майор тут же познакомил нас с легендой. Она оказалась предельно простой. Мы - брат и сестра. Наши родители - пособники немцев, отец ходил в старостах в селе под Харьковом. Накануне прихода русских Федор и Женя (так звали теперь меня) уехали с немцами. Федор работал возничим, а Женя на кухне. Но воинская часть, к которой мы пристали, направлена на фронт, и мы сами по себе поехали дальше в тыл.
Легенда простая, но разработка сложна. Опять зубрила я улицы и переулки, площади, парки и кинотеатры, фамилии стахановцев и знаменитых артистов. Харьков - это посложнее Полтавы. И снова занятия по спецделу, по парашютному делу, по радиотехнике. Меня даже обучали образу мыслей девушки-мещаночки - колечки-медальончики, альбомы с дикими стишками, трогательные фотографии с надписями, вроде: "Люби меня, как я тебя, и будем мы на век друзья". При этом я не совсем дура - десятилетку кончила в Харькове.
Больше всего нам с Федором нравились занятия под открытым небом. Небо было, как синька. Солнце яркое, зелень веселая. Была у нас облюбована лужайка, где мы стреляли, бросали гранаты, развертывали связь. Я стреляла из револьвера хорошо, но тщеславие требовало - лучше надо, хотелось Федора обогнать.
Он все делал отлично. Его небольшие, даже с виду не барские, руки не знали покоя. Они все время что-нибудь мастерили, если даже выпадал час отдыха. Причем делал он все спокойно, неторопливо, будто между прочим.
Однажды майор Воронов спросил:
- Ну что, Оля, освоилась ты с Федором Сараевым?
- Да, - сказала я уверенно. Но тут же не очень уверенно добавила: - Почти… Товарищ майор, почему он такой - мрачный, что ли?
Голоса Федора Сараева, если его не спросить о чем-то, можно не услышать по целым дням.
- Такой уж характер, Оля. Да и горя хлебнул. Родителей у него расстреляли, а сестру - на глазах растерзали. Совсем девчонка еще была. Он видел, но ничего поделать не мог, нельзя было обнаружить себя. Привыкай к нему, человек редкой доброты.
И все-таки молчаливость Федора наводила на меня тревожные мысли. Кто знает, что он думает про себя. Иногда бранила себя - не все же, как Василий.
Пятнадцатого мая мой день рождения.
Не просто рождения - совершеннолетия.
Вошел Федор, сказал:
- Поздравляю, старушка! - и протянул из-за спины букет полевых цветов.