Я была поражена: Федор и цветы! И не забыл про мой день рождения. А чего только я про него не думала. Так на душе стало светло - это же счастье, что я иду с Федором в тыл.
И, чтобы как-то вознаградить его за свою настороженность, доверилась.
- Как ты думаешь, Федор, если мы хорошо выполним задание, меня примут в партию?
Федор посмотрел на меня задумчивыми серыми глазами.
- Ты уже написала заявление?
- Да…
- Покажи, если хочешь.
Я протянула листок и из-под руки Федора стала читать, будто не сама писала:
"…прошу принять кандидатом в члены ВКП(б), а в случае моей гибели - считать коммунистом".
Мысль о вступлении в партию пришла давно. Я не раз думала о том, как высоко и почетно быть коммунистом. Ведь только тот может стать им, кто не только любит свою Родину, но и сделал для нее что-то, отдал часть своей жизни за ее расцвет, ее честь и свободу.
Мне хотелось быть рядом с людьми предельно чистыми, честными, связанными одним стремлением. Знала я, как многие из тех, кто шел на верную смерть, просили, как о самом заветном - принять их в партию посмертно. Я вспоминала свою, совсем еще не длинную жизнь. Достойна ли я, пусть решат те, кто оценит мою работу на задании - больше ведь я ничего не успела сделать. И если этого еще будет мало, я буду стараться сделать все, чтобы сочли достойной Впереди еще много трудного… да я и не ищу легкой дорожки.
Вспомнилось, как вступала в комсомол. Я до сих пор краснею, когда вспоминаю, как долго не могла ответить на вопрос: кого зовут всесоюзным старостой. Как можно было забыть о Калинине?! А ощущение шероховатой обложки серенькой книжечки, лежавшей в моей руке?
- Если хочешь, - сказал Федор, - я дам тебе рекомендацию. Кто еще даст? Комсомол и…
- Прищуренный… То есть подполковник Киселев. - Я восхищенно смотрела на Федора. - Федор, но ты меня еще не знаешь…
- Знаю, Оля. Потому и просил тебя в радисты.
Вот как, Федор сам просил меня! Плохой же я буду коммунист, если не научусь разбираться в людях.
Скоро пришел майор Воронов.
- Поздравляю, Оля!
Майор поцеловал меня в лоб и протянул плитку шоколада.
- Живи столько, сколько тебе захочется.
- Ой, товарищ майор, мне хочется жить долго-долго!
Майор Воронов скупо улыбнулся, кивнул в знак согласия и добавил:
- Завтра в ночь вылетаете.
Именинный обед, который приготовил Максим, был и прощальным.
Потом весь вечер мы собирались. Тщательно готовили снаряжение и не менее тщательно вещи, которые надлежало взять с собой, в том числе кучу дурацких альбомов: два или три - мои фотографии рядом с никогда не виденными "друзьями"-немцами, столько же со стихами, сочиненный мной дневник, безделушки - вроде слоников и копилочек. Тяжесть страшная. А нужно.
В день вылета я встала рано: не спалось. Одела все, в чем вылетать на задание, подошла к зеркалу. Передо мной в синем в горошек платье стояла маленькая, тоненькая девушка. Густые длинные волосы падают на плечи, серые, с косым разрезом глаза в мохнатых ресницах… "Это уже не Оля, это - Женя, - подумала я, - завтра Оля перестанет существовать".
На аэродром прилетели в середине дня, и нас провели в землянку. Когда мы шли мимо стоянок самолетов, из-за плоскостей машин поглядывали на нас техники и мотористы. Они знали, что за люди прилетели на маленьком ПО-2. Не первый раз появляются вот такие, в гражданской одежде, а потом ночью спецрейсом самолет уходит с ними за линию фронта.
В землянку вошел летчик, поздоровался. Сообщил, что полетит с нами он, самолет - Р-5. Мы обрадовались: маленький "кукурузник" идет почти бесшумно, можно прыгать метров с пятисот, точность приземления почти обеспечена. День тянулся долго. Мы уже успели подружиться с летчиком, его звали Сашей, и он принес мне плитку трофейного шоколада и пачку леденцов.
