Георгий Чулков - известный поэт и прозаик, литературный и театральный критик, издатель русского классического наследия, мемуарист - долгое время принадлежал к числу несправедливо забытых и почти вычеркнутых из литературной истории писателей предреволюционной России. Параллельно с декабристской темой в деятельности Чулкова развиваются серьезные пушкиноведческие интересы, реализуемые в десятках статей, публикаций, рецензий, посвященных Пушкину. Книгу "Жизнь Пушкина", приуроченную к столетию со дня гибели поэта, критика встретила далеко не восторженно, отмечая ее методологическое несовершенство, но тем не менее она сыграла важную роль и оказалась весьма полезной для дальнейшего развития отечественного пушкиноведения.
Вступительная статья и комментарии доктора филологических наук М.В. Михайловой
Текст печатается по изданию: Новый мир. 1936. № 5, 6, 8-12
Содержание:
-
Душа поэта - (Вступительная статья) 1
-
Предисловие автора 5
-
ЖИЗНЬ ПУШКИНА 6
-
Глава первая. ДЕТСТВО 6
-
Глава вторая. ЛИЦЕЙ 13
-
Глава третья. ЮНОСТЬ 20
-
Глава четвертая. В ПЕТЕРБУРГЕ 1817–1820 ГОДОВ 27
-
Глава пятая. ЮЖНЫЙ БЕРЕГ 36
-
Глава шестая. КИШИНЕВ 39
-
Глава седьмая. ОДЕССА 48
-
Глава восьмая. В МИХАЙЛОВСКОМ 53
-
Глава девятая. "СВОБОДНО, ПОД НАДЗОРОМ…" 62
-
Глава десятая. ХОЖДЕНИЯ ПО МУКАМ 67
-
Глава одиннадцатая. ДВА ГОДА ПЕРЕД ЖЕНИТЬБОЙ 75
-
Глава двенадцатая. СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ 92
-
Глава тринадцатая. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ 103
-
Глава четырнадцатая. ПОЕДИНОК И СМЕРТЬ 112
-
-
Post scriptum 124
-
Примечания 125
Чулков Г. И. ЖИЗНЬ ПУШКИНА
Душа поэта
(Вступительная статья)
"Биографа интересуют не литературные реминисценции и влияния, а сама жизнь… душа автора", - писал создатель книги "Жизнь Пушкина", известный символист Г. И. Чулков. Интересом к душе художника приковывает она внимание читателя. Наверное, поэтому даже в юбилейный, 1937 год, обогативший "пушкиниану" яркими исследованиями, эта работа выделялась своей оригинальностью. Следует помнить и то, что к этому произведению автор шел долго, почти всю жизнь. Книга была буквально выстрадана им.
"Ничего, кроме Пушкина, в ум нейдет" , - признавался Чулков незадолго до смерти. Даже своей заветной тетради он предпослал любимое пушкинское изречение "Habent sua fata libelli", то есть "Книги имеют свою судьбу". Слова эти оказались пророческими, что и подтвердила судьба написанной им уникальной для своего времени, но не потерявшей своего значения, а, может быть, даже заигравшей сегодня новыми красками, биографии Пушкина.
В течение полутора десятилетий творил Чулков свою литературоведческую "пушкиниану". В ней значительное место занимают произведения биографического характера, посвященные личности, творчеству и обстоятельствам жизни величайшего русского поэта (то, что впоследствии окрестили "занимательным литературоведением"), десятки статей, в которых содержится анализ отдельных проблем и аспектов пушкинских произведений, доклады в Государственной Академии Художественных Наук, выступления, заметки, записи в дневниках, фиксирующие различные моменты работы над той или иной темой. В разное время Чулковым были написаны или прочитаны в виде докладов и лекций работы "Пушