- Добрый день! - сказал Иван Федорович. - Нынче Антип-половод. По Антиповой воде мужики о хлебушке гадают. А о чем гадает мой сын? Уж не о том ли, выгонят из университета или не выгонят за безделье, за беспорядок в мыслях! Не хочешь учиться - трудись, хлеб зарабатывай. Ведь уж двадцать лет, и все - в лодырях!
Досадливо махнул рукой, повернулся и вышел.
Савва поднялся, умылся, оделся. Пошел к отцу в кабинет, но отец его не принял.
И на другой день не принял. Тогда Савва написал ему письмо.
"Позвольте, дорогой батюшка, обратиться к Вам. Мое настоящее положение таково, что требует скорейшего разрешения для Вашего спокойствия и для моей пользы и потому мне остается просить у Вас одного: не медлить Вашим решением, произнести Ваш суд. Вас беспокоит мысль, что я ничего не делаю, не тружусь - я готов трудиться".
Ответ Иван Федорович написал на том же листе. "Отвечаю 25 апреля 1862 года. Да, праздность есть порок, труд не есть добродетель, а прямая непреложная обязанность как исполнение прямого долга в жизни. Всякий гражданин должен трудиться морально или материально для пользы своей семьи, для пользы общественной и отечественной. Человек должен трудиться от юности и до старости, а иначе сложится человек в тунеядца… Тебе, Савва, назначен был мною труд по современным правилам классически учиться, через учебные заведения и университет, на это даны были мною все средства и грамотный гувернер и учителя, а следовательно, был путь просторный. Ты, Савва, не внял прямого долга, ленился… и убил напрасно первые годы до 20 лет. Правда, виною был я и невнимательный к своему делу гувернер, не согнувшие тебя в дугу - а причина вины моей есть современная глупость давать юноше простор к его трудам и исполнению долга. Что же из этого вышло? Ты вовсе обленился, перестал учиться классическим предметам, развлекался и предался непозволительным столичным пустым удовольствиям, музыкантить, петь и кувыркаться в драматическом обществе, все это ты делал вопреки моим желаниям и воле, которые я тебе много раз заявлял словесно и даже письменно. Затем еще вопрос: что же из этого вышло? Пустота в голове, слабость в теле и мучительный упадок в характере…"
Что ж, подобная переписка возникала уже не раз, однако все осталось по-прежнему. Сестра Ольга пришла к брату, сияя глазами:
- Батюшка просил меня достать два билета в твой театр.
"Это сильно захватило меня, - напишет он в своих записках. - Билеты я достал в первом ряду. Перед началом спектакля я смотрел в дырочку занавеса и увидел отца, серьезно сидящего с Ольгой. Признаться, я был очень взволнован, но начал спектакль как следует".
В третьем акте сцена Кудряша с Варварой прошла так естественно, что отец смеялся от души.
"Он поймет меня", - решил Савва.
Спектакль был хорош не только тем, что в нем играл Островский, это была серьезная реалистическая постановка с блесками молодых талантов. Катерину играла любительница, имени которой мы не знаем, к сожалению, но роль она вела так сильно и страстно, что Иван Федорович утирал слезы в последнем акте. Савва ждал похвал, но, вернувшись домой, застал тишину. Ужинали вместе, а о спектакле ни слова не было сказано, но Ольга шепнула брату:
- Батюшка очень тобой доволен. Очень!
И все же "Гроза" разразилась грозою.
Утром отец позвал Савву в свой рабочий кабинет. Молча дал ему письмо. Потом сказал:
- Прочитай. От благожелателя.
Письмо было коротенькое: "У вас есть сын Савва в университете, уберите его, иначе может быть очень плохо".
- Ну, вот ты и допрыгался, голубчик, - сказал Иван Федорович. - Завтра едешь в Баку.
Отец спасал сына - он знал: достаточно было просто присутствовать на студенческих тайных говорильнях, чтобы угодить на каторгу.
