5
Русского купца пригласил во дворец наместник Хорасана, вельможа приходился падишаху родным дядей.
Принят Савва был приветливо, но серьезной беседы не получилось. Наместник говорил на ломаном английском языке, а Савва английского не знал. Куцая вышла беседа, но не без пользы.
Полицмейстер Мешхеда посоветовал русскому купцу для безопасности и для свободного движения по тесным многолюдным улицам взять двух феррашей, разумеется, за плату. Оба ферраша имели нагайки: один шел впереди и прокладывал дорогу, другой позади, не позволяя нанести удар европейцу в спину. А опасаться было чего, фанатиков среди шиитов достаточно, да еще в святом городе.
Восточная жизнь была Савве уже не в новинку, началось испытание одиночеством. Сидел в лавке, но без языка какая торговля. Мирза Махмуд хорошо управляется. Прирожденный купец.
Савва просил переводчика познакомить его со знаменитой персидской поэзией. Джангир принес свиток с поэмой Махмуда Шабистари, прочитал отрывок, перевел:
"На том лике точка ее родинки широка,
Потому что является основой центра
И всеобъемлющей окружностью.
Не ведаю, является ли Ее родинка
отражением нашего сердца,
или сердце отражением родинки
прекрасного Лика?
От отражения Ее родинки явлено сердце
Или отражение сердца явлено там?
Сердце в Ее Лике или Она в сердце?
Сокрытой осталась для меня эта сложная тайна…"
- Господи! - удивился Савва. - Неужто персы так помешаны на родинках?
- Да, помешаны, - ответил Джангир. - "Родинка" - это не совсем родинка. Суфии называют "родинкой" сущность Мира и сущность человека, то есть его сердце. Родинка для суфиев - даже не точка, а пространство между единством красоты и единством самого существа Мира, иначе говоря Истины. Точка сердца человека - это центр небесного круга бытия и место появления "родинки".
- Э, нет, - сказал Савва, - родинку мне, видно, не одолеть.
Чтобы получить феррашей, Савве пришлось обратиться к французу мсье Шозу, бельгийскому подданному, в чине унтер-офицера, но в Мешхеде он занимал видную должность, обучая войско европейскому строю и владению европейским оружием. Мсье Шоз был единственный европеец на сто тысяч жителей Мешхеда.
Савва подружился с ним, хотя встречаться приходилось не часто. Жить в Мешхеде предстояло, видимо, долго, но однажды к Савве пожаловала делегация местных купцов. Просили уступить им значительную часть товаров. Цены предлагали выгодные. Савва решился на продажу. Сделку оформили у персидского нотариуса за наличный расчет. Об этой истории Савва Иванович так рассказывает: "Торговцы помещались в священном квартале, куда доступ иноверцам не полагается. Я приказал Мурзе Махмуду, первому приказчику, свезти товар в их квартал и совершить сдачу".
На другой день товары были отправлены, но Махмуд не вернулся… Нужно было действовать. Савва зарядил револьвер, взял Ала-Верды и поехал в священный квартал.
Не напрасно мудрый Абдерасул предупреждал Савву никому не верить. Мешхедские купцы попытались и бедного Махмуда перехитрить, а когда у них дело не выгорело - избили его. Савва явился как снег на голову. Купцы не чаяли в молодом русском такой дерзости. Однако решили и его взять на испуг. Подняли гвалт, грозили натравить толпу. Савва тотчас отправился к полицмейстеру. Тот прислал охрану и приставил к товарам.
Восемь купцов пришли к Савве в караван-сарай, кланялись до земли, просили отсрочки на несколько дней. И тут в самое время пожаловал с визитом мсье Шоз, он сказал по-персидски, не столько для Саввы, сколько для купцов:
- Не беспокойтесь. Виновных выдерут по пяткам в вашем присутствии.
Купцы смирились. Савва вместе с ними опять отправился к нотариусу, заключил договор о расчете в трехдневный срок.
На третий день купцы собрали нужную сумму, и Савва со своими слугами, с феррашами мсье Шоза перенесли тяжелые золотые туманы в личную Саввину комнату, где стоял кассовый сундук.
О своем торговом успехе управляющий Мешхедской фактории решил дать телеграмму, но телеграф находился в Реште, чуть ли не за тысячу верст от Мешхеда, в западном углу Каспийского моря, близ Ензели, мимо которого Савва проплывал в начале своей персидской эпопеи. Нарочный ехал долго, и ответ пришел не скоро, но радостный.
Директор Бекман приказывал оставшиеся товары передать Мурзе Махмуду, а самому возвращаться в Баку.
Обратное путешествие Савва совершил верхом на лошади с неразлучным Ала-Верды. Добрались до Гязского берега, дождались парохода и - здравствуй, Баку, милый Пупыкин, даже бакинские сардины показались лакомством. В Баку снова была осень. Миновал год.
Директор Бекман поручил Савве ехать в Москву, заняться сбором товаров для Нижегородской ярмарки. Эта милость была заслуженной, выстраданной.
На место Саввы в Баку приехал Медынцев. Видимо, это один из трех братьев Медынцевых, друзей Павла Михайловича Третьякова, собирателя картин.
Павел Михайлович особенно близко дружил с Алексеем Медынцевым, который имел свое торговое дело и каждый год работал на Нижегородской ярмарке и заодно распространял запрещенный герценовский "Колокол".
Медынцева, видимо, тоже спасали от ареста, но он недолго жил в Баку, тяжело заболел, вернулся в Москву и умер.
Восток для здоровья северян небезопасен. Его коварство испытал на себе и Савва Мамонтов.
6
Иван Федорович, целуя сына, расплакался.
- Вот оно, Савва, как детей-то своих ждать! - обнимал, утирал слезы, смеялся над собой: - Господи, сколько влаги накопилось.
Повел к иконам, перекрестился и сказал, не стыдясь торжественности тона:
- Был ты мне сын, а стал мне товарищ. Все наши купецкие тайны тебе передам, ибо ты, Савва, - наследник моему делу.
Закаспийское Торговое Товарищество доверило молодому Мамонтову ведать Московской конторой. И потому в Москве Савва трех дней не был, поспешил в Нижний Новгород закупать на ярмарке товары для персидских факторий.
Болезнь почувствовал неожиданно. Глядел с кручи у Кремлевской стены, как сливаются Ока с Волгой, и вдруг подкатила тоска под сердце - понял, что очень болен. Душа заметалась в панике, но головы не потерял. Передал дела младшему сотруднику и в тот же день уехал в Москву.
Доктор Топоров, осмотрев больного, потребовал собрать консилиум. Приговор хирурга Попова был суров: операция поясницы неизбежна.
Иван Федорович, не жалея никаких денег, пригласил знаменитого Иноземцева, тот диагноз подтвердил: "Псикас маиор", операцию, однако, отложил - организму нужен отдых.
- Какой отдых в русском холоде! Езжай, Савва, в Милан, - предложил Иван Федорович. - Хоть я обжегся один раз на Милане, но ты у меня пусть не старший сын и не младший, да наверняка самый умный… Главное, лечись, а от дела тоже не бегай. Приглядывайся, как Европа торгует. Будешь у Веденисова в Промышленной конторе, изучай шелковое производство. Шелком торговать - дело вечное.
Так зимой 1863 года Савва очутился в Милане.
Милан издавна был центром ломбардской торговли шелком-сырцом. Веденисов, предупрежденный Иваном Федоровичем, что Савве прежде всего нужно поправить здоровье, - работой нового сотрудника не загружал.
В Милане было чего смотреть, начиная от его четырнадцати ворот с беломраморной аркой Мира в честь Наполеона и кончая кафедральным собором, строительство которого закончилось в 1805 году, а началось в далеком Средневековье, в 1386 году. И как было не поклониться "Тайной вечере" великого Леонардо да Винчи в церкви Санта Мария делла Грация!
Савва исполнил благоговейное созерцание без позы и фальши. Сильное чувство он испытал и в Брере, перед полотнами того же Леонардо да Винчи, Рафаэля, художников ломбардской школы Луини, Болтрафио, Гауденцио, Феррари… Но Милан - это еще город Мельпомены! При двухстах семидесяти тысячах жителей в нем двенадцать театров, среди них несколько оперных и, разумеется, Делла Скала.
Савва снял просторную, но скромную квартиру во втором этаже на углу Корто.
- Восемнадцать снежных дней! - смеялся он, читая о суровости миланского климата.
Город утопал в цветах.
Работе Савва посвятил часы, а время отдал… учебе. Овладевал итальянским языком, без которого какая может быть торговля, и постановкой своего голоса. Голос в нем обнаружил Булахов, человек в русской музыке не последний!
Совсем иного мнения о качестве голоса русского были итальянские извозчики. Савва вспоминал в своих записках: "Два извозчика не выносили, когда приходил маэстро ставить мой голос, уезжали в другой переулок. Конечно, они не могли понять, что голос мой постепенно улучшался".
Имея средства, Мамонтов всю жизнь следовал одному твердому правилу - учиться у лучших педагогов, лечиться у лучших врачей, окружать себя людьми выдающимися и, по возможности, великими, пусть в будущем.
А потому оперные партии Савва разучивал под руководством самых известных преподавателей Миланской консерватории.
Брат Анатолий кончил тем, что пленился певицей Марией Александровной Ляпиной и, вопреки воле отца, обвенчался с нею.
Савва брал выше, его любовью была Муза, но она тоже подавала ему тайные знаки взаимности. Пусть не Делла Скала - театр попроще, но посещаемый, ценимый итальянцами, пригласил Мамонтова петь басовые партии в "Норме" и в "Лукреции Борджиа".
Может быть, силки славы и опутали бы молодого купца, но в это самое время Савва получил приглашение навестить московских знакомых, остановившихся в Милане, - Веру Владимировну Сапожникову, которая совершала путешествие со своей дочерью Елизаветой Григорьевной.
Веру Владимировну Савва не помнил, но Веденисов знал это семейство.
- Люди светлой души! Вера Владимировна Сапожникова - вдова, купчиха Первой гильдии, она родная сестра Сергея Владимировича Алексеева, человека весьма достойного.
В доме Алексеевых Савва бывал, но ехал к Сапожниковым без охоты, заранее придумав предлог, чтоб визит вежливости не слишком затянулся.
В гостиной, куда пригласили Савву, солнце ударялось о сверкающий паркет и так слепило, что пришлось прикрыть глаза.
"Хлебают солнце, как щи!" - мелькнула досадливая мыслишка.
- Здравствуйте! - голос был негромок, но такого милого, такого домашнего тембра, что Савва внутренне притих.
Девушка стояла у рояля, она, видимо, просматривала ноты и теперь отложила их.
- Матушка сейчас выйдет.
Лицо строгое, а губы доверчивые, брови чуть вскинулись, и в них такая милая неуверенность, такой детский испуг.
- Вы играете? - спросил Савва.
- Да кто же нынче из купеческих девиц не играет? Грамоты еще можно не знать, а вот чтоб на инструментах не играть, такого невозможно.
- Что же у вас за ноты?
Девушка вспыхнула, прикрыла глаза длинными черными ресницами:
- Это оратория Листа "Святая Елизавета".
- Господин Лист теперь итальянец, в Риме живет. Уж такой, говорят, истый католик, что собирается в монахи постричься.
В гостиную вошла Вера Владимировна:
- Простите, Савва Иванович, что задержалась. Это дочь моя, Елизавета Григорьевна. Мы собирались портик смотреть возле церкви Святого Лоренцо. А где это - не знаем. Лизе древности подавай.
- Я покажу вам эту коринфскую колоннаду и охотно буду вашим Вергилием! - сказал Савва. - Надо обязательно посмотреть церковь Святого Амвросия, она построена самим Амвросием в четвертом веке. А знаете, на каких развалинах? Храма Бахуса! В этой церкви, кстати, короновались особою железной короной короли и германские императоры…
- Перед поездкой я прочитала "Божественную комедию" Данте, - сказала Елизавета Григорьевна. - Я ожидала, что здесь будут горы, плавающие в туманах, снопы лучей из облаков, как у Эль Греко. Но оказалось все не так. В природе - рай, а в жизни людей - жизнь.
- Но среди великих памятников! - тонко подметил Савва.
Он посмотрел на Елизавету Григорьевну и увидел, что она вся - внимание. Смутилась, отвела взгляд, и Савва почувствовал в груди нежность.
Дни пребывания Сапожниковых в Милане таяли, как весенний снег. О шелковых делах было забыто так основательно, что Веденисову пришлось вернуть Савву с небес на землю. Тут Савва и признался своему наставнику, что Елизавета Григорьевна для него не просто дочь московских знакомых.
- Ей семнадцать, тебе двадцать три, - одобрительно рассудил Веденисов. - Семейство солидное, дело молодое, с Богом. Проси согласия у батюшки.
Савва отправил домой телеграмму, но Иван Федорович ответил письмом: "Выбор подруги на всю жизнь зависит от сердца и здравого рассудка, одного другим поверенного. Выбор твой указанной невесты Лизы Сапожниковой, если не противоречит сердцу, есть выбор правильный и достойный".
Пока письмо шло, Савва отправился с семейством Сапожниковых в поездку по Италии. В Неаполе, однако, пришлось проститься: Вера Владимировна направлялась с дочерью во Францию.
Улучив момент и набравши в грудь воздуха, Савва попросил Веру Владимировну выслушать его. Вера Владимировна выслушала, ответила не строго:
- Ох, Господи! Сладко дочь растить, да расставаться солоно. Оперились, видно, крылышки у Лизы… Что тебе сказать, Савва Иванович? Через месяц приезжай в Ниццу. Если чувство не переменится, не пропадет, сам Лизе скажешь.
7
Вернувшись в Милан, Савва и в голосе прибавил, и шелком занялся всерьез. Изучал дело, думая о будущем.
С 1800 года Россия ввозила шелка-сырца по четырнадцати тысяч пудов, в царствие Александра ввоз несколько упал, но в 1841–1850 годах поднялся почти до шестнадцати тысяч пудов и опять скатился до четырнадцати тысяч. Шелк-сырец покупали в Австро-Венгрии, в Германии, во Франции, в Швейцарии, в Китае и в Италии. Готовых шелковых изделий ввозили не много, на три-пять миллионов рублей в год - пошлины высокие. Шелковая пряжа, изготовляемая в России, качеством уступает заграничной. Миланская основа стоит в России 356 рублей за пуд, китайская - 312 рублей, а своя, маргеланская, - 180 рублей. Отечественная шелковая промышленность развивалась в Московской да во Владимирской губерниях. Фабрики все небольшие, полукустарные.
"С отцом надо посчитать, - думал Савва, - не открыть ли свою фабрику?"
Выступление в театре пришлось отложить, ждал истечения месяца.
Помчался в Ниццу.
Вера Владимировна отпустила Лизу погулять с Саввой.
Было огромное море, огромное небо. Они посмотрели в глаза друг другу. Савва спросил:
- Вы знаете, почему я здесь?
- Да, - сказала Лиза.
Он взял ее за руку, и ее рука дрожала точно так же, как и его. Он радостно и громко вздохнул.
- Я прошу вас быть моей женой.
Задохнулся воздухом, договорил эту бесконечно длинную фразу уже одними глазами, потому что голос совершенно пропал.
- Да, - сказала Лиза. - Да. Я согласна.
И потрогала рукой щеки.
Они рассмеялись. Так смеются дети, когда у них завелась счастливая, им одним ведомая тайна.
Спеть хоть однажды со сцены, перед публикой, Савве Мамонтову так и не пришлось. Отец прислал телеграмму: тетушка при смерти, желает проститься с любимым племянником. Савва тотчас отправился в Россию.
8
Иван Федорович купил под Москвой большой дом неподалеку от села Киреево. Потянуло к природе, к земле, к вечности.
Остался киреевский дневник Ивана Федоровича, но это не дневник событий и чувств, а скорее регистратор гостей и температуры воздуха. "1864 г. Май 21. Четверг. Погода жаркая. Прибыл я в Киреево". "8 июня. Пятница. Духов день. Жарко. На солнце 32°… В 9-ом часу был пожар, сгорело 2 крестьянских дома".
Савва в Кирееве появлялся редко. Отец дал ему средства на собственное дело. В центре Москвы, на Ильинке, Мамонтов-младший открыл амбар для продажи ламбардского шелка. Великих прибылей дело не обещало, но торговля шла солидно. Чтоб голова лишний раз не болела, бухгалтером в контору Савва Иванович взял своего благородного товарища, с которым вместе перебивался в Баку сардинами, Александра Константиновича Пупыкина.
У самого Ивана Федоровича дела процветали. Коммерческий успех Троицкой железной дороги подталкивал продолжить строительство линии до Ярославля. Однако капитал еще не вернулся, а строить в долг купцы старой закалки не любили. Богатство добывается всю жизнь, а просвистать его можно в считанные дни.
Довелось Савве сумерничать с отцом в киреевском доме. Сидели перед топящейся голландкой, на огонь смотрели.
- Сколько моих золотников, хотелось бы знать, в тебе, - неожиданно сказал Иван Федорович, тихонько посмеиваясь.
- Должно быть, одна половина, - ответил Савва. - А другая - от матушки.
- Нет, это не верно. От родителей в человеке только легкая тень сверху да внутри ларец. Заглянуть бы в тот ларчик, лучшее ли от меня тебе досталось?
- Лучшее, - уверенно сказал Савва.
- Я и сам вижу, что есть и лучшее. Но худшего тоже немало.
- Да в чем оно?
- В легкомыслии.
- Батюшка, да неужто ты, Мамонтов…
Иван Федорович поднял руки:
- Савва, умерь пыл. Это как раз та самая птица пфуфырь перышки в тебе растопырила, о которой я и говорю… Бороться с ней смысла нет, но умом про нее знать надо. Поглядывай за нею, Савва. Она красивая, смешная, но проглядишь - клюнет страшно, в глаз.
Савва почувствовал, что отец готов откровенничать, и попросил:
- Рассказал бы ты о деде моем. Ничего ведь не знаю.
- Бог с ним с дедом, - легко отмахнулся Иван Федорович. - Для меня отцом был Аристарх Иванович. Он одну в меня истину вдалбливал: "Иван! Не верь молодости. Молодость курва!" Суровый был человек, но честный. Не подслащивал жизнь, не подкрашивал. За это я ему по гроб благодарен. А вот старшая дочь его, Ольга Аристарховна, была совсем иной человек. Красивая, мечтательная, и ведь не бедная, а в старых девах век куковала. Тетрадку мне свою давала читать со стихами. Там было даже недозволенное, поэма "Войнаровский"… Твои студенческие шалости, сын, с кровями тебе передались.
- А какое у нас родство с декабристами?
Отец пошевелил кочергой поленья:
- Я еще не совсем старик, чтоб все тайны семейные, все грехи предков на детей своих перекладывать. Сам поношу, сколько сил есть. Не спеши, Савва. Ты у меня молодец. За невесту хвалю. Свадьбу еще не сыграли, а я уже внучат начал ждать.