- Ах, театр, театр! Я с малых лет заболел театром. И вот в первое время, как только поступил в Мариинский, я приходил пораньше, чтобы насладиться воздухом этого прославленного театра, насладиться тишиной… Прихожу как-то в начале одиннадцатого. На сцене пусто и темно. Лишь где-то мерцают две-три лампочки. Сцена без декораций кажется огромной и подавляет своими размерами. Мрак в глубине ее кажется таинственным и жутким. Занавес поднят, и я смотрю в черную пасть сцены, представляя себя то в одной роли, то в другой… Тишина. Никто не мешает думать, артисты еще не скоро придут на репетиции, а рабочие готовят декорации на складах… Но что это? Как только глаза привыкли к темноте, я увидел маленькую фигурку старичка, который быстро засеменил вдоль сцены… Как легок и грациозен был каждый его шаг, как красив и изящен был каждый жест его рук… Он ничего не видел, ничего не замечал, поглощенный своими мыслями… Он то останавливался, дирижируя сам себе, затем снова двигался вдоль сцены, то приседал, выпрямлялся, откидывался всем корпусом назад, снова выпрямлялся, склонялся вперед и снова мелкими шажками устремлялся вперед. То отступал вправо, то влево… Потом постоит в задумчивости, вроде бы что-то вспоминает, и снова начинает свою прогулку вдоль сцены… Снова задумывается и снова принимает различные позы, опускается то на одно колено, то на другое, изгибается всем корпусом, вскакивает, вытягивается в струнку, отбегает назад. Чувствую, как он устал, как ему жарко, он вытаскивает платок и вытирает пот… Чуточку отдохнул - и снова начинает свои хождения по сцене… Опять остановка, опять хождения, опять позы, одна изящнее другой, опять движения… Мне казалось, что он никогда не остановится - двигался как заводной. И только когда дали свет на сцену, сигнал к началу общих репетиций, он, удовлетворенный, остановился… И если б вы видели его в этот момент… Он как-то сразу, на глазах, сгорбился, одряхлел…
- Это был Мариус Петипа? Так? - спросил Мамонтов.
- Да, это был Мариус Петипа, я его впервые тогда увидел в работе: Но дряхлым он выглядел недолго. Как только появились артисты и началась репетиция, его было не узнать: снова стал молодцеватым, стройным, с юношеским пылом стал руководить постановкой спектакля… И тут, Савва Иванович, я, может, впервые понял, что такое - работать. Нужно десятки, сотни раз повторять одно и то же до тех пор, пока получится хорошо. Я и стараюсь вот так работать, как прославленный балетмейстер, но ведь не всегда получается так, как хочется. Хочешь сказать одно, а получается другое, что-то совсем непохожее, лживое, напыщенное…
- Очень хорошо, что вы, Феденька, понимаете, чего хотите. Это уже половина успеха… Вы еще так молоды… Обогащайте себя знаниями, читайте больше… Прекрасный эпизод вы рассказали о Петипа. Замечательный мастер, удивительный художник…
Мамонтов умолк, а мысли его унеслись в Петербург к дням былой молодости, когда впервые появились имена Направника, Петипа.
- Какая странная игра судьбы… Бывают случаи, что настоящие фамилии артистов, а не столь часто практикуемые за последнее время псевдонимы вполне соответствуют тем профессиям, которые носят эти артисты. Можно ли, например, лучше придумать фамилию для балетмейстера, чем Петипа? А Направник? У меня не раз мелькала мысль: как было бы хорошо, если бы в увековечение великих заслуг Эдуарда Францевича в области нашей оперы и музыки славным его именем называли бы руководителя оркестра. Направник - это что-то свое, родное. Разве можно это слово сравнить с неуклюжими иностранными словами - капельмейстер, дирижер…
- Уж очень педантичен, чересчур строго следит за ритмичным исполнением каждой роли, - сказал Шаляпин, вспомнив мелкие придирки Направника.
- А как же за вами не следить-то, вы ведь можете такое нагородить!.. Для того и существует направник-дирижер.