В мае журнал "Современник" был закрыт на восемь месяцев. 12 июня арестовали Чернышевского. Иван Федорович не стал дожидаться, когда щупальца жандармского ведомства оплетут Московский университет в поисках неблагонадежных.
В начале августа Савва Мамонтов отбыл в Нижний Новгород.
2
Мамонтов-старший был купец прозорливый. Вместе с Кокоревым он участвовал в создании первых нефтяных промыслов. Прибыли получали малые, и, чтобы не прогореть, видя в торговле палочку-выручалочку, Закаспийское Торговое Товарищество устраивало по всей Персии товарные фактории.
Первое самостоятельное путешествие оказалось для Саввы продолжительным и полным новых впечатлений. Речным пароходом от Нижнего Новгорода до Астрахани, морским от Астрахани до Баку.
Встречал его главный директор Азиатских факторий господин Бекман. Не старый, но лысый. В глазах спокойствие, в слове твердость и насмешка. Привез в европейского вида дом:
- Здесь наша контора и ваша будущая работа.
Квартира Саввы оказалась во дворе. Внизу кухня, на втором этаже две огромные, показавшиеся пустыми, комнаты. В спальне узкая железная койка, на стене ковер, на полу ковер - и все. В другой комнате стол, вокруг стола десяток стульев и кожаный диван у стены.
- Мы о вас немного позаботились, - сказал господин Бекман, подводя Савву к столу. - Кебаб, лепешка, чай, халва. Если кебаб остыл, печь на кухне. Располагайтесь, отдыхайте с дороги. Завтра я вас жду в конторе.
И ушел.
- Хорошо, - сказал Савва. - Начнем мое воспитание заново. Урок первый - одиночество. Но прежде всего - подкрепимся.
От кебаба захотелось пить, но чай уже остыл. Лепешка показалась жесткой, непропеченной. Савва бросился на диван и заплакал. Ему было очень жалко отца. Послал же Бог детей хорошему человеку. У Федора с головой не все в порядке. Анатолий укатил в Италию, в Милан, путается с актрисками, а он, Савва преподобный, надругался над доверием отца, истребил лучшие годы юности не на познание, на пустые разговоры, на доступных развратниц… В молодости о великом мечтают, а о чем он мечтал? О равенстве, которого быть не может нигде и никогда, о братстве, обернувшемся доносом. А свобода - вот она! Свободен. От батюшки, от родного дома, от самого народа русского, чтоб не думать за него.
Утром был пламень солнца и жара, хотя уже листья на деревьях по-осеннему сомлели.
В конторе познакомился с бухгалтером. Было видно, что этот молодой человек очень рад приезду Саввы, но, представляясь, он напряженно смотрел в глаза:
- Александр Константинович Пупыкин.
Савва не улыбнулся, хотя фамилия была забавная… Пупыкин из благодарности тотчас и отдал ему свое сердце.
Работу господин Бекман поручил Савве конторскую, бумажную, но бессмысленного отсиживания положенных для службы часов не требовал. Пупыкин водил Савву по городу, показывал древности.
Баку был невелик, в нем жило чуть больше четырнадцати тысяч человек. Население было пестрое.
На площади стоял дом губернатора, рядом вздымался золотым осенним облаком ханский сад. Здесь же начиналась истинная Азия - лавки, магазины. Улочки для осла, едва протиснешься. Вдоль улиц глинобитные дувалы, дома без окон, с плоскими темными крышами.
- Киром крыты, - объяснял Пупыкин, - нефтяной землей.
Ходили к развалинам ханского дворца. Последний бакинский хан Гуссейн-Кули в конце прошлого века присягнул на подданство России, но вскоре отпал от нее, ушел под руку персидского шаха, а когда была присоединена Грузия, снова изъявил коварную покорность. При сдаче города 8 февраля 1806 года был предательски убит главнокомандующий русской армии князь Цицианов.
