Римский-Корсаков подошел к дирижерскому пюпитру и попытался объясниться с непреклонным дирижером:
- По совести говоря, не нахожу в этом акте длиннот… Конструкция всей пьесы требует, чтобы именно тут было выражено музыкально то, что служит основанием для дальнейшего действия.
- Может быть, вы и правы. Но нужно же думать и о публике. Из личного опыта я знаю, что длинноты в произведениях композиторов затягивают спектакль и утомляют публику. Я говорю это потому, что имею к вам искреннюю симпатию. Надо сократить… - Направник говорил методично, резко, с педантичной твердостью.
- Мы уже не раз говорили с вами об этом, - возразил Римский-Корсаков. - Вы настояли на многих сокращениях в "Снегурочке". Насилу мне удалось сохранить тогда целостность Масленицы и хора цветов. Искажен был также финал первого действия. А вот Альтани в Большом театре поставил без купюр, но сократил антракты - и в срок уложились. Вы больше заботитесь о выгоде театрального буфета, чем о художественном замысле автора… И в "Младе" вы настаивали на сокращении. А опера проиграла в художественной выразительности. Нельзя так, Эдуард Францевич…
- Я очень сочувствую вам, Николай Андреевич. Но директор Всеволожский решительно восстает против длиннот русских композиторов.
Шаляпин, не дослушав, чем же закончится разговор двух знаменитостей, пошел к Кондратьеву.
"Даже известный русский композитор не может добиться того, чего хочет", - с грустью подумал Федор.
Он сразу обратил внимание на то, что в императорском театре царила совсем иная обстановка, чем в Тифлисской опере или в Панаевском театре. В каждом артисте чувствовался какой-то необъяснимый страх за себя. Каждый в одиночку вел борьбу за роль в спектакле, чувство зависти к тому, кто оказывался наверху, в чести у чиновников, распределявших роли, разъедало почти всех. Эта вечная неуверенность сковывала талант артистов, порождала боязнь за завтрашний день. Артист чувствовал себя не творцом, а исполнителем чужой воли, чувствовал себя не в художественном творческом коллективе, а в казенном учреждении, где господствовали конторские чиновники, порой слабо разбиравшиеся в искусстве. И противодействовать этому мало кто осмеливался… А кто поднимал голос против этих порядков, его тут же снимали. Вот главный режиссер Кондратьев… Человек властный, самолюбивый, признававший только свое слово, свое мнение. Всем говорил "ты", называл уменьшительными именами. Федора, привыкшего ко всему, это не обижало, но находились артисты, которых такое панибратство оскорбляло.
Шаляпин вошел в маленький режиссерский кабинет, все стены которого были увешаны портретами артистов Мариинского театра.
- Руслана снова спеть хочешь?
- Да не знаю… Нет, боюсь, что снова провалюсь, как в ноябре, - растерялся Федор от неожиданного вопроса.
- Ты, Феденька, много-то не думай о себе, ты глуп и кое-чего еще не понимаешь… Разве ты не знаешь, что рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше? Споешь хорошо - будешь на виду, и тебя, может, ждет блестящая карьера, а откажешься… пеняй на себя. - Длинная седая борода, красная феска с кистью, длинный с горбинкой нос, да и вообще все черты лица Кондратьева на этот раз словно потеряли свой обычный добродушный вид. Кондратьев так и сверлил Шаляпина злыми глазами. Почему он всегда на него сердится? Кондратьева, певшего некогда все партии баритона в опере, Шаляпин часто видел веселым, добродушным, склонным к шутке, розыгрышу, а как только он обращался к нему, так сразу становился суровым. - Ну да ладно. Руслана споешь потом… Не за этим я тебя позвал. Ты где ж пропадаешь? Мы тебя ищем, с ног все сбились. Я уж и в "Пале-Рояль" послал за тобой…
- На репетиции "Ночи" задержался. Там Римский-Корсаков и Направник ругаются. Один говорит, сокращать надо оперу, а другой - что это нарушает творческий замысел, мол, слушатели ничего не поймут, если сократить…
- Ну ладно, в этом они сами разберутся… Корякин не может петь Мельника в Прощеное воскресенье. Говорит, заболел, хрипит и температура… Готовься к выступлению. Утренний, публики взыскательной будет не много. Справишься…
- Мне кажется, Геннадий Петрович, что это - не моя роль, - возразил Шаляпин.
