И вот я дома - отмытая от недельной грязи, счастливая. Хозяйка Марфа Даниловна суетится вокруг, украдкой вздыхает. Прищуренный сидит у постели, держит мою руку в своей, а в уголках синих глаз и доброта, и радость, и боль. Я только теперь догадываюсь, как ему, учителю, трудно всякий раз отпускать питомцев на ту сторону. Будь его воля, сам бы за всех ходил.
Мне хочется ему сказать что-то очень доброе. А что - не знаю. И я говорю:
- А мы вас зовем - Прищуренный.
Он смеется. Я засыпаю. И даже во сне чувствую блаженство от чистоты постели, белизны простынь, тепла дома и радости возвращения.
…И СНОВА В ТЫЛУ ВРАГА
1.
Лиза вбежала в дом, точно за ней гнались. Прихлопнула за собой дверь и уперлась в нее затылком. Губы шевелились, а слов не было.
- Чего ты? - икнул пьяный Василий. - Ч-чего?
Я кинулась к Лизе, дала ей напиться. Зубы стучали о кружку.
- Марина… Ох, Марина… - зашептала Лиза. - В Саланештах, где жандармерия… повесили парашютистов. Молоденькие…
Лиза всхлипнула. И вдруг заплакала в голос.
Я схватила пальто и выбежала на улицу. "Кто? Кто? Кто?" - била в виски кровь. Дышать было нечем, но я все бежала. А вдруг это Максим с Таней… Мы вместе летели на задание. В одном самолете. Максим и Таня должны были прыгать после меня и Василия. Я бежала, забыв обо всем, кто я, где я, зачем оказалась по эту сторону фронта.
Было скользко и вязко, чавкала под ногами грязь - особенно на деревенской улице. Я все равно бежала до площади с виселицей, с трупами. Я потом поняла, почему так бежала - где-то в глубине сердца жила надежда, что еще не все потеряно, еще можно помочь Максиму и Тане.
Последний дом, поворот и…
- Мальчики!
Мальчики… Я сразу узнала их. День до вылета мы провели вместе на Кировоградском аэродроме. Они тоже ждали вылета - четверо мальчишек-москвичей. Они ушли из десятого класса в разведку, а теперь шли на какое-то серьезное задание. Шли нелегально. И немножко этим кичились - четыре мальчика из одного класса.
Они и резвились по-школьному. Подтрунивали друг над другом, устраивали каверзы один другому. А больше всех доставалось тихому, чернявому пареньку - он, как и я, не успел вырасти.
Длинноногий и тощий Кольчик начинал:
- Слушай, Мишка! Зачем тебе вторая финка? Ну, одна - я понимаю. Если посчастливится - встретишь немца, пронзишь!.. А вторая?
- Поросят резать, - подкидывает смешливый Димка и хохочет. - В тылу ждут - не дождутся Мишку.
- Не-ет, - тихо улыбается Миша. - Ноги тебе, Кольчик, укорочу, когда прятаться надо будет.
- Ах, так! - угрожающе рычит Кольчик и вдруг прыгает на Мишку. Миша, не ожидавший нападения, падает. Кольчик тоже падает. Димка закатывается тоненьким смехом и едва не садится на включенную электроплитку. Вольчик по-спортивному прыгает между Димкой и плиткой, Димка падает на Кольчика с Мишкой. Минут пять - каша, из четырех голов и восьми ног.
Мы с Таней смеемся, хотя уже нет сил смеяться. Мы смеемся весь день и еще - полночи, до посадки в самолет. Потом - в самолете.
В свалке Миша за что-то зацепился и порвал брюки. Кольчик сочинил стихи:
Ну вот, на место не попал -
Уж брюки новые порвал.
Вернешься, скажет старшина:
"А не получишь ни шиша!"
- Как так? - хохотнул Димка. - Он, пока приземлится, без штанов останется. А ты, Кольчик, говоришь - старшина не даст.
- Не даст! - подтверждает Вольчик. - Будет Мишка в исподних.
Миша расстроенно прилаживает на коленке оторванный треугольник.
Приладил, улыбнулся, уперся подбородком в ладони и неожиданно запел - высоким, чистым голосом, похожим на девичий.
Не для меня весна придет,
Не для меня Дон разольется,
И сердце радостно забьется
Восторгом чувств - не для меня…
Кольчик, Вольчик и Димка подхватили. Они пели слаженно, красиво. Мы с Таней прижались друг к другу, пригорюнились. Даже гул моторов не мешал. Наоборот, казалось - моторы аккомпанируют.
- Еще, мальчишки! - попросила Таня, когда они смолкли.
Миша послушно завел про "Синенький, скромный платочек…", но раздался звонок, из кабины вышел инструктор-парашютист.
- Первая пара, приготовиться!
Мы торопливо обнялись с Таней. Максиму пожала руку. Мальчишкам помахала:
- До свидания, мальчики! До встречи на земле!
…Вот как мы встретились, мальчики!
Весенний ветерок перебирал на лбу Вольчика белесую прядку, трепал вырванный треугольник на Мишкиной коленке. У Кольчика почему-то не связаны руки. Четверо мальчиков-москвичей, не закончивших десятый класс. Им некогда было учиться, они не могли учиться - решать задачи, писать диктанты, когда их родную землю топтал остервенелый враг.
- У-у-у, сволочи! - погрозила я кулаком жандармерии, разместившейся в бывшей школе.
Весь свой гнев, все горе свое, всю ненависть вложила я в это ругательство. Не на тех ведь напали. Не на тех. На нашей земле страхом не возьмешь. На нашей земле рождается вместо страха лютая ненависть. Неистребимая.
Я некстати вспомнила о Василии, плечи у меня опустились. Но тут же снова расправила их. Василий - падаль. От него, живого, несет трупным смрадом, измена никому не приносила счастья. А на нашей земле свободу несут не Василии.
Обратно я едва плелась от усталости, от потрясения, от гнева.
Но этому дню не суждено было еще кончиться.
Домой я пришла в сумерках и, как ни странно, застала Василия, причем - одного. Он все время пьянствовал с кучкой дружков - то сам к ним ходил, то их сюда волок. А тут - дома, и один, и пьет чай. Держит в растопыренных пальцах блюдце и со свистом тянет в себя кипяток. Втянет, чмокнет от удовольствия, шмыгнет носом и снова тянет. Удивительное дело - попал в свою среду и потерял то немногое из культуры, что приобрел было в армии.
- Где Лиза? - спросила я.
- Пленным мамалыгу понесла, - усмехнулся Василий. - Поискать среди них своего мужика.
- Пленным? Каким пленным?
- А обыкновенным… У шоссе встали, разрешили покормить.
Я больше не чувствовала усталости. Кинулась к буфету, нашарила кусок мамалыги, несколько комков сахару, завернула все в полотенце и побежала на край села.
Там, на небольшой полянке, сбилось в кучу до трехсот человек. Изможденных, с потухшими глазами, оборванных - в остатках шинелей или телогреек, в пиджаках, а то и просто в гимнастерках. Десяток женщин стояли поодаль и горестно смотрели на этих людей. То, что принесли женщины, и третьей части пленных не накормить.
Вдруг пленные зашумели, зашевелились. Конвойные заорали. Я не сразу поняла в чем дело. Десятки страшных, изможденных рук потянулись ко мне.
- Девочка, дай… Дай! Дай! Девочка!
Я почувствовала, как у меня зашевелились волосы от ужаса. Пленные напирали, конвоиры их били прикладами. Но один прорвался вперед - в офицерских брюках, рваной майке. Он протянул руку с пустой консервной банкой. Банка прыгала вместе с рукой. Босые ноги пленного тонули в топкой грязи, перемешанной со снегом.
Я подняла глаза и встретилась с его глазами - огромными, чистыми, синими. Ему было не больше восемнадцати. Как Сережка. Я протянула ему сверток. Но подскочил конвоир, толкнул его.
- Этот нельзя! - закричал конвоир.
Я встретилась снова взглядом с синими глазами пленного и кинула ему сверток. Поймал сверток конвоир. Тогда синеглазый пленный поднял руку и влепил конвоиру пощечину. Мгновение. Автоматная очередь… и… Я зажмурилась. А когда открыла глаза, конвоир бешено топтал сапогами, втаптывал в грязь мамалыгу, сахар, мертвую голову пленного.