В середине августа Нижний Новгород прощался с полюбившимися артистами: труппа Мамонтова давала последние спектакли. 11 августа в бенефис Федора Шаляпина шел "Фауст". Он сам выбрал этот спектакль, все еще надеясь и в образе Мефистофеля покорить взыскательную публику. Он много думал над этой ролью, пытался постигнуть то, что ему говорили об этом образе Дальский и Мамонтов. Никто не препятствовал ему в его намерениях, и все-таки получалось бледно. Девять раз он выходил в этой роли, а успех был средний. Затмевал его блистательный Тартаков. Нет, он вовсе не был завистлив к чужому успеху. Он высоко чтил тех, кто хорошо делал свое дело. Его волновало то, что сам-то он неважно исполнял свою роль.
На бенефисный спектакль принесли сшитый для него костюм. В новом костюме Шаляпин пел гораздо лучше, чем до сих пор, и публика не могла не заметить этого, бурно аплодируя и вызывая его после исполнения коронных арий оперы.
На следующий день "Нижегородская почта" сообщала: "Вчера оба артиста (Шаляпин и Тартаков) имели выдающийся и вполне заслуженный успех. Красивый голос Шаляпина звучал отлично…"
Гастроли подходили к концу. Выступив в последний раз на сцене нижегородского Нового театра в роли Гудала в "Демоне", Шаляпин через несколько дней уехал в Петербург, а в душе было столько неразрешенных вопросов…
Что делать? Оставить службу в Мариинском театре и перейти в Частную оперу Мамонтова? А как сложится его судьба у Мамонтова? В Мариинском он все время обеспечен почетной работой, а там… И самое главное - любовь к Иолочке Торнаги всерьез завладела его сердцем.
Глава восьмая
Жребий брошен
В Петербурге его встретили радостно. Начинался театральный сезон, и в "Пале-Рояль" из летних поездок возвращались артисты, художники… Все оставалось прежним, только Федор вернулся другим: он почувствовал, что его ждут какие-то большие перемены. Какие, он еще не знал. Может, после исполнения партии Олоферна столица обратит на него внимание? Может, еще что-то произойдет, но что-то должно случиться, он остро чувствовал это.
Он начал работать над партией Олоферна. Он уже видел себя в этой героической роли, напевал наиболее сложные отрывки из партии. Но первые же репетиции вернули его к действительности. Снова начали ворчать, что Шаляпин и поет неправильно, и играет не так, как до него играли и пели выдающиеся мастера Мариинской сцены. Снова начались трения между молодым артистом и руководством театра.
В порученной ему партии князя Владимира в опере "Рогнеда" Шаляпину виделся пылкий, темпераментный характер, быстро вскипающий гневом и быстро остывающий. В этой смене настроений артист и пытался раскрыть недюжинную натуру молодого князя. Он подобрал грим. Темные кудри, темная небольшая бородка и ярко горящие страстные глаза - вот каким внешне он представлял себе молодого героя. Пылкий темперамент должен был проявляться в каждой фразе, в каждом жесте. С удовольствием Шаляпин сыграл сцену, где ему пришлось выкрикивать: "До жен моих вам нету дела!" В яростном гневе он мощно ударял кулаком по столу и выпрямлялся во весь свой рост. Но тут же князь Владимир-Шаляпин столь же внезапно переходил в благодушное состояние… Да и сцена в лесу во время охоты тоже нравилась Шаляпину. Он безмолвно клал руку на гриву коня и замирал, а лицо выражало скорбную задумчивость. Вдали затихал хор странников, рядом стояли богато одетые охотники, и он, Шаляпин, думал обо всем, что только что произошло на его глазах.
Шаляпину нравилась эта роль, и он с удовольствием отдавался работе. Он играл ничуть не хуже, чем в Нижнем, но все время им были недовольны. Это раздражало Шаляпина. "Что они хотят от меня? Не могу же я делать так, как до меня это делал Мельников… Показывают, как ходил Мельников по сцене, что он делал руками… Но никому и в голову не приходит, что Мельников был не похож на меня, а я на него. И сколько б я в точности ни повторял его движений, все время получается что-то курьезное. Да и совсем другой человеческой индивидуальностью я представляю себе характер князя. И мой князь не может делать тех жестов и движений, которые мне навязывает режиссер".