- Впрочем, - рассказывал Пупыкин, - Баку присоединили к России еще при Петре Великом, а вот Анна Иоанновна вернула его Персии.
Любовались Шах-джами - древней шахской мечетью, построенной в 1078 году, ходили осматривать маяк, где сохранилась крепостная стена, а сам маяк был устроен в круглой Девичьей башне.
Мечетей в городе было одиннадцать. Основное население составляли азербайджанские татары - мусульмане-шииты. Православная церковь была одна, армянских - две. Армяне жили обособленно и богато. Вся городская торговля была в их руках.
Производил впечатление Черный город. Здесь работали и строились нефтяные и керосиновые заводы. Топились местный поселок и сами заводы отходами из нефти. Дым над поселком восходил черными маслянистыми клубами, и земля здесь всюду была черная, пахнущая нефтью.
На том осмотры города кончились. Питался Савва одними сардинами. Готовить не надо. Сардины на завтрак, сардины на обед, на ужин.
Через две недели бакинского житья Савва не выдержал и написал отцу письмо. Просил разрешения вернуться. Конторскую работу и в Москве можно найти, зимой в Баку жизнь совершенно замирает, даже лавки многие закрываются. Если пребывание в Баку необходимо, можно вернуться в город весной.
Иван Федорович был неумолим. "В Москве одно лишь развлечение на глазах и чад в голове, - писал он сыну. - Вот тебе образчик, Савва: Федор и Анатолий, совершеннолетние молодые люди, не могут жить и содержать себя… Ничего не делают, скучают и ходят с туманом в голове, а отчего это? Оттого, что они не привыкли к трудам…"
Впрочем, Иван Федорович желал сыну добра. На его письме он сделал запись: "Жаль мне Савву, но слава Богу, что он на деле и не дома".
Надо было как-то устраивать жизнь. Савва предложил Пупыкину поселиться в своей квартире, а для того, чтобы избавиться от непереносимых уже сардин, наняли кухарку Анну Петровну. На двоих, стол им стоил тридцать пять рублей.
Ездили в окрестности города, в Сураханы, смотрели брошенный, полуразрушенный храм огнепоклонников.
- Здесь есть выходы газа, и когда-то в этом священном месте горели вечные огни, - объяснял Пупыкин. - Армяне говорят - в древности Баку был городом огнепоклонников. Его называли Багаван.
- А что означает слово "баку"? Огонь?
- Да нет, "баку" вроде бы производное, испорченное от персидского слова "бадкубе" - удар ветра.
Северные ветры вскоре дали о себе знать. Стало так нестерпимо скучно, что Савва завел собаку. Назвал пса "Нигилист".
3
Жизнь переменилась неожиданно. Директор Бекман предложил Савве поездку в Персию. 19 декабря 1862 года они взошли на пароход, спустились к югу, миновали порт Ензели и пристали к одному из островов Ашур-адэ в Астрабадском заливе. Здесь располагалась русская морская станция. Из Ашур-адэ на лодках приплыли в Гяз, защищенный от ветров и морских бурь Потемкинской косой, уладили пограничные и таможенные дела, заплатили пошлину.
Еще на пароходе Савва познакомился со своим телохранителем - черкесом Ала-Верды. Мы не знаем имени этого преданного человека, но молодой купец дал ему удобное для себя имя, на которое тот охотно откликался.
Черкес был громадного роста, правая длань его постоянно лежала на рукояти большого кинжала.
- Почему он ходит за мной, как тень? - спросил Бекмана Савва.
- Он к вам приставлен, - улыбнулся Бекман. - В Персии небезопасно.
Купили лошадей и верхами три дня добирались до города Шахруда.
Шахруд стоит на границе Мазандерана и Хоросана, на границе гор и Большой соляной пустыни, по-персидски Дешт-и-Кевир.