Домой меня привезла Лиза. Она и отхаживала меня целую ночь. Спасибо Лизе, доброй и робкой сестре Василия. Она оказалась единственным человеком в этой огромной и скотской семье, прижившейся в оккупации. Из пяти братьев Василия и Лизы ни один не был на войне. Только Лизин муж воевал, и она говорила об этом шепотом. Боялась, что немцы рассчитаются за него и с ней, и с детьми.
В эту ночь я так и не смогла заснуть. Мучила мысль, почему перед вылетом я так и не решилась сказать Прищуренному о Василии, о своих сомнениях.
Наверное, потому что у меня не было перед вылетом недоверия к Василию. Он вел себя на "большой земле" не лучше и не хуже других. Если и не герой, то и не трус - уже это одно хорошо. А тут еще и радость возвращения, и быстро зажившая рана, и то, что Максим с Таней готовились на задание, а я отчаянно завидовала.
Через несколько дней Прищуренный спросил:
- Как, Оля, себя чувствуешь? Можешь лететь в тыл?
- Конечно! - воскликнула я без раздумья. - Конечно, товарищ подполковник.
Я вспомнила, как мы с Таней прикручивали Прищуренному по второй звезде на погоны. Очень радовались за новоиспеченного подполковника, я и Таня прыгали, Максим - поцеловал его, Василий сказал - поздравляю и ушел. Он вообще тогда мало бывал с нами, мало разговаривал, был задумчив. Я не мешала ему - пусть подумает, есть о чем. Возможно, пример дружбы, готовность каждого пожертвовать ради другого собой, взаимовыручка, то есть все то, с чем Василий впервые в жизни тесно соприкоснулся во время перехода нашей группы через фронт, заставили его серьезно пересмотреть свои поступки.
Я вспомнила, что в самолете, уже перед выброской, я еще и еще спрашивала себя, глядя на перекошенное лицо Василия (его мутило), правильно ли я сделала, не поделившись ни с кем.
Я прыгала первой - так положено радисту. Без радиста группа не может работать. Когда раскрылся купол парашюта и я смогла оглядеться, не увидела Василия. Не мог же он повиснуть у меня над головой так, что я не смогу увидеть из-за своего купола его парашюта. Даже если он прыгнул следом, он должен быть чуть левее. Самолет уходил влево. Василия не было. И только у самой земли увидела оторвавшийся от самолета силуэт купола, далеко от места моего приземления.
Земля была рыхлая, толчок получился мягким. Но я приземлилась возле дерева и, когда гасила купол, он накрыл, как шапкой, крону. Я растерялась от неожиданности. Но помощи ждать неоткуда, а ночь светлая - белый купол виден издалека. Тем более, что где-то поблизости, ночью трудно сориентироваться, мерцал огонек и заливисто лаяла собака. Я вынула финку, отрезала стропы, по частям срывала цепкий парашютный шелк. Времени на это ушло много, близился рассвет. Хорошо хоть, что земля была мягкой, яму вырыла без усилий. Закопала парашют, взяла вещи в руки и пошла искать Василия.
Искала около часа. Уже пришла в отчаяние: топтаться по вспаханному полю - оставлять следы, и без Василия нельзя. Я тихонечко свистнула - молчание, окликнула по имени - молчание. На востоке серела полоска рассвета. Я повернулась и - вскрикнула от испуга: рядом за кустом, чуть не рукой достать, неподвижно сидел человек.
- Василий?!
Он не шелохнулся. Он сидел клушкой, распахнувшей крылья.
- Что с тобой? Ударился? Где парашют?
- Н-ни-ч-чего, - пролязгали зубы.
Василий сидел на парашюте, прикрыв его полами пальто.
- Дурак! Подлец! Скотина безмозглая! - шипела я в отчаянии.
- Копай яму…
Я толкнула его в спину. Он послушно поднялся и стоял, как пень. Я рыла, а он стоял в оцепенении. Я сама закопала его парашют. Затоптала яму, присыпала сверху рыхлой землей. Остатки земли - парашют занимает много места - развеяла по полю.
