5.
Возвращаясь от Тани, я столкнулась с девушкой в шинели. Чем-то знакомым и родным повеяло от ее кудрявых, цвета сухой соломы, волос, падающих из-под шапки, и ярко-голубых глаз. Я уже прошагала мимо, как что-то толкнуло меня к ней.
- Клава?! - девушка обернулась. - Клавочка!
Я повисла у нее на шее. Клава высокая и тонкая. Задумчивая и неслышная. "Белая березка" - прозвали мы ее еще на курсах радистов при Осоавиахиме в Москве. Такая она казалась нам неземная, необычная рядом с шумными своими сверстницами. Она не думала о подвигах, робко улыбалась, когда мы вслух мечтали о десантах, партизанах, разведке. Негромко и чуть завистливо говорила: "Счастливые вы, девочки, не боитесь".
И все-таки, когда мне поручили наметить кандидатуры для разведшколы, я включила в список Клаву. Поколебавшись, в последнюю очередь. Клава училась добросовестно, упорно, хоть нелегко ей давалось радиодело. И еще жила в этой робкой душе великая ненависть к врагу, разрушившему семью, дом. Дом их рухнул в один из первых налетов на Москву, под развалинами погибла мать, осталась младшая сестра, которую Клава, уезжая в разведшколу, поместила в детский дом. От отца не было вестей с начала войны.
В школе наши койки стояли вместе. Но особенно с Клавой я не дружила - слишком уж разные у нас характеры. Я люблю людей волевых, шумных, горячих. Но, встретив ее на дороге, я очень обрадовалась и повела к нам. В нашу компанию. Первое время она стеснялась Василия и Максима. Но с Максимом скоро подружилась - с ним нельзя не подружиться. А от Василия держалась в стороне, он неожиданно для нас всех встретил Клаву враждебно.
Клава рассказала, что почти все наши девочки на задании или готовятся к заданию. Только она одна не у дел, и это тревожит ее. Может, ее просто отправят на передовую? Передовая Клаву пугала, она боится стрельбы. А вдруг ее оставят в тылах? Это тоже ужасно…
Василий слушал-слушал, усмехнулся криво, хамоватым тоном, обычным для него, спросил:
- Зачем же ты пошла в разведшколу, раз трусишь, как заяц?
Клава прижалась ко мне, в плечо мне билось ее испуганное сердце. Она прошептала:
- Я за маму им…
И столько у нее было в голосе ненависти, столько горя. Мы все ненавидели врага - да разве врага любят? - но такой непримиримости, как у Клавы, ни у кого не было.
Позднее, когда все разошлись и мы с Василием остались одни, я кинулась на него с кулаками:
- Ты просто животное… Грубое, злое!.. Если ты посмеешь еще дразнить Клаву…
У меня не нашлось убедительных слов, и я опять налетела на него с кулаками.
- Но-но! - угрожающе произнес Василий и попятился. - Я тебе не Максим. Не спущу.
- Да ты Максимовой подметки не стоишь!
Не знаю, чем бы закончилась эта стычка, если бы в дверь не постучали. Стучали громко, по-хозяйски - так никто из своих не стучал. Не дождавшись разрешения, в комнату, как к себе домой, вошла девушка в форме. Девушка была незнакомая.
- Здравствуйте! - громко сказала она. - Я - Нинка. Связная. Не слыхали?
Голос у нее был низкий, хрипловатый - не то простуженный, не то прокуренный. Шайка лихо заломлена, шинель под офицерским ремнем - без морщиночки.
- Не слыхали про Нинку?
Конечно, слышали!.. О бесстрашной связной в нашей части ходили легенды Об ее лихости, о проделках по ту и по эту сторону фронта. Об ее наградах и взысканиях. Я не раз мечтала с ней встретиться. И, наверное, оттого, что встреча произошла так неожиданно, я онемела. Василий первым опомнился.
- Кто про тебя не знает!..
Нина самодовольно улыбнулась, одарила Василия взглядом, от которого тот кочетом закружился возле нее. Потом они быстро подружились. Ничего, я думаю, между ними не было: Василий ходил за ней, как пришитый, а ей, видимо, нравилось - парень он видный, красивый, хоть и неотесанный. Да и она была грубоватая, разбитная, - могла ругнуться, могла блатное словечко вставить.