Бекман представил Савву работникам фактории, назначил торговым приказчиком в лавке и отбыл в Барферуш, где у "Закаспийского Торгового Товарищества" имелась еще одна база.
Управляющий Шахрудской фактории был родом из Тифлиса, человек средних лет, одинокий. Савва ему понравился.
Отчетность вел персианин - почтенный мулла Абдерасул.
"Что ж, батюшка, торговать так торговать", - сказал себе Савва и стал вникать в дело, раскладывать товары, чтоб в глаза бросались, считать деньги, барыши.
Порядки в фактории были заведены местные, какие приняты у купечества Востока. Обедать сходились на крыше жилого дома. Наверху ветер обдувает.
Мулла Абдерасул почитал долгом давать наставления молодому русскому.
- У нас много, много недобрых людей. Никогда не расслабляйся. Наши люди хитрые, сначала улыбнутся, а потом убьют.
Женщины носили чадру, но иногда чадра - эта черная шелковая тюрьма, не скрывала, а, облекая, только подчеркивала изумительную красоту лица. Глянет встречная красавица и прожжет пламенем глаз.
Приходили письма от Ивана Федоровича, просил терпеть, учиться торговому делу. Восток - мудрый, Персия - древняя, ее купечество торгует не одну тысячу лет. Наверное, есть что перенять.
Савва так не думал. Из Персии Россия вывозила пшеницу, рис, табак, хлопок, шелк-сырец, изюм, свежие и сушеные фрукты, красящие вещества, опиум, шерсть, москательный товар, лошадей, баранов да еще жемчуг, бирюзу. Из промышленных изделий - шали, шелковые ткани, ковры. Ввоз подавлял вывоз. Из России шли бумажные ткани, фарфор, фаянс, стекло, металл и уж такая всякая всячина, что и не перечтешь: серпы, косы, грабли… Ввозили чай, сахар, кофе, пряности…
Тонкость торговли была не в продаже, а в умении избежать таможенных поборов.
Персидские купцы платили два с половиной процента пошлины, турецкие - четыре, европейские - пять. Но вся ловкость заключалась в том, чтобы заплатить не по стоимости товара, а по количеству вьюков. Все таможни были сданы в откуп, откупщики старались привлечь купцов к себе. Приманивали скидками. Чем больше провезешь товара, тем меньше заплатишь.
В каждом городе, однако, имелась своя таможня. Иностранцы эти пошлины не платили, а вот персидским купцам приходилось раскошеливаться.
Текущие дела - верные убийцы жизни. Савва входил в них, как садист, с наслаждением уничтожая свое бесценное время, это была месть отцу, а может, и всему человечеству. Желаете, чтобы я, светлый, в лавке пропадал, за тридевять земель?! Пропадаю! Радуйтесь!
Злость, однако, сходила, и Савва всерьез задумывался, куда и как поставить фарфор, куда замки и лопаты. И стали замки по соседству с фарфором. Купишь дорогое, подумай, как это сохранить.
4
В самом начале июня в Шахруд приехал директор Бекман. Привез товары, а для Саввы новое дело. Впрочем, о деле было объявлено только после беседы с управляющим с глазу на глаз. Савва получил отличную характеристику, и тогда Бекман объявил о его назначении управляющим фактории в столице Хорасана - городе Мешхеде. Сложность и особая ответственность поручения состояли в том, что фактории в Мешхеде не было, ее нужно открыть.
- Согласны ли вы, Савва Иванович, возложить на себя столь тяжкие хлопоты? - спросил Бекман не без суровости.
Савва в ответ просиял:
- Разумеется, согласен!
Шахрудом он был сыт по горло.
- Тогда готовьте товары, караван и с Богом, - напутствовал господин директор. - Помощники у вас буду! весьма толковые и расторопные. Приказчиком поедет Мирза Махмуд, переводчиком Мирза Джангир, ну а без Ала-Верды я вас в такое далекое путешествие отпустить просто не вправе.