- Приземлишься, будешь где-нибудь лежать, дожидаться рассвета, вот и займешься.
К вечеру почему-то стало очень грустно. Где-то сейчас моя мамочка? Я села писать письмо:
"Милая, родная моя мамочка! Вот и снова я перед вылетом "туда". Как хотелось бы сейчас увидеть тебя, моя "ма". Ты жди меня, очень сильно жди - это, говорят, помогает тем, кто хочет вернуться. Мне так хочется вернуться. Немножко тревожно. Но я не боюсь, нет. Ведь я уже много пережила. Передай папе, что бы со мной ни случилось, я останусь честной перед Родиной, и все, что в моих силах, сделаю для нее. Мамочка, моя родная! Неужели твои руки больше не обнимут меня?.. Пора. Ждите меня! И Сереже, если не вернусь, передайте, что до самой последней минуты вспоминала его. Но я обязательно вернусь. "Вредная" не может не вернуться".
Пришел майор Воронов.
- Федор, Оля, забирайте снаряжение, пойдем к летному полю, там будем ждать.
Сели под кустиками. Темно. Только кое-где звездочки. Вот те две - наши с Сережкой.
- Товарищ майор, что это за две звезды над горизонтом?
- Это, кажется, Сатурн и Юпитер. А что?
- Да так. Нравятся они мне.
ИСПЫТАНИЕ
1.
Федор расстелил пальто, и мы улеглись рядышком, свесив головы над обрывом. Внизу проходит шоссейка. Удобное место, чтобы оглядеться, сориентироваться. Нам видно все - нас не видит никто. Мы надежно укрыты высотой и буковой рощицей. В этой рощице, зарыто все наше снаряжение - рация, батарейки, оружие. Так решил Федор - закопать оружие, оно нас может ненароком выдать.
Светает. Снизу, с шоссе, слышится нарастающий скрип. Медленно катит телега, возница не погоняет, наверное, дремлет. Волы тоже, кажется, дремлют: едва передвигают ногами.
Проехала телега - дорога пуста.
Взошло солнце, и роща ожила, загомонила птичьими голосами. Поползли в траве букашки всякие, засновали муравьи. У меня под рукой маленький муравьишко кружился вокруг мертвой мухи, поднатужился, но не смог сдвинуться с места - муха зацепилась крылом за травинку. Пришлось работяге помочь. Он обрадовался и потянул находку по тропинке - тоненькой ниточке, проложенной, наверное, самими муравьями.
Я вспомнила про плитку шоколада, подаренную на аэродроме летчиком. Достала ее из кармана пальто, развернула.
- Хочешь, Федор?
- Спасибо, я лучше покурю, - и полез в карман за сигаретами.
Вдруг вдали что-то застрекотало. Самолет?.. Нет, стрекот перерастал в треск, быстро нарастал, забивая все иные звуки вокруг. Прямо под нами промчались мотоциклисты в направлении фронта.
Треск мотоциклов разбудил шоссе. Скоро прошла грузовая машина с пятью немецкими солдатами в кузове - тоже в сторону фронта. На небольшой скорости прокатила вторая группа мотоциклистов, а за ними - колонна грузовиков, набитых солдатами.
Я всматриваюсь до рези в глазах - не может быть! Откуда взялись на околышках эти знаки?
- Федор, ты видишь - "Эдельвейс"?
- Считай пока машины.
- Считаю… Двенадцать! Федор, откуда взялась здесь егерская дивизия "Эдельвейс"?
- Надо думать, - сказал медленно Федор, - после разгрома дивизии в Крыму она наскоро переформирована и брошена на этот участок фронта…
"Эдельвейс" - подумать, какое название для горнострелковой дивизии. Название гордого и поэтического цветка. Говорят, он цветет очень редко. А может, его просто редко видят? Эдельвейсы растут высоко в горах, покрытых вечными снегами.