В тот раз Нина пришла познакомиться, - может быть, придется держать с нами связь. Мы ей понравились, и она почти все свободное время проводила с нами. Иногда вдруг исчезала - по вечерам.
- Где была? - спрашивал Василий.
Нина хохотала:
- В Крюкове. У танкистов. Отрывные ребята.
Василий мрачнел. Мы переглядывались. И Нина хохотала:
- Что мне? В рай, что ли, готовиться? Загорать как вы? Хлопнут немчуги - а ты еще не все видела!
Жизнь Нине представлялась коробкой конфет, лежит перед тобой раскрытая. Бери - ешь в свое удовольствие. Она нам рассказала о своих многочисленных поклонниках: один - хочет жениться, другой - возле себя держать, третий - грозится убить, четвертый…
Мы никогда не могли всех упомнить. О заданиях она никогда не рассказывала. Об этом узнавали от других. Дошел до нас слух, что у Нины уже два ордена Красной Звезды. Поспорили - правда или нет. Спросили у самой. Нина отмахнулась: "А!". Потом Прищуренный подтвердил слух.
Нам казалось, Нина из озорства пошла в разведку. Такой у нее характер - любит, чтобы нервы щекотало. Но тихая Клава не согласилась с нами, один раз спросила:
- Ты не боишься немцев?
Нина уставилась на нее черными маслинами глаз. Молчала. Непривычно долго и серьезно. Переспросила:
- Боюсь?.. Разве, когда ненавидят, боятся?.. Я им в глаза смеюсь!
- Как же ты выходишь оттуда целой? - спросила Маринка.
- Вот так! - ответила Нина и состроила Василию глазки.
Василий, довольный, захохотал - ничего не понял.
Нина сказала:
- А ты - идиот.
Василий окрысился, но Нина уже не смотрела на него. А я вдруг подумала: у Василия нет отношения к врагу никакого - ни хорошего, ни плохого. Поэтому он такой - ни рыба, ни мясо. Открытие не очень обрадовало меня, днями нам с ним вылетать в тыл.
А Нина зло говорила:
- Я там у немцев такого навиделась, девчонки, чего здесь и не снилось. Я бы их - как вшей! - подряд давила.
Клава доверчиво раскрыла голубизну своих глаз. И Нина сказала только ей, непривычно мягко:
- Ты не переживай… Как попадешь к ним, сразу перестанешь бояться.
Они подружились с этой минуты - тихая Клава и отрывная Нинка.
6.
Потом все завертелось.
Утром пришел майор Киселев и с ним полковник - начальник отдела штаба фронта.
- А-а, - узнал меня полковник, - это ты, сосулька?
- Бывшая сосулька, товарищ полковник!
- Ну, бывшая, - согласился благодушно полковник и сказал Киселеву: - Представляешь, майор, однажды вваливается ко мне вот эта сосулька с командой таких же сосулек…
Я смеюсь, вспоминая. Мы, группа разведчиц, полдекабря разыскивали по фронтовым дорогам свою часть. Почти не спали, почти не ели, промокли и вымерзли. Действительно, походили на сосулек к тому времени, когда нашли штаб части.
Я хоть и смеюсь, но не спускаю глаз с полковника - недаром он пришел. И полковник сказал:
- Ну-ка, допрошу вас, молодожены, с пристрастием!
Это был последний экзамен. Полковник долго и дотошно выспрашивал меня и Василия о задании, проверял, насколько мы владели легендой, как знаем обстановку по ту сторону фронта, насколько освоили румынский язык, помним ли приказы германского командования.
Я мучительно переживала ответы Василия. Он заикался, спотыкался, потел. Я почти желала, чтобы полковник раскусил этого фрукта. Но Василий в общем отвечал правильно. Полковник только сказал: "Больше уверенности в себе". И, попрощавшись, ушел.
После обеда нам привезли экипировку - гору одежды, из которой предстояло выбрать на себя и подготовить по фигуре - платье, пальто, костюмы. Исходя из легенды, у нас должно быть много барахла.
