Книга известного писателя и публициста В. А. Бахревского представляет биографию одного из ярких деятелей отечественной истории. Савва Мамонтов - потомственный купец, предприниматель, меценат, деятель культуры. Строитель железных дорог в России, он стал создателем знаменитого абрамцевского кружка-товарищества, сыгравшего огромную роль в судьбе художников - Репина. Поленова. Серова, Врубеля, братьев Васнецовых, Коровина, Нестерова.
Мамонтов создал Частную оперу, которая открыла талант Шаляпина, дала широкую дорогу русской опере - произведениям Чайковского, Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Даргомыжского, Верстовского, заложила основы русской вокальной школы и национального оперного театра.
Содержание:
-
В. А. Бахревский - Савва Мамонтов 1
-
Утро туманное 1
-
"Мой дневник" 6
-
Садко - богатый гость 8
-
САВВА 13
-
Жизнь богатых людей 20
-
"Летопись сельца Абрамцева" 31
-
Преображение Абрамцева 40
-
Храм 53
-
Театр Кроткова 62
-
Круг Абрамцева 73
-
Подвиг Мамонтова 86
-
Сотворение Шаляпина 92
-
За что уничтожили Мамонтова 101
-
Дожинки 110
-
Последнее 120
-
ИЛЛЮСТРАЦИИ 121
-
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ С. И. МАМОНТОВА 122
-
КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ 123
-
-
Примечания 123
В. А. Бахревский
Савва Мамонтов
Утро туманное
Прадеда Саввы Ивановича Мамонтова звали Иван, год его рождения 1730-й. И это все, что известно о родоначальнике знаменитой в России купеческой фамилии. Сын Ивана Мамонтова Федор был откупщиком. После французского нашествия 1812 года Федор Иванович помог звенигородцам отстроить сгоревший город и удостоился от сограждан памятника.
Иван да Николай Федоровичи тоже промышляли винными откупами. Николай поселился в Москве в середине 40-х годов. Купил большой дом с садом на Разгуляе, открыл фабрику сургуча, лаков, красок. Сыновей у него к тому времени было шестеро. Старшие имели свое дело - пивной завод на Пресне.
Иван Федорович в Москву не спешил, искал птицу счастья в провинции. Торговал вином в Мосальске, в Шадринске, где записался в купеческую гильдию, в Ялуторовске, Чистополе, Орле, Пскове. Наконец прибрал к рукам винную торговлю в Московской губернии и переехал в Москву. Это было в самом конце 1840-х годов.
Откупное дело хитрое. Частное лицо откупает у государства право на сбор доходов. Например, соляную пошлину, таможенную. Сборы с кабаков, с продажи вина. Откупа процветали еще в Афинах, в Древнем Риме. Римские публиканы брали на откуп большую часть налогов.
В России "медовая дань" известна с X века. Иоанн III первым из государей ввел казенную монополию на вино, а внук его Иоанн Васильевич Грозный вообще запретил частное винокурение. Со времен Грозного откупничеством занимались духовенство и бояре. Но официально откупа введены при Петре Великом в 1712 году.
В 1750 году ведро вина стоило 1 рубль 88 ½ копейки. В разлив шло дороже на десять процентов. В 1794 году стоимость ведра уже 4 рубля. Впрочем, не столько вино подорожало, сколько подешевели деньги. В 1819 году за ведро приходилось платить уже 7 рублей, а вино становилось все хуже да хуже. По закону 1781 года откупщик имел право продавать вино по той же цене, что сам брал у казны. Доход выколачивался за счет снижения качества.
Однако ж винные реки не мелели, но становились глубже, унося в свои омуты мужицкие головушки. И кто-то на том богател. Иван Федорович Мамонтов был среди преуспевающих откупщиков. Впрочем, он вкладывал деньги в дела самые разные. Основал в Москве Закаспийское торговое товарищество вместе с Кокоревым, построил несколько гостиниц, а в 1860–1862 годах одну из первых железнодорожных линий в России: Москва - Троице-Сергиев Посад.
Иван Федорович поселился в Москве в золотую пору. Попал на пиршество капитала. Меньше чем за пятьдесят лет, с 1852 по 1897 год, население древней русской столицы утроилось и превысило миллион. Торгово-промышленный оборот Европейской части России составлял в те поры десять миллиардов рублей, а на долю Москвы приходился миллиард, и еще миллиард на губернию.
Все даровитое купечество Российской империи тянулось к Москве. Приведем только самые известные купеческие фамилии: Морозовы, Рябушинские, Гучковы, Бахрушины, Найденовы, Третьяковы, Щукины, Прохоровы, Алексеевы, Солдатенковы, Шелапутины, Куманины, Зимины, Якунчиковы, Хлудовы, Мамонтовы, Сапожниковы, Боткины, Мазурины, Абрикосовы, Вишняковы, Рукавишниковы, Коноваловы, Красильщиковы, Ушковы, Шведовы, Второвы, Тарасовы, Цветковы, Елисеевы, Кокоревы, Ермаковы, Губонины…
Многие из этих фамилий явно или тайно придерживались старого церковного обряда, дониконовского.
Высшая знать Российской империи, ловцы чинов стремились в Петербург. Быть на виду, на слуху - царя, двора, света. Сокровеннейшее слово прошлого столетия, слово-ключ к исполнению великих помыслов и самых ненасытных желаний - связи.
Дарования тоже стремились в Петербург. Есть кому оценить. Здесь она, слава. Будешь известным в столице - вся страна узнает.
У тихони Москвы был иной талант - растила русских людей и была сундуком России.
Внешнее соперничество древней и новой столиц казалось современникам мелочным, но в основе его таилось глубинное противостояние.
Церковные реформы патриарха Никона, царя Алексея Михайловича принесли неисчислимые бедствия совестливой, несокрушимой в вере России. XVII век для нашего народа - время испытания живота и духа. Живота - Смутой, духа - переменами в обряде, в Символе веры.
Из всякого худа, как из кипящего молока, наш народ выходит молодец-молодцом, краше прежнего, мудрее, могучее.
В России все ведь не так, как в умненькой Европе. В России делового человека породил не капитализм - столп материализма, а старообрядчество - несокрушенный дух.
Царь Петр, обривший бороду, куривший табак, колокола с церквей поснимавший, патриарха упразднивший, - для людей старой веры - антихрист.
Великий у потомков Петр, подавляя национальное самосознание, заполонил империю иноземцами, создал чиновничество.
Для старообрядцев пойти на государственную службу, где церковь всего лишь одно из министерств, было равносильно отступничеству от истинной православной веры. Но куда девать охоту быть полезным человеком? И поколение за поколением старообрядцы копили деньги, осваивали промыслы, заводили корабли, заводы, торговали, а потом уж и ворочали капиталами.
В Петербург старообрядца не заманишь, духом чужд, то ли дело Москва-матушка. Здесь работал капитал, собранный в заволжских скитах, в Гуслице, где подделывали древние книги и новые деньги, где нищенством сколачивали состояния.
Деловые люди, перебираясь в Москву, переходили в старую веру. Старообрядцу доверия больше, своим надо быть. Московская купеческая табель о рангах проста. Читаем у В. П. Рябушинского: "В московской неписаной купеческой иерархии на вершине уважения стоял промышленник-фабрикант; потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который давал деньги в рост, учитывая векселя, заставлял работать капитал. Его не очень уважали… как бы приличен он сам ни был. Процентщик".
Кстати говоря, старообрядчество имело разные толки, но делам это не мешало.
У родоначальника семейства Морозовых, у Саввы Васильевича, от пяти сыновей пошло четыре ветви могучих промышленников. Но Абрам, получивший фабрики в Твери, и потомство его были единоверцами.
Захар и все богородское гнездо и орехово-зуевские Тимофеевичи - староверы белокриницкие. Другая ветвь орехово-зуевских Морозовых, Викуловичи, - беспоповцы.
Морозовы, как и Мамонтовы, перебрались в Москву в 40-х годах прошлого столетия. Николаевская Россия "ситцевая", возможно, поэтому Морозовы преуспели больше других. На Всероссийских выставках 1865, 1872, 1882, 1896 годов продукция их фабрик получала Государственные гербы - знак высшего качества. На Всемирных выставках в Чикаго (1895), в Париже (1900) - товары Морозовых удостоились Гран-при.
Лондонская "Таймс" не без тревоги писала: "Согласно мнению экспертов, некоторые русские мануфактуры - лучшие в мире, не только с точки зрения устройства и оборудования, но также в смысле организации и управления".
Так что русские лапти не от безысходной бедности, обувка удобная.