Он очень удивился, когда однажды в его комнату зашли Иола и давний его приятель, артист Михаил Малинин. Сколько было радостных расспросов!.. Оказалось, что Мамонтов снова предлагает ему работать в Частной опере в Москве.
Малинин ушел. Федор предложил Иоле пообедать в ресторане. Долго они не расставались в тот день.
Шаляпин все еще колебался, переезжать ему в Москву или оставаться в Петербурге. И вот как-то, проезжая по Садовой на извозчике, он увидел на углу Невского и Садовой, как раз напротив Публичной библиотеки, артиста Юрьева, тоже на извозчике. Неожиданно для себя Федор крикнул:
- Юрчик! Подожди-ка, что-то важное хочу тебе сказать…
Пролетки остановились рядом. Шаляпин сердечно поздоровался с Юрьевым.
- Знаешь, Юрчик, я хочу уходить с императорской сцены…
- Как так?..
- Да вот, видишь ли, очень много соблазнов…
- Ну, Федор, - задумчиво ответил Юрьев, - соблазны соблазнами, но уйти с императорской сцены легко, а вернуться - куда труднее. Обдумай!
- Так-то так! Понимаю! Конечно, вопрос нелегкий… Но много есть обстоятельств… Ты вот что… загляни сегодня вечером ко мне. Поговорим.
Вечером Шаляпин у себя в "Пале-Рояле" был необычайно задумчив. Его предостерегали против скоропалительных решений, но он все больше склонялся порвать со своей размеренной, незаметной службой на императорской сцене. Не сломать ему устоявшихся канонов, не пробиться, а он так мечтал об этом…
Шаляпин был рад приходу Юрьева. Тот спокойно разделся, сел на предложенный стул. Юрьев был, как всегда, элегантен и собран.
- Как, Феденька, прошли гастроли в Нижнем? Ведь у нас тут почти ничего не писали… Как труппа госпожи Винтер?
- Ты знаешь, оказывается, это труппа не госпожи Винтер, а Саввы Ивановича Мамонтова. Это я сразу же узнал… Да никто и не скрывал, что опера принадлежит Мамонтову.
- Ну и какое впечатление он на тебя произвел?
- Не можешь себе представить, до чего это удивительный человек! Мамонтов сумел привлечь прекрасных артистов, и не только артистов. Какие они все замечательные люди, добрые, сердечные!.. Знаешь, жили как одна семья… Я там познакомился с изумительным художником Костей Коровиным. Вот кто понимает толк в театральных декорациях!..
Шаляпин с восторгом рассказывал о том, что делалось в Нижнем Новгороде во время выставки. Юрьев смотрел на него и удивлялся той перемене, которая произошла с Шаляпиным. За три с половиной месяца он стал неузнаваем… Сколько появилось новых слов, которые свидетельствовали о внутреннем духовном наполнении… За три месяца такой скачок, а что станет с ним через год, через два, если он будет развиваться в той атмосфере, которую создал для него Мамонтов?
Юрьев смотрел на него и удивлялся. Вчера еще никто не знал Шаляпина, он ходил в учениках, а сегодня ему уже тесны рамки императорского театра и он мечтает о свободном творчестве, о воплощении своих собственных творческих замыслов… А как красочно он рассказывает… Живо и увлекательно, не упуская подробностей, а некоторые сцены, где главным образом фигурирует он сам, изображает в лицах, с юмором, беспощадным и к самому себе… Радостен, полон жизни…
- Федор! По всему чувствуется, что успех тебя окрылил и у тебя впереди одни радужные перспективы… Пожалуй, действительно не откладывай решение своей судьбы, ты всей душой и помыслами там, в Москве…
- Мамонтов обещал мне, что будет давать любую оперу, какую я захочу… Представляешь?