Едва закончила с этим делом, снова пришел майор и сказал:
- Зови Василия.
Был уже поздний вечер, у меня забилось сердце - едем. Не утерпела, спросила:
- Товарищ майор, а… зачем?
Майор мигнул синим глазом.
- Тебе ясно приказание?
- Так точно, - крикнула я и помчалась за Василием. В соседнем доме светилось окно. Я постучала. Отогнулся уголок занавески, к стеклу приник глаз Василия и долго ощупывал темноту. Пока я не рассердилась и не стукнула ладонью по стеклу. То ли он увидел, то ли догадался, что это я. Пошел открывать. Открывал - кряхтел, ругался, три запора - не пустяк. Открыл наконец.
- Боишься - украдут тебя?
- Не твое дело, - огрызнулся Василий. - Чего надо?
- Прищуренный зовет.
Василий пришел скоро. Майор сказал:
- Садись… Дело такое. Утром придет ПО-2 и доставит вас на аэродром. Я вас там встречу. Парашюты привезут примерно через час. Все ясно?
Мы кивнули.
- Василий, принеси те вещи, что берешь с собой.
Василий вышел. Прищуренный сказал мне:
- Давай, Олечка, твои документы, фотографии, письма. Все.
Я выложила на стол красноармейскую книжку, комсомольский билет, стопку писем. Фотокарточки задержала в руках. Одна любительская: накануне войны папин знакомый снял всю семью на даче, возле цветника. Папа, мама, Платончик, Танюша, Ната и я - совсем девчонка. Вторая - кабинетная карточка. Сережка - тоже снялся накануне войны, перед отъездом в училище. Жесткий чуб - я даже почувствовала пальцами, какой он жесткий, черные глаза - умные, усмешливые, снисходительные.
Положила перед майором обе фотографии. Прищуренный спросил мягко:
- Так и не пишет?
- Нет… - И поторопилась заверить: - Он напишет, товарищ майор. Обязательно. Я приеду с задания, и будет письмо.
Майор по-отцовски добро сказал:
- Непременно напишет, Оленька.
Майор аккуратно завернул все в бумагу и спрятал во внутренний карман шинели. А мне стало немножко сиротливо - впервые рассталась с документами, письмами, фотографиями. Но тут пришел Василий с огромным чемоданом. До полночи перебирали вещи - каждая должна отвечать легенде, ни одна не должна вызвать подозрения.
Потом привезли парашюты. Прищуренный придирчиво их оглядел. Упаковали рацию с питанием, к ней комплект батареек. Еще один комплект положили Василию в чемодан. Предварительно проверили, как лучше каждому приторочить вещи. Я должна была прыгать, имея при себе рацию, небольшой чемодан и сумку. Василий - большой чемодан и мешок с вещами.
Словом, провозились до утра. Времени не осталось, чтобы посидеть перед дорогой, поговорить по душам - как хотел сделать Прищуренный. Я подумала, что даже хорошо. Потому что неприязнь к Василию за хлопотами прошла. Держался он хорошо - энергично, без суеты, вдумчиво, - мне стало неловко от своих прежних мыслей о нем. Бывают и такие люди - пока не дойдет до цела, кажутся и лодырями и трусами. А в деле открывают, на что они способны.
На рассвете ПО-2, севший за кочагурами, доставил меня и Василия на аэродром. Здесь нас, как обещал, встретил майор и отвел в общежитие летчиков. В небольшой комнате расположились до десятка мужчин разных возрастов.
- Знакомьтесь, - сказал майор, - ваши попутчики.
Попутчики были все одинаково одеты: ватные штаны, телогрейки, туго перепоясанные, у всех оружие. "Идут нелегально, - поняла я. - Вероятно, диверсионная группа". Вначале они стеснялись меня, но скоро освоились, познакомились, дружно провели день. Даже Василий не старался выделиться. Из десантников мне больше всего понравились двое: Алеша-радист, мой ровесник, и Соколов - пожилой, немного суровый человек. Чубастый Алеша все развлекал меня побасенками, веселыми историями, а Соколов старался получше накормить - борщ нальет пожирнее, сахару в стакан положит больше. И все молча.