Весь день мы пролежали в рощице над обрывом. И весь день в сторону фронта двигались машины с солдатами в свежем обмундировании. Значит, - после переформирования частей. Стягивают все подразделения. Фронт подошел к румынской границе… Румынию они, конечно, не хотят отдавать.
Солнце уже клонилось к западу. Начало седьмого.
- Пошли, - сказал Федор, поднимаясь. - Пора.
Где-то рядом, если мы правильно приземлились, село Ивановка. Мы сделаем вид, что только-только сошли с попутной машины. Мы прошли километра два в сторону, противоположную фронту. Вдруг почти отвесный спуск вниз, в самый центр села. Сердце у меня испуганно забилось, когда тропинка привела нас в большой двор, полный немецких солдат. Я скосила глаза на Федора, - как всегда, он спокоен, угрюмоват.
Двор молчаливо рассматривал нас, двух пришельцев. Чтобы как-то разрядить обстановку, я попросила:
- Битте тринкен.
Один из солдат принес кружку с холодным суррогатным кофе. Пить не хотелось, но делать нечего - выпила. Вернула кружку.
- Данке.
- Пожалуйста…
Холодок пробежал по спине - власовцы? Пожалуй, это хуже, чем просто немцы.
Оказывается, мы попали во двор немецкой комендатуры. В открытом окне дома показалась офицерская фуражка. Офицер поманил нас пальцем. У меня отяжелели ноги. А Федор оглянулся, словно проверяя, нас ли именно зовет немецкий офицер или кого другого. Потом кивнул, взял меня за локоть, и мы пошли к дому.
Офицер на сносном русском языке попросил предъявить документы.
Федор, как всегда, медленно и обстоятельно расстегнул пиджак, полез во внутренний карман, достал завернутый в бумагу сверточек, развернул, еще обтер об себя невидимую пыль с паспортов и, наконец, протянул их немцу.
Немецкий офицер неторопливо рассматривал наши паспорта - фотографии, печати, фамилии, штампы прописки. Листал странички, проверяя, видимо, идентичность записей мест прописки.
Я смотрела на немца во все глаза. Старалась угадать, чем это может кончиться. То ли луч заходящего солнца так упал, то ли офицер так повернул голову - я вдруг отчетливо увидела у него под носом большую волосатую родинку. Стало смешно и легко. Кажется, я рассмеялась, немец поднял глаза, джентльменски поклонился, он по-своему понял мой смех. Черт с ним! Главное - он тут же возвратил Федору паспорта.
Но пригласил зайти в дом - до этого мы стояли под окном.
Федор немногословно и спокойно рассказывал легенду. Под конец попросил коменданта - немецкий офицер оказался комендантом, - содействовать нам в прописке на новом месте, этим занималась румынская жандармерия.
- Почему вы хотите именно здесь остановиться? - спросил комендант.
Я не дала Федору раскрыть рот:
- Мы надеемся, что дальше немцы не отступят… Не пустят сюда противных большевиков. Не правда ли, герр комендант?
"Герр комендант" поплыл в очаровательной улыбке, он красиво склонил голову, что могло значить и согласие, и очарованность его моим умом. Я во всю разыгрывала придурковатую барышню.
Как умела - кокетничала, улыбалась и отводила глаза в сторону, боясь встретиться с ним взглядом.
Позднее, когда комендант вышел, пришел солдат с охапкой сена, кинул ее на пол, хмуро сказал:
- Здесь спать будете.
Мы с Федором переглянулись. А когда солдат вышел, Федор спросил, скорее себя, чем меня:
- Та-ак… Это что же - гостеприимство или недоверие?
Поздно вечером зашел на минутку комендант и попросил сдать ему паспорта на ночь. Мы оба поняли - недоверие. Стало немного не по себе. Но я посмотрела на спокойного Федора и с благодарностью подумала, как хорошо мне с ним. Спокойно, как с мамой.
Я "обворожительно" улыбнулась и спросила:
- Вы нас арестовываете, герр комендант?
- О, нет, Шеня! - рассыпался в словах и улыбках "герр комендант". - Разве такой чудный девишка!.. О, простая формальность!