- Глупец, я даю тебе еще одну возможность показать себя… Это твоя роль… Только не кривляйся, отнесись серьезно к делу…
И Шаляпин снова начал учить роль, которую не раз уже исполнял, но как-то не находило его исполнение отзвука в сердцах слушателей. В Тифлисе упрекали его в легкомыслии, хотя и считали соответствующим тембр его голоса, прекрасной мимику, обычное злорадство в манере пения, что помогало Шаляпину создать "такого озлобленного сумасшедшего Мельника, которого трудно найти на лучших оперных сценах". Полагали, что его Мельник не соответствует тому образу, который представлял композитор. Но какого же нужно играть? Шаляпин не знал. Поэтому сначала и хотел отказаться от роли. А сейчас задумался…
Утром следующего дня зашел в его комнату Мамонт Дальский. Как всегда, Дальский был великолепен и красноречив, рассказывал, как накануне провел вечер после спектакля. Вслед за Дальским тихо вошел драматург А. И. Косоротов.
- А ты что так хмур, Феденька? Чем ты так раздражен? "Иль сети порвались, иль ястребы не злы, иль сокол больше не летает? Возьми моих", - шутливо запел Дальский, нарочито подражая голосу Шаляпина.
- Вот и наврал, - просиял Шаляпин. - Голос у тебя, Мамонт, есть, но врешь ты иногда просто потрясающе. Не умеешь ты петь. Послушай.
И Шаляпин мощно и красиво исполнил фрагмент известной арии Кончака.
А Дальскому только это и нужно было. Он прекрасно знал характер своего младшего товарища. После исполнения арии у того сразу улучшалось настроение, он становился веселым, разговорчивым. Красивое звучание его голоса лишний раз убеждало в том, на что он способен. А мог он многое. И молодой артист это чувствовал.
Часто бывало, что Дальский не слушался его указаний и продолжал петь своим звучным голосом, не обращая внимания на недовольство Шаляпина, улавливающего малейшие фальшивые ноты. Порой возникали и ссоры из-за этого, но сегодня Дальский был в хорошем настроении и пропустил мимо ушей замечания своего товарища.
- Так что все-таки стряслось у тебя, Федя? - дружелюбно продолжал Дальский.
- Дали петь Мельника в Прощеное воскресенье, утром, а я боюсь.
- Но ты же, говоришь, играл его. И в Тифлисе, и в Панаевском…
- Не получается он у меня… А если Мельник у меня получится такой же безжизненный, как Руслан, то мне надолго не будет полнокровной жизни в театре…
- Ну-ка, прочитай вступительную арию.
Федор прочитал. Прочитал бойко, как бы залихватски.
- Нет, Федор. Мне кажется, ты неверно понимаешь характер Мельника. Это не бойкий, вертлявый мужичонка, а солидный, степенный мужик. У него - мельница, ему приходится общаться со многими людьми, его уважают, и он привык к этому уважению. А уж в этом положении он с уважением относится и к своей собственной персоне… Попробуй-ка вникнуть в его положение, вживись в его образ, пойми его характер…
Дальский увлекся своими мыслями, он был в ударе, представив себе, что уже играет сам этот характер: чуть заважничал, в походке его появилась степенность, неторопливость…
- Мне кажется, - продолжал Дальский, - что у Мельника есть что-то родственное с Иваном Сусаниным. Они примерно одного возраста, у них одинаковое положение в селе. Оба они - простые русские мужики, в которых авторы воплощают черты русского национального характера. Ты - тоже русский человек, тебе не надо играть Гамлета или Дон Карлоса. Играй русского человека, играй самого себя в том положении, в каком оказался Мельник… Ну-ка, спой арию Ивана Сусанина… Последнюю, конечно…
- "Чуют пра-в-ду!" - мощно начал Федор.
Мамонт поморщился, как от страшной зубной боли, и воскликнул:
- Постой, постой! Чего вопишь? Все вы, оперные басы, - дубы порядочные. Чуют!.. Пойми… чу-ют! Разве ревом можно чуять?
- Ну а как, Мамонт Викторович? - Шаляпин был явно озадачен, ведь он уж не раз исполнял арию в концертах, и ему всегда бурно аплодировали и говорили самые лестные слова.
- Чу-ют - тихо. Чуют! - громко. Понимаешь разницу в интонации? А интонация - это душа слова, ее нужно всегда очень тонко чувствовать, чтобы правильно передать суть настроения человека в этот момент. Понимаешь? Чу-у-ют! - с душой, тихо, задумчиво начал Дальский. - Слушай еще раз: чу-у-ют!.. А потом разверни на "правде", пра-в-ду - всей ширью… вот это я понимаю, а то одна чушь, только сплошной вой… Да руками не маши как мельница. Руки тебе даны, чтобы создавать скульптурный облик героя… Они выразительны так же, как и голос. Умей распоряжаться ими на сцене. Да и вообще всей своей фигурой. Ты ж артист, ты ж играть должен, а не только петь… Ну-ка, давай…
И Федор Шаляпин покорно начал выходную арию Мельника, потом Ивана Сусанина. Незаметно для самого себя он перенимал самые важные и необходимые указания своего более опытного товарища, и возникал уже совсем другой образ - человека степенного, уважающего себя и уважаемого другими.
Так они занимались часа два…
- Ну а теперь, Федя, что-нибудь повеселее… Из "Фауста", что ли?
- "Я здесь…" - громко запел Федор.
Дальский снова не выдержал и взорвался.
- Кто это здесь? - бесцеремонно перебил он певца.
- Мефистофель…
- А ты знаешь, кто такой Мефистофель? - грозно продолжал допрашивать Дальский.
- Ну как же… Много раз уже исполнял, и всегда одобряли… - растерянно начал Шаляпин. - Черт…
- Сам ты полосатый черт. Мефистофель - это стихия!.. А ты понимаешь, что такое стихия? Мефистофель - гроза, ненависть, дерзновенная и могучая стихия!.. Он непобедим, он все может… И никто не в силах препятствовать его действиям и желаниям…
- Ну и что же? - с любопытством спросил Шаляпин.
- А вот… явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи и мрачно объяви о себе: "Я здесь". Потом энергичным жестом руки сорви с себя плащ, вскинь голову вверх и встань гордо во весь рост, тогда все поймут, кого и что ты хочешь изобразить. А то обрадовался: "Я здесь!" - словно Петрушка какой-то! Вот, посмотри…
И Мамонт Дальский неожиданно согнулся, вскинул руки, провел ими по лицу и словно преобразился: красивое лицо его сразу потеряло обаятельные черты, стало грозным и отталкивающим, потом выпрямился и мощно произнес: "Я здесь…"
- Ты посмотри, Федор, как ест нас глазами будущий знаменитый драматург Косоротов. Вот слушает и непременно расскажет кому-нибудь, как ты учился "дальчизму", так в шутку называют мои уроки. А то и сам опишет… Ну ладно, ладно, не сердитесь, я шучу… И еще учти, я уже говорил, следи за руками, болтаются они, как будто совершенно лишние… Ты пойми, жест, как и интонация, несет смысловую нагрузку в театре. Отними у живописца возможность играть светотенями, полутонами, все пропадет…
- Да, да, мешают, черт их побери! Не знаю, куда их деть… Действительно болтаются, понимаешь, без толку, как у картонного паяца, которого дергают за ниточку. Никак с ними не сладишь… - сокрушенно оправдывался Федор.
- Ты, Федор, не паяц, ты человек, артист, и должен научиться владеть ими как дополнительным средством изображения характера твоего героя… Больше их ощущай, держи покрепче.
Дальский на мгновение задумался, а потом решительно взял из коробки спички и сунул их Шаляпину.
- На, держи, отломи по кусочку от спички, сунь их между пальцами, да нет, не так… Сунь между большим и средним пальцем, - нетерпеливо учил Дальский. - Так и держи во время спектакля, они не будут заметны публике. Этот прием давно известен в нашем мире…
Шаляпин сделал, как сказал Дальский, и сразу почувствовал, что в руки вливается дополнительная сила.
- Ну, чуешь, будто появилось что-то такое, что увеличивает твою силу?
Шаляпин молча кивнул.
- Юрчик мне тоже показывал этот прием.
- Теперь твои руки найдут свое место, не будут как плети болтаться. А главное, ты не будешь думать, куда их девать во время пения… А потом привыкнешь, станешь обходиться и без спичек.
Шаляпин попробовал спеть со спичками. Естественнее и гибче стали его движения, как будто во всем теле появилось дополнительное чувство равновесия. И, радостный, засмеялся.
- Да, да!.. Ты прав, совсем другое ощущение! А вот с Юрьевым не получалось!
- Ну, хватит, Федор, на сегодня достаточно… Пойдем к Лейнеру… Есть хочется, да и горло промочить не грех после таких трудов…
Через несколько минут Дальский и Шаляпин шли по Невскому… Как они были не похожи друг на друга: один высокий, со светлыми голубыми глазами на круглом лице, добродушном и улыбчивом, небрежно одетый в поддевку; другой - среднего роста, изящно одетый в модное пальто, с тростью, жгучий брюнет, с черными сверкающими глазами, торопливо и страстно о чем-то говорил всю дорогу.
Глава шестнадцатая
Истинный товарищ по сцене
Все эти дни до спектакля Шаляпин думал о роли Мельника в "Русалке". Как не похожа эта роль на все, что ему приходилось играть в Мариинском театре… Да, Мельника он пел, но в другом месте и в другое время. Сейчас все чаще Шаляпин задумывался над тем, что поет он в прославленном театре, где пели самые выдающиеся певцы современности… До сих пор его попрекают, что он поет не так, как Мельников, Стравинский, уж не говоря о Петрове… А что он может поделать, если ему хочется петь так, как хочется, не подделываясь ни под кого… Как не похож Мельник на Ивана Сусанина! Да и сама музыка весьма существенно отличается от музыки Глинки.
В отличие от Глинки, думал Шаляпин, Даргомыжский как художник стремился запечатлеть характерные черты современного быта, тянулся к драматическим эпизодам, раскрывающим социальные контрасты жизни. Шаляпин любил исполнять такие романсы Даргомыжского, как "Старый капрал", "Титулярный советник", "Червяк" - все это жанровые сцены, характеризующие драматические стороны быта, где трагическое и комическое зачастую сливаются в единое целое.
Вот первый выход Мельника. В разухабисто-плясовом ритме он высказывает свое отношение к связи дочери с Князем. В жестах, движениях, в интонации выявляется его характер, плутоватый, прижимистый: главное - он любит свою дочь, желает ей счастья, которое понимает по-своему. Такой характер можно понять. Задача заключалась в том, чтобы передать слушателю всю противоречивость характера Мельника. А как показать характер человека многоцветным, каждый раз меняющим свою окраску в зависимости от обстоятельств? Иван Сусанин, Руслан, Мефистофель на протяжении сценической жизни как бы поворачиваются разными гранями своего характера, углубляется их внутренний мир, становятся яснее мотивы их поступков и действий… Но Мельник - совсем другой. Он изменчив по своей натуре. Плут, который не прочь извлечь хоть самую малую выгоду из любовных отношений дочери с Князем, после ее гибели оказывается способным на острые, глубокие переживания. Жизнь жестока, если прекрасная, бескорыстная девушка, гордая и чистая в своих побуждениях и страстях, погибает, не желая примириться с чудовищной несправедливостью. Гибель дочери сокрушительным образом повлияла на психологию Мельника. И он не примирился с этим. Гибель ее он воспринял как крушение всех своих взглядов на жизнь, как несправедливость окружающего мира, с его социальными противоречиями и контрастами, где одним позволено все, а другим не достается ничего, кроме несчастий и тревог…
Мельник проклял то, чему поклонялся всю жизнь, - бросил золото в воду. Трагедия любящего отца, который прозревает и осуждает свои слабости, возможно, впервые с такой остротой и точностью раскрыта в оперном искусстве.
В "Русалке" много бытовых и жанровых эпизодов, близких и по духу и по форме сиюминутной действительности, тому, что было близко Шаляпину, знакомо… Так что он прекрасно вошел в роль, чувствовал, что образ у него получается значительным, точно соответствующим замыслу Даргомыжского.
Обольщенная Наташа, горячее, чистое сердце которой не выдерживает предательства Князя, превращается в мстительную Русалку, а Мельник сходит с ума от тяжких переживаний - в этой бесхитростной истории раскрывается социальная драма двух простых людей, растоптанных человеком, стоящим на вершине социальной лестницы. Это тоже было близко Шаляпину, пробивавшемуся с самых низов все той же лестницы.
Только сумасшествие дало свободу Мельнику, и он высказывает все, что думает о Князе и обо всем, что произошло с его дочерью. Под градом упреков Мельник чувствует все то, что может чувствовать отец, мечтавший о счастье своей дочери, а на деле доведший ее до самоубийства: сначала жалость, потом раздражение от кажущихся несправедливыми упреков, затем испытывает ужасающие по своей силе страдания. Он - ворон, царит в своем птичьем царстве, он не зависит от подачек Князя, а потому и может с ним разговаривать даже несколько свысока, проявляя откровенную ненависть к своему сиятельному "зятю". Он помнит о своем несчастье, которое принес ему этот зятек. Скорбно произносит он беспечные слова: "…Да, стар и шаловлив я стал…" Угрозы, жалобы, страстные обращения и призывы - все это богатство интонаций, смены чувств раскрывается в сцене сумасшествия, просветления сознания…
Живые, естественные интонации человеческой речи в партии Мельника были близки Шаляпину. Особенности музыкальной декламации Даргомыжского Шаляпин глубоко и верно прочувствовал и понял самый характер исполнения роли…
"В первом действии Мельник двуличен, он не только смешон, но и должен производить неприятное впечатление, как всякий откровенный плут и пройдоха… Ведь открыто торговать честью своей дочери мало кто способен… Проходит не так уж много времени - и как изменился человек… Сколько выпало на его долю… За его грехи выпала ему кара Господня. И как переродился человек… Корыстолюбие, лукавство, жадность, льстивость - все это было в нем, и все эти черты куда-то унесло словно шквалом ветра. Да, сначала нужно играть его как обычного человека в бытовом плане, а потом поднимать его до подлинной трагедийности… И нужно первое ариозо исполнять в комическом плане, тогда это не будет выглядеть как откровенная торговля… Насмешка, юмор в жесте, в улыбке, в этаком игривом характере, ну что, мол, с вами поделаешь, все вы таковы… Живая, простая декламация естественной, обычной речи… И нельзя так прямолинейно изображать его только как корыстолюбца… Он, отец, хочет счастья своей дочери, но у него мало возможностей сделать ее счастливой, а тут подвернулся такой случай, который по тем временам оказывался действительно счастьем… Как же, полюбил ее Князь, притом совсем неплохой человек, которого и Наташа искренне полюбила за его нрав и добрый характер… Что ж, и Князь не волен в своих поступках, и его заставляют жениться на нелюбимой… Обычная история… Ничего с этим не поделаешь… Сложный и противоречивый характер, не нужно его только делать этаким проходимцем, торгующим честью дочери… С первой минуты Мельник переживает борьбу противоречивых мыслей и чувств: любовь к дочери уживается с попреками и стремлением хоть что-нибудь урвать от Князя… Передать многообразие чувств и все эти противоречивые чувства соединить в цельном характере, не только жадность, но и сострадание, и горе должны слышаться в интонациях его голоса… Встреча безумного Мельника с Князем - другое дело… Тут нужно развернуться характеру Мельника… Но не скатиться к мелодраме… Нужно передать правду характера, динамику страстей и чувств, передать силу эмоциональных переживаний…" - так размышлял Шаляпин накануне спектакля.