Так мне было хорошо с ними. Как-то тепло и уверенно. Я бы с удовольствием пошла с ними на их нелегкое задание. Только иногда подкрадывалось какое-то чувство - вроде чего-то я не доделала. И тут же проходило. Но, когда в полночь мы шли к самолету, вспомнила - Василий. Хорошо ли я все-таки сделала, что не сказала о нем Прищуренному? Он - мудрее, он бы лучше рассудил, как быть. Теперь поздно, времени на рассуждение нет… Может быть, сказать?
Но поправить уже ничего было нельзя. Я самоуверенно решила - справлюсь одна.
Светло-голубой "Дуглас" почти сливался с заснеженным полем аэродрома. Майор крепко обнял и поцеловал меня, потом Василия. Взревели моторы, я прижалась к окошку. Последнее, что увидела, - Прищуренный. Он стоял, приложив к виску ладонь.
- Смотри! - крикнула я Василию. - Прищуренный отдает нам честь!
Но под самолетом лежала уже ночная земля, голубоватая от снега.
Скоро под крылом засверкали огоньки, похожие на праздничный фейерверк. Кто-то сказал:
- Пролетаем линию фронта.
Из кабины вышел пилот, заглянул в оконце, ушел. И опять вышел… И еще раз… А потом сказал спокойно:
- Товарищи, требую соблюдать дисциплину. Машина неисправна - придется прыгать. Выбрасываться будете поочередно, в порядке, установленном раньше. Приготовьтесь.
Соколов спросил:
- Можете сказать место нахождения самолета?
- Да… От линии фронта отошли на сто километров. Ориентировочно - район Ново-Украинки.
- Приготовиться! - скомандовал Соколов. И я поняла, он командир диверсионной группы. - Радисты, вперед!
Диверсионная группа прыгала первой, поэтому я стала в конец. Василия не было. Два плафона едва освещали шеренгу людей. Но я увидела - там, впереди, кто-то рвался, пробивался к двери, но его оттеснили.
- Василий, назад!
Он, наверное, и не слышал меня. Соколов, подталкивая в спину, поставил Василия передо мной, а меня взял за руку и вывел вперед, к Алеше.
Длилось это минуту-две, но мне казалось вечность, пока прозвенел второй звонок и открылся люк.
- Пошел!
Я только успела подумать, что еще ни разу не прыгала - прыжок с самолета мы изучали теоретически, - как Алеша впереди меня провалился в черную бездну. И уже, ни о чем не думая, шагнула вслед за ним.
Сильно встряхнуло - это раскрылся парашют. Я машинально подтянула лямки и крепко ухватилась за стропы - так нас учили. Было почти не страшно. Внизу, совсем близко, белел Алешин парашют. Что сверху - не видно за куполом. Слева черный, на фоне ночного неба, силуэт самолета с яркими языками на моторах. Да ведь он горит - наш самолет!.. Самолет вдруг ткнулся носом вниз, вспыхнул и свечой пошел к земле.
Взрыв я не слышала, только видела костер на снегу - огневой, дымный, пронизанный сине-красно-зелеными вспышками, - рвались трассирующие пули. Все ли успели выпрыгнуть? Спасся ли экипаж? И вдруг ясно представила: ее - в группе летчиков, стоявших на аэродроме. Чернокосая девушка с непокрытой головой - шлем был пристегнут к полевой сумке. "Твой коллега, - сказал Прищуренный, - стрелок-радист". Неужели не спасся экипаж?!
Приближалась земля. Я согнула ноги в коленях, напряглась - и все-таки толчок о землю был сильный. Но тут же подтянула стропы, и купол сник грудой белого шелка.
- Привет! - крикнул издали Алеша.
Я собрала парашют и потащила на голос. Кто-то еще сел невдалеке. И еще. Остальных не было видно.
- Ну, вот, - сказала я чуть не плача, - выполнили задание!
- Да-а, - протянул Алеша, - жалко летчиков.
- Думаешь, не выпрыгнули?