Мы почти не спали ночь. Неужели провалились, не начав работу?
Утром снова появился сияющий комендант, рассыпался в любезностях и, извинившись, вернул паспорта Федору.
- Можете идти искать квартиру. А Шеню оставьте со мной…
Я только сейчас увидела его противные мелкие глазки, казалось, истекающие маслом. Может быть, перестаралась вчера, и он черт знает, что решил? Но деваться было некуда, надо играть роль… И я целых два часа болтала глупости, хихикала, пока вернулся Федор.
- Собирайся, Женечка. Целый дом снял, хозяйка живет в соседнем селе у дочери.
Комендант любезно проводил нас до ворот и там, прощаясь, выразил надежду, что в скором времени будет нашим гостем.
Словом, все обошлось хорошо. Домик оказался настоящей находкой - совершенно изолированный, правда, страшно запущенный, с выбитыми стеклами, плохо притворяющейся дверью. Но умелые руки Федора сделали наше жилье уютным. На следующий день Федор сходил в жандармерию, и нас без проволочек прописали.
Можно было разворачивать работу.
2.
- "Рон", "Рон", "Рон"… - посылаю я позывные в Центр.
Через пять минут переключаюсь на прием.
- "Жант", "Жант", "Жант", - слышу ответ…
Первая радиограмма получилась длинноватой. Нужно было сообщить о благополучном прибытии, о переброске на фронт неожиданно объявившейся здесь дивизии "Эдельвейс", о расположенном неподалеку аэродроме.
Ответ был передан тут же - разведать аэродром и передать данные.
С утра мы с Федором отправились на прогулку. Обозревать окрестности, как выразился он.
Ночью я отстучала лаконичную радиограмму:
"Южнее Ивановки восемь километров направлении Прута - аэродром. "Мессершмидт - сто одиннадцать" - сорок пять самолетов. Ангары южной части аэродрома. "Учитель" - кличка Федора.
В ответ приняла короткое "ЩСЛ", что значило: принято, даю квитанцию.
На следующую ночь еще короче радиограмма:
"Севернее Минешт пять километров пункт двести двадцать девять - склады бомб".
Нелегко дается то, что заключено в скупые строчки радиограммы. Сколько выдумки, выдержки, изворотливости требуется. И все Федор.
Спокойно, неторопливо находит он наилучшие решения той или иной задачи. Я это заметила, когда мы устанавливали рацию. Ломала-ломала голову, куда бы протянуть антенну - и чтобы не заметил ее никто, и чтобы соответствовала лучшим техническим нормам. Федор пришел, осмотрелся исподлобья - у него выпуклые надбровия, отчего кажется, что он всегда глядит исподлобья, - взял антенну в руки и потянул ее по-над краем железной крыши.
Все большим уважением я проникалась к Федору, даже немножко, по-девчоночьи, побаивалась его. Как побаиваются любимого учителя или отца. Почти не возражала ему, когда он говорил - надо сделать то-то и так-то, потому что он знал лучше. Старалась не вызывать его недовольства и потому все, что ни делала - стирала или готовила обед, собирала сведения или составляла радиограмму, все старалась делать так, чтобы лучше уже невозможно было сделать.
Неделю мы осваивались на новом месте. Потом стали думать о работе.
Для меня дело скоро нашлось. В селе висело объявление: на молокозавод требовалась уборщица. Молокозавод - неподалеку от Ивановки, на молочной ферме. Я пошла справиться, и меня тут же приняли.
А Федор все не мог ничего подобрать. Перебрал всякие варианты и остановился на одном - шить чувяки. Так я узнала, что всеумеющий Федор умеет и сапожничать!.. Конечно, хорошо шить чувяки и возить их по ближайшим селам, на базар в Корнешты. Когда-то чувяки Степана крепко нам помогли. Но требовалось разрешение румынской жандармерии. И Федор выжидал - не попадется ли что еще, - не хотелось лишний раз появляться в этом несимпатичном заведении.