2
В семье Ивана Федоровича Мамонтова и его супруги Марии Тихоновны, урожденной Лахтиной, было шестеро детей. Дочь Александра училась в Казанском институте, Федор и Анатолий - в гимназии, Савва занимается дома. Его комната - во флигеле, рядом с комнатой гувернера Федора Борисовича Шпехта. Младшие, Николенька и любимица семьи Маша с няньками, помещались на женской половине дома - возле бабушки Александры Ивановны Лахтиной.
Детство Саввы - обычное для его сословия и для той поры. Слуги кланялись маленьким хозяевам, а гувернер, подчеркнуто вежливый, за малейшую провинность сек розгами.
- Что… это? - вопрошал Федор Борисович Шпехт, указывая на штаны, брошенные на стул. - Ваша одежда… валяется.
- А это что? - И палец, длинный, как у бабы-яги, указывал на пятно на рубашке.
То ли с кисточки упало, то ли за ужином присадил.
Лицо у Шпехта становилось бесстрастным, подходил к стене, возле которой пучками - розги.
Приходилось ложиться на лавку лицом вниз.
"Вытерпи!" - приказывал себе Савва, но боль такая резкая, такая всякий раз нежданная.
Крик вырывался пронзительный, и в нем была не одна боль, но и обида. На беспощадного Шпехта, на матушку - не идет защитить его.
- Я не тебя казню, я казню непорядок, - говорит Шпехт, отсчитав десять ударов.
За завтраком матушка Мария Тихоновна умоляла Ивана Федоровича:
- Надо прекратить наказания. Саввушке десятый годок всего. Это не детство, это солдатчина.
- Ну что ты, голубушка! Не будет бит - ума не наберется. Аристарх Иванович мне, бывало, говаривал: русский человек задним умом крепок. Чтоб ум в голову перешел - без воза лозы не обойтись.
Много лет спустя Савва Иванович добродушно поощрит педагогическую методу гувернера.
"Отец не видел ничего дурного в воспитательных принципах Шпехта и, конечно, был прав, - напишет он в "Моем детстве". - Розги исправно действовали. Я же вскоре сделался чистеньким и аккуратным мальчиком".
Комната Шпехта - царство птиц и книг. Птицы в клетках на окнах, книги вдоль стен в шкафах. Птицы певчие, книги немецкие и французские.
- Я отправляюсь на Трубную площадь. Ловец Евдоким обещал принести ярокрасного снегиря. - Шпехт улыбается воспитанникам. - Да, господа, нынче воскресенье.
Поднимает со стола газету, и перед детьми - три книги, три фолианта! С цветными картинками!
Старший из братьев Федор получает книгу по геологии, с изображениями отпечатков доисторических растений, с рисунками окаменелых раковин, костей вымерших гигантов.
Анатолию - красота несказанная: насекомые и бабочки. Савве - альбом картин и рисунков. Младший брат Николай пока что на попечении нянек. Его и Машу взяла гулять Александра, у нее каникулы.
Без одиночества наслаждение книгой неполно. Савва, накинув пальто, перебегает из флигеля в дом и затаивается в большой зале.
Книга начинается акварелью Брюллова "Внутренний вид храма Аполлона Эпикурейского". Это всего лишь развалины храма. Колонны, тесаные камни, синева гор, синева неба, зеленое дерево, теплое серебро облака… Савва смотрит, смотрит, и картина открывается ему. Брюллов написал невидимое! Ему не храм был важен, а горячий воздух юга. Этот воздух в розовых жарких бликах на глыбах мрамора, в ослепших от солнца тенях.
На другой странице снова Древняя Греция.
Савва рассматривает обнаженную женскую фигуру. Правильная, во всем совершенная античность. На женщину легко смотреть, не стыдно. От ее оголенности не обдает жаром. Она полулежит, ноги вытянуты, соски обозначены каплями света, но свет не оживляет истукана.
- "Большой канал у церкви Сан-Джеремия", - читает Савва надпись под следующим изображением. - Ф. Гварди.
Гондолы. Узкая четырехугольная башня, дома, уходящие в воду, вода, прорезающая картину в глубину, под веселый, углом поставленный, пешеходный мост. Венеция. Италия.
- Я буду в Италии, - говорит себе Савва. - Я буду в Италии.
И быстро прикасается пальцем к мосту над каналом.