Алеша молча отстегнул лопатку, я последовала его примеру. Земля была вязкой от стаявшего снега, налипала на лопаты, на руки, на сапоги. Мы вырыли одну яму, сложили в нее оба парашюта и снова зарыли, затоптали, закидали вязкой грязью.
Кто-то шел к нам - трое или четверо. Алеша взялся за автомат. Настороженно вслушивались, всматривались. Впереди идущий прихрамывал.
- Свои! - сказал суровый голос.
Сердце у меня радостно забилось - Соколов.
- Как рация? - спросил Соколов. - Связаться сможешь? Быстро?
- Смогу, смогу!
Я присела на корточки, раскрыла сумку. Алеша отломил палку, прикрепил к ней антенну и держал так в вытянутой руке. Я волновалась - слушают ли меня там, мы должны приземлиться позже, позже начать связь. Но нажала на ключ, ярко мигнула индикаторная лампочка передатчика.
- Работает?
- Да.
Соколов протянул текст, я зашифровала и стала передавать в Центр о случившемся. Радиограмма спрашивала как быть?.. Разведчики тихо сидели на корточках вокруг, курили в рукав, ждали ответа. Ответ был краток: обеим группам соединиться под командой Соколова и идти обратно через линию фронта.
7.
К концу вторых суток решили уходить - оставаться дальше в районе упавшего самолета опасно, нас, вероятно, уже искали немцы. Уходили молча, с тяжелым сердцем - не хватало одного разведчика и экипажа. Ждали, искали, опять ждали.
Больше нельзя.
Соколов в последний раз спросил Василия:
- Не вспомнил?
- Нет, - сказал Василий.
Я почему-то была уверена, он помнит. Он должен был прыгать последним и помнить, остался ли кто в самолете, прыгали ли за ним летчики. "Не помню", - твердил он. Он держался спокойно, уверенно, как человек с чистой совестью. Может быть, я напрасно его подозреваю - он прыгал, как положено, а последний разведчик или прыгнул неудачно или заблудился.
Путь к линии фронта оказался нелегким. Шли в обход, через овраги и целину, кустарниками и рощицами. Это удлиняло путь, но напрямую идти было рискованно. Все лишнее побросали, я несла только рацию, Василий - продукты. На пятый день выяснилось: продуктов мало, а идти еще много. Соколов велел собрать остатки и сам делил на привалах сухари и сахар.
Этой ночью мы услышали пулеметную перестрелку, еще далекую, неразборчивую. Приближалась линия фронта.
Соколов сказал мне:
- Теперь иди следом за мной, не отставай ни на шаг.
Наверное, потому, что связь с Центром держала я, а не Алеша.
Но Соколов и Василию приказал:
- Идешь вслед за радистом.
У меня Василий уже не вызывал недоверия. Мало разговаривал, но наравне со всеми нес тяготы перехода, держался хорошо. И я уже поверила, что ничего плохого он не совершил. Просто испугался в горящем самолете - не храброго десятка человек, потому не помнил ничего.
Утром, переходя ручей, напоролись на двух немецких солдат. Один быстро сообразил - кинулся на землю и стал отползать за холмик. Он уже поливал нас из автомата, а второй все еще метался на поляне. Чья-то пуля уложила его. А первый продолжал стрелять.
Соколов приказал короткими перебежками отступать к лесу, из которого мы только что вышли. Я помчалась и вдруг - споткнулась, упала, хотела подняться, но не смогла. Кто-то упал рядом.
Соколов.
- Ранена?
- Кажется, нога. Онемела…
- Садись мне на спину. Живей!
Он стал на колени, я крепко схватилась за его шею. Короткими перебежками, падая и поднимаясь, дотащил он меня до леска.
Рана была не сквозная. Соколов молча и ловко наложил повязку. Еще не улеглась перестрелка, а я держала связь - сообщила, где мы находимся, что ночью будем переходить линию фронта.
Линию фронта прошли благополучно - на нашей стороне нас ждали. Меня несли по очереди. Вместе с "Северком", с рацией я не желала расставаться. Ни за что. Или выйдем вместе, или вместе погибнем. Что я такое без нее или она без меня?
В санчасти мне перевязали рану.
Врач сказал:
- Рана касательная: скоро плясать будешь.