С молочного завода я возвращалась вечером. Уставшая - ноги не шли. Первое время мне трудно приходилось. От зари до зари мыла полы, крутила сепаратор, таскала бидоны. Однажды шагала домой, как всегда, едва волоча ноги. И вдруг - куда усталость девалась - над головой прошли краснозвездные машины.
- Федор! - влетела я вихрем в дом. - Федор! Наши пролетели! - Тяжелый грохот выгнал на крыльцо - бомбардировщики один за другим ныряли в пике, сбрасывали бомбы и выходили из пике, прежде чем раздавался взрыв. "Ястребки" ходили круг за кругом, расстреливая аэродром.
- Это мы, Федор! - выплясывала я дикий танец. - Это мы с тобой Федор! Мы! Мы!
Федор - мой угрюмый гриб-моховик - хохотал.
На столе - завернутый в полотенце ужин. Теперь, когда я работаю, Федор готовит сам. Старается все по дому сделать до моего прихода. Я понимаю - жалеет.
Но мне все-таки неловко - мужчина выполняет женскую работу.
Ночью я держала связь с Центром:
"Оргеев прибыла пехотная дивизия. Опознавательный знак - голова оленя. Штаб - улица Кагаза. "Учитель".
На следующую ночь:
"Аэродром разбит - ни одного уцелевшего самолета. Строения разбиты. Бомбы легли в цель".
И еще на следующую:
"Двадцать четвертого мая из Унген сторону Бельцы прошло два эшелона. Первый - тридцать вагонов боеприпасов, двадцать две цистерны горючим, двадцать четыре платформы танками, двенадцать вагонов вооружения. Второй - тридцать три платформы танками, пятнадцать платформ автомашинами, три вагона солдатами".
3.
Мы работали с Федором не за страх, а за совесть. Изо дня в день шли в Центр данные о противнике. Все это очень хорошо. Но к самому важному мы еще не подступались: где и как искать секретную немецкую часть - не ясно, не за что зацепиться даже. Я отчаиваюсь, Федор не теряет присутствия духа. Только предупреждает - действовать очень осторожно, за такое любопытство не поздоровится. Можем влипнуть, еще ничего не узнав.
Я стараюсь сблизиться с работницами на молокозаводе - может проговорятся. Но сближение не очень налаживается. Во-первых, меня чураются за интеллигентность, хотя с сочувствием относятся, жалеют - маленькая, слабенькая, не по силам такая работа. А во-вторых, женщин настораживают мои катания по селу с комендантом, и опять жалеют - слаба характером, а до добра эти катания не доведут.
Я действительно катаюсь с комендантом. "Герр комендант" сдержал слово. Однажды, когда мы с Федором сидели за ужином, дверь отворилась, и вошел комендант, без стука. Вот скотина! Он нас с Федором и за людей не считает.
Наверное, у меня были очень злые глаза. Комендант как-то запнулся на пороге. Встал, растерянно озираясь.
Выручил, как всегда, Федор:
- Проходите, господин Адлер, - сказал он спокойно. - Садитесь.
Я опомнилась. Состроила обворожительную, на мой взгляд, улыбку.
- Герр комендант отужинает с нами?
- Нет, - резко сказал Адлер и присел на краешек стула, предварительно проведя по сидению пальцем.
Замараться боится. Мне попалась на глаза волосатая родинка под длинным тонким носом, впечатление, что она вот-вот вылезет из ноздри.
Адлер побагровел.
- Над чем Шеня смеется?
Я просто хохотала и краем глаза ловила настороженные глаза Федора.
- Ох, умора, герр комендант!.. Представляете, меня сегодня заставили корову доить… Умора! Я же не знаю, с какой стороны к ней подойти. Вы бы видели, герр комендант. На молокозаводе все тоже смеялись…
Адлер несколько успокоился, краска отлила от лица.
- О, Шеня работает?
- Да, герр комендант! Вот Федор не может найти работу. Вы не поможете - к нам на молокозавод?
Адлер даже изволил пошутить:
- Разве Федор умеет доить корову?