Товары Савва подбирал сам, и Бекман его выбор одобрил. Кроме тканей, ниток, фарфоровой и фаянсовой посуды, кроме железных и стальных изделий, молодой купец взял оружие, весы и часы самых разных марок. Места занимают не много, легки, а дороги.
Караван был составлен из семидесяти верблюдов. Для себя и Ала-Верды Савва купил превосходных лошадей. Тут уж он положился на своего телохранителя, у которого при виде скакунов глаза молнии роняли.
Мулла Абдерасул, во все дни сборов, горячо молился и все советовал Савве быть в пути зорким, а в Мешхеде никому не доверять.
- Да будет Аллах милостив к тебе! Если невтерпеж станет кому-то довериться, так доверься Махмуду и Джангиру, а больше - никому, хоть рубашку будут последнюю отдавать. Помни, змея тоже на солнышке греется.
Савву, однако, если что и беспокоило, так собственные розовые щеки. Он, оставшись один, разглядывал себя в зеркало.
Лобастый, волосенки жиденькие, бородка чахлая. В глазах хоть бы толика строгости! Губки малиновые, сложены ласково. Содвинь брови - мальчишка, выгни дугой - опять мальчишка.
Савва купил револьвер и форму капитана корабля. Это уже было кое-что. А потому - в путь!
Весь Шахруд вышел поглядеть на русский караван, на капитана, у которого под седлом не конь, а сама птица Симург, на Ала-Верды, скакавшего за спиной молодого, но очень важного русского.
Савва чувствовал себя Садко, новгородским былинным купцом.
Караванный путь пролегал по городам Мейамей - Аббасабад - Мезанан - Себзевар - Нишапур. Степи сменялись горами. Караван двигался в теснинах. Холодных, скрытых от солнечных лучей. Обычно останавливались в караван-сараях, где были хоть какие-то удобства, но однажды в горах пришлось заночевать в отвратительном духане. Помещение вонючее, крошечное, пол земляной, холод. Зажгли огонь на полу. Дым ел глаза, и Савва плакал, но не от дыма, а от жалости к себе. Ведь где-то живет без печали матушка-Москва. Пироги пекут, в хрустальных графинах наливки, скатерти хрустящие, салфетки, как снег, а тут что-то ползает по телу, то ли блохи, то ли вши…
На двадцать второй день караван подошел к стенам благословенного Аллахом Мешхеда. Для шиитов это святой город.
Здоровенные молодцы - таможенники - ощупывали тюки с товарами, требовали уплатить пошлину и дать бакшиш, обязательное на Востоке подношение. Савва быстро надел капитанский китель, фуражку и с Ала-Верды, который был в мохнатой папахе, в бурке, подскакал к таможенному начальству. Нарочито горячил коня, конь хватал таможенника зубами, а Савва, сверкая глазами, кричал по-русски грозно и повелительно:
- Где бездельник переводчик?
Прибежал перепугавшийся Мирза Джангир, кланялся Савве до земли.
- Переведи! - Рука описала плавный круг, и указательный палец уперся в начальника таможни. - Пошлина уплачена на границе Персии. Это договор императора Российского Александра Второго и великого падишаха Персии несравненного Насреддина. Посему - прочь с дороги!
И Савва повелительным жестом махнул каравану, чтоб следовал через ворота. Ошеломленные таможенники расступились, и верблюжья цепочка прошла через город к лучшему караван-сараю.
Про себя грозный капитан хохотал.
"Напрасно, батюшка, ты корил меня за игру в театре. Пригодился театр".
Караван-сарай поразил Савву Ивановича размерами: "В самой середине роскошного здания, - писал он в "Моем детстве", - я занял обширный склад, а сам поместился во втором этаже, в небольшой комнате над входом в караван-сарай. Окно мое (единственное) выходило на самую живую площадь города".