Вдруг Василий нагнулся, взял свой чемодан и пошел, чуть не побежал. Молча, не оглядываясь. Я за ним. Но скоро выдохлась, стала отставать.
- Василий, остановись! Надо закопать рацию!
Он остановился. Поставил чемодан у ног, стал оглядываться. Было почти светло, проглядывалась группа деревьев и дорога за ними. Василий двинулся к деревьям. Остановился возле самого толстого дуба и так же, ни слова не говоря, стал лихорадочно копать яму. Я помогала.
Когда яма была достаточно глубока, Василий сказал:
- Давай рацию…
Закопали рацию, с ней запас батареек.
Василий взялся за свой чемодан. Я - за свой. Он двинулся к дороге. Я - следом. Пройдя с километр по булыжному шоссе, он остановился, подождал, чтобы я поравнялась, и сказал:
- Вот что, Ольга, я работать не буду.
Я сжимала в кармане пальто пистолет.
- Я буду жить дома. Спокойно. Надоела мне ваша война… А ты, как хочешь - я тебя не выдам, но и ты меня в свои дела не путай… Ясно?
Чего уж яснее!.. Пистолет жег мне пальцы. Но я говорила себе: "Спокойно, Оля, спокойно". Но разве можно быть спокойной? Я чуть не задохнулась от ненависти:
- Сволочь ты, шкура подлая!.. Думаешь, отсидишься? Никогда еще предатель не уходил от расплаты!
- А, брось ты, - отмахнулся Василий. - Я никого не предаю. Работай одна…
Я вытащила руку из кармана - онемевшие пальцы в красных полосках от металла. Я бы могла его убить - и убила бы, если бы не крохотная надежда на то, что еще не все пропало.
- С легендой как быть?
Василий благодушно ответил:
- Это мне не помешает… Живи у нас. Только рацию в дом отца не таскай…
Остаток пути мы проделали молча.
О чем думал Василий, мне неизвестно. А я думала об одном - выдаст он меня или не выдаст? И решила - не выдаст. Не из благородства, конечно, - какое благородство у предателя! - из трусости не выдаст. Побоится, что и его притянут вместе со мной.
2.
Молдавское село… Неприглядным оно мне показалось в раннее утро. Серые голые деревья. Серые после зимних невзгод домики, мазанные и беленные с лета, а сейчас облезшие. Едва просохшая тропка на дороге, покрытой месивом из снега и грязи. Довольно большое село - начиналось оно метрах в ста от шоссе, а кончалось километра через два, упираясь другим концом в лес.
Дом Василия оказался почти у леса. К счастью, не встретили ни одного человека, было слишком рано, а может, обезлюдело селение за войну. Из немногих труб тек дымок, пахнущий кизяком. У предпоследнего дома Василий остановился, подождал меня и первым вошел. Минут пятнадцать стоял невообразимый шум - я до конца никогда не могла сосчитать, сколько же человек в этой семье, - Василия целовали, обнимали. Меня не видели. Только ребятишки у печи с удивлением таращились.
Наконец пожилой человек, рослый и сильный, похожий на Василия - отец, подумала я, - спросил:
- А кто это?
Василий оторопело рассматривал меня с минуту, видимо, приходя в себя.
- Это?.. Это моя жена, Марина.
В доме наступила тишина…
Определили нас жить к Лизе - сестре Василия. Статной и красивой женщине, только робкой или запуганной. Синие, как у Василия, глаза, но смотрят так, точно просят - не обижай. Дом у Лизы - по соседству с родительским - большой, добротный, но запущенный. Трудно без мужа. Она обрадовалась Василию - поможет брат.
Только куда там - Василий поможет. Весь день до поздней ночи из отцовского дома неслись пьяные вопли. Пять братьев с женами да многочисленные дружки Василия пили с утра. Но не это меня тревожило.
Тревожила мысль: где пристроить рацию, чтобы связаться с Центром. И еще - куда Василий прилет спать.
Лиза постелила на широкой кровати. Все лучшее положила, что у нее имелось, - пышные подушки, холщовые простыни, расписное одеяло. Я кусала губы, чтобы не заплакать. И все порывалась сказать Лизе - постели мне отдельно. Не сказала. Просидела у окна до прихода Василия. То ли был он сильно пьян, то ли забыл о моем существовании. Разделся, лег, захрапел.