- Конечно, лучших условий для осуществления твоих замыслов тебе не найти… Разве ты встретишь к себе такое отношение на Мариинской сцене? Разве будешь окружен такой атмосферой, какую сумел создать в своем театре Мамонтов? Поезжай…
- Помимо всего, я там, у Мамонтова, влюбился в балерину… Понимаешь?.. В итальянку… Такую рыжую… Симпатичную, красивую… Ну, посуди сам, она там будет, в Москве, у Мамонтова, а я здесь!.. А?
- Ну чего же ты об этом-то помалкивал? Тут и советовать нельзя… Это твое дело, интимное, и решать тебе одному.
- Она была здесь, тоже уговаривала переезжать в Москву. Мамонтов дает мне в два раза больше, семь тысяч двести, и обещает заплатить неустойку, а я отказался… И меня, охватила такая тоска, что не знаю, что и делать… Так хочется к ним, к Мамонтову, к Иолочке моей… Но у нас еще не было объяснения…
- Какое же тебе объяснение, если она уговаривает тебя переезжать в Москву!.. Значит, и она хочет, чтобы ты был поближе к ней… Это ли не объяснение в любви?
Юрьев вскоре ушел, а Шаляпин опять остался наедине со своими сомнениями.
Походил по комнате, попробовал голос, взял листок бумаги.
Прощай, уборная моя,
Прощай, тебя покину я!
Шаляпин вспомнил свою театральную уборную в Мариинском театре, сплетни, чинопочитание, царившее в театре, зависть, которая душила некоторых из его коллег, и быстро побежало его перо по бумаге.
Пройдут года, все будет так:
Софа все та же, те ж рожки,
Те ж режиссеры-чудаки.
Все та же зависть, сплетни, ложь
И скудоумие все то ж.
Певцов бездарных дикий вой
И заслуженных старцев строй.
Портной Андрюшка, страж Семен
И тенора иных племен;
Оркестр блестящий, стройный хор,
Для роль не знающих - суфлер,
Чиновников мундиров ряд
И грязных лестниц дым и смрад, -
Все это покидаю я,
Прощай, уборная моя.
Все кончено… Сомнениям пришел конец. Жребий брошей. Не может он больше ходить послушным пай-мальчиком по указке "режиссеров-чудаков", которые никак не могут понять, что он рожден для того, чтобы творить по велению собственного сердца. Только в этом случае он может чего-то добиться в жизни.
Долго еще думал Шаляпин в этот вечер, пока окончательно не понял, что нужно бежать из Петербурга.
К тому же его не покидали мысли об Иоле. Он все время вспоминал ее, забавную, смешливую, энергичную, умную, толковую, умеющую и здраво рассуждать, и тонко мыслить о таких вещах, которые как-то проходили мимо сознания Федора. Ее красивое лицо и изящная фигура часто виделись Федору… Он чувствовал, что полюбил ее. Жизнь у нее тоже была нелегкой, правда, по другим, нежели у него, причинам… Она много рассказывала ему о себе. В шестнадцать лет она уже была примой в театре Сан-Карло ди Наполи. Иола доказала, что вполне может заменить свою мать, рано покинувшую сцену из-за травмы ноги. Нашел Иолу Мамонтов, мечтавший создать свой балет. Он повсюду искал артистов, бывал в театрах, заходил за кулисы, разговаривал, советовался. Итальянцев он обожал. Как-то в Венеции он прочел, что в ближайший вечер в театре Фениче пойдет "Коппелия", и решил посмотреть. Главную партию танцевала Иола. Она ему очень понравилась. Савва Иванович познакомился с ней и предложил контракт в России. Сначала она отказалась: у нее уже был контракт с одним из французских театров, но Мамонтов уговорил ее отказаться от этого контракта, заплатил неустойку, предложил контракт на полгода по восемьсот рублей в месяц… Ну, конечно, от такого жалованья не отказываются, и Иола согласилась… Уж на что он, Федор Шаляпин, мало интересовался балетом, но и он понял, что Иола - чудесная балерина. Молодец Мамонтов, что привез ее в Россию… А то как бы Федор встретился с ней? Без Иолы он уже не мог себе представить свою жизнь… Рассказывала ему Иола и о своей жизни в Италии. Отец ее был сицилийцем знатного происхождения по фамилии Ла Прести. Он влюбился в будущую мать Иолы, хотел жениться на ней, но его родители-аристократы пригрозили лишить его наследства, если он женится на балерине… Он все-таки решился, но вскоре умер… Так что она выросла без отца… А мать ее повредила ногу в самом расцвете своей артистической карьеры… Иола взяла фамилию матери как псевдоним…
Да, пожалуй, действительно он уже не может жить без Иолы Торнаги. Так прочь сомнения! В Москву, в Москву!!!
Часть третья
Признание
Глава первая
Московские встречи
Как хорошо стало у Федора на душе, когда наконец-то он решил переехать в Москву… Словно тяжелая ноша спала с плеч. Неопределенность давила его, мучила, не давала покоя… А теперь ему казалось, что перед ним открывается все самое лучшее. Мамонтов взял на себя неустойку за первый год - 3600 рублей; вторую половину неустойки Федор должен заплатить через год сам. При таком жалованье, которое положил ему Мамонтов, это не так уж обременительно. Главное, что здесь, в Москве, все по-другому…
Москва была совершенно не похожа на Петербург. Здесь все иное, начиная с внешнего вида и кончая отношениями между людьми. И люди казались Шаляпину другими. Да и сам он уже не раз замечал, что в такой атмосфере становится другим, более открытым, откровенным. Шаляпин никак не мог привыкнуть к строгости петербургских улиц; широкие, прямые, они производили впечатление некой парадности, и казалось, сам он, выходя на них, поневоле становился каким-то строгим. Да и все было там странным: днем горело электричество, а летней ночью, как днем, висело яркое солнце. Все в Петербурге было чуждо и непонятно ему. И потому он часто вспоминал волжские просторы, залитые солнцем берега, поля. Даже Тифлис ему поначалу был дороже и ближе, чем эта странная красота северной столицы. Он прекрасно знал, что Гоголь любил бродить по Невскому проспекту, что Пушкин и Достоевский воспевали величие и неповторимость Петербурга, немало посвятили ему своих страниц. И он нигде не высказывался, что Петербург ему не по душе. И он любил бродить по Невскому, выделяясь своей высокой и стройной фигурой среди гуляющих. Часто бывал на Дворцовой площади, любовался Александровской колонной с ангелом… Эрмитаж с гигантами кариатидами, Канавка, Мойка, золотые шпили, "адмиралтейская игла", о которой упоминал Пушкин, шпиль Петропавловской крепости, шпиль Инженерного замка, где зверски убили императора Павла…
Шаляпин бродил по набережным. Здесь кипела бурная жизнь: катили роскошные экипажи, в них важно восседали придворные чины, гвардейцы, томные дамы в дорогих соболях. Все это куда-то мчалось, торопилось, спешило… За зеркальными стеклами дворцов, подъезды которых были застланы дорогими коврами, слышалась бальная музыка, в вихре танцев кружились прекрасные женщины с важными партнерами. Около этих зимних подъездов долгими часами вышагивали кучера, полицейские, охранявшие покой богатой публики…
А в Москве он почувствовал себя хорошо. Москва была широким и гостеприимным домом, куда со всех сторон России приходил талантливый люд… В Москве были щедрее, шире, хлебосольнее, меньше было чванства, больше гордости своим национальным происхождением. А Третьяков и его картинная галерея?.. Бахрушин и его музей театрального искусства?.. А Савва Морозов?.. И сколько таких, которые во славу России жертвовали своими миллионами, дабы увековечить великое в духовной жизни своего времени… А Новодевичий монастырь… Может, здесь впервые Шаляпина поразили мысли о смерти, о той далекой смерти, которая неизбежно придет, как бы долго ни продолжалась его счастливая и беспечная жизнь. Ведь Иван Сусанин тоже в ту роковую минуту думал о смерти, и все его раздумья, естественно, должны были быть окрашены этими предсмертными ощущениями…