Он точно знает: его услышали. Его слова приняли. Он будет в Италии, в Венеции, на мосту через Большой канал, у церкви Сан-Джеремия.
В залу входят слуги:
- Молодой господин, дозволь заняться уборкой. Нынче будет бал.
Савва забирает книгу и, набычив голову, чтоб только не видеть ничьих лиц, убегает в свой флигель. В темном коридоре он горько, беззвучно рыдает. Бог знает отчего.
В доме множество огней, но это еще не полный свет. Полным светом засияют залы и комнаты, когда приедет генерал-губернатор Арсений Андреевич Закревский. Закревского очень ждет друг отца Василий Александрович Кокорев. Он ради этой встречи нарочно приехал из Петербурга. Кокорев - "откупной царь" столицы.
У купца и жилье должно деньги приваживать. К малому дому - малые деньги льнут, к большому - большие. Иван Федорович купил роскошные апартаменты Чудакова на Первой Мещанской. Величественный подъезд, огромный двор. На первом этаже целый ряд приемных и гостиных, два кабинета, в каждом хоть танцуй, длинная красивая зала. Из залы двери на каменную террасу в сад… Дом некогда принадлежал графу Толстому, и его называли толстовским.
Василий Александрович Кокорев привез подарки. Маленькому Николеньке - гусарский мундир, Анатолию - шахматы, большая доска, с большими, из красного и черного дерева, фигурами. Федору - черный шелковый плащ, черные перчатки, черная шляпа. Савве досталась музыкальная шкатулка с китайцами и китаянками.
Братья благодарили Василия Александровича и переговаривались между собой… на немецком языке.
- Да что они у тебя, немцы? - изумился Кокорев.
- О нет! - Иван Федорович был очень доволен. - Они хитрые русаки. Могут по-французски лопотать, но по-французски многие умеют, а по-немецки только кое-кто.
Худощавое лицо Ивана Федоровича светилось: ему нравились его дети. Ему все нравилось. Жизнь не баловала в юности, испытывала в молодости, но теперь шла в гору, и все скорее. Иван Федорович чувствовал - натяни он вожжи, и успехи пойдут еще стремительней. Однако в делах он соблюдал воспитанную дядей Аристархом умеренность, а вот с утехами света торопился, как на пожар. То званый обед для купечества, то ужин с генерал-губернатором, то бал.
Савва с Толей катались на санках в саду. Здесь были устроены горы. Выбирай - ледяную, когда полозья санок грохочут, будто колеса поезда, или девичью - пологую, длинную. Едешь, едешь, санки никак не останавливаются, но и не торопятся. Есть горы с двумя трамплинами. Есть гора-змея: не сумеешь повернуть - улетишь в сугроб.
Еще светло, но в доме зажигают малые люстры…
- Сегодня будет вся Москва, - говорит Савва Толе. - Съедутся самые важные гости.
Дом вдруг вспухает ослепительным сиянием, словно в залу вкатилось солнце.
- Губернатор приехал. Большую люстру зажгли!
- Сегодня Сашин бал, - говорит Толя. - Она, как лебедь, в платье. Я видел, она вчера примеряла.
Над залою, в противоположной стороне от большого балкона, где помещаются музыканты, есть совсем узкий балкончик. Шпехт тоже на балу, и дети свободны. Савва вооружился театральным биноклем. Он ищет госпожу Карнович. Ольга Васильевна - первая красавица Москвы. Шпехт о ней сказал: живой греческий мрамор.
- Ах, вот она!
Голова жирафья, глаза темные, огромные, под темными ресницами. Лобик совсем маленький, неумный, но над ним море золотых волос. Ольга Васильевна с Александрой, с сестрой. Саша очень хорошенькая, она и впрямь как лебедь. К ним подходит муж Ольги Васильевны, Валериан Гаврилович. Аполлон Бельведерский, только во фраке…
Савва отдает бинокль прокравшейся на балкон радостно запыхавшейся Маше. Сам идет на первый этаж, берет свою шубу, одевается, как положено, чтобы не вызвать гнева у Шпехта, уходит во флигель.
Если у взрослых своя жизнь, то у него - своя. Он сидит перед музыкальной шкатулкой, разглядывая китайцев и китаянок. Ему кажется, что музыка не вполне китайская, движения у танцоров тоже неправильные. Китай - иное, там иная гармония. Живых бы китаянок и китайцев, живую музыку - он показал бы им, как надо танцевать китайские танцы.