Сидеть больше не было сил, ведь предыдущую ночь мы не спали. Я тихонько, не дыша, подошла к кровати и легла поверх одеяла, на самый край. Проснулась от того, что кто-то сдавил мне плечи. Василий… Я села и, что было силы, отхлестала его по щекам. Он грязно выругался, завернулся в одеяло.
Остаток ночи я просидела у окна.
Днем, когда мы остались с Лизой одни, я сказала:
- Стели мне, пожалуйста, на полу. Я… не жена Василию.
Лиза отшатнулась. Голубые испуганные глаза наполнились ужасом.
- Кто же… ты?
- Я не могу тебе этого сказать, Лиза. - Я старалась ее успокоить. - Ничего страшного нет. Но и знать никто не должен. Даже ваша семья.
Лиза не успокоилась. Она стала белее стены. Но я все-таки сказала то, что должна была сказать:
- Сделаешь плохо мне, сделаешь плохо себе и своим детям. У тебя, Лиза, муж на фронте?
Лиза только кивнула, голос отказал. Она поправляла и поправляла каштановую прядку на лбу. Я сказала:
- Я тебе верю, Лиза. А больше мне не с кем здесь поговорить.
Я поколебалась напоследок. Мысленно проверила все возможности и убедилась еще раз: другого выхода нет - нужно использовать Лизу. Единственный человек, которому можно доверять. Хотя бы потому, что она не захочет ставить под угрозу мужа, себя, детей. По мимолетным Лизиным вопросам я еще вчера поняла - она ждет-не дождется наших, в отличие от своей семьи. Потому ей и живется трудно, братья и родители не хотят ей помогать - большевичка.
- Скажи, Лиза, ты не слышала, есть ли здесь партизаны?
Лиза из бледной стала пунцовой.
- Н-е-ет, - нерешительно протянула она. - Говорили, был какой-то отряд… Или разбили, или ушел куда…
- А нет ли человека, который знает точно?
Лиза колебалась. Она боялась.
- Не бойся, Лиза. Я только жить у вас буду - и все… Мне нужен такой человек. И он есть, вижу по тебе.
Лиза сдалась. Она рассказала: в соседнем селе Борах, в километре отсюда, живет сапожник Степан Дибан. Говорят, он - партизан, но живет дома. Дом у него стоит даже не в селе, а чуть на отшибе, в лесу. Добротный дом, Степан хороший сапожник. Только сейчас некому и не из чего шить модельную обувь. До войны он был активистом в своем селе.
- Большая у него семья?
Лиза сказала:
- Нет, вдвоем с женой.
У меня от волнения ладони задрожали - это же то, что мне нужно.
- Как мне его найти, Лиза? Самой пойти? Он, может, разговаривать с незнакомой не захочет?
Лиза еще поколебалась, но теперь совсем немного.
- Я приведу его к вам, Марина.
- Это не опасно?
- Нет. Он и прежде к моему ходил. И потом навещал - спросит про нужду, помочь чем-нибудь.
Я расцеловала Лизу.
- Спасибо тебе.
Она улыбнулась, робко, виновато.
- Чего уж… Знаю, помочь тебе больше надо, а боюсь. Всего я боюсь, Марина. И всех. Скоро уж наши-то придут, а?
- Скоро, Лиза, может, очень скоро. Вот и давай им поможем.
Но прошла еще неделя. Лизе с трудом удалось пару раз вырваться в соседнее село - работала она с утра до вечера да еще батрачила в родительском доме на всех.
Василий все эти дни напролет пил. Совсем потерял человеческий облик. Пропивал наши деньги, выданные на разведку и на жизнь. Денег разведчикам давали много, чтобы не голодать, чтобы иметь возможность, когда необходимо, нанимать машины, приобретать вещи. Не случайно я была по легенде дочкой куркуля, уж "папа" выдал нам на дорогу. Деньги по положению находятся у руководителя.
Словом, Василий запил-загулял. На четвертый день к нам постучался жандарм. Сказал отцу Василия: если сынок не явится на прописку, его арестуют.
- Слышь, - сказал Василий. - Собирайся в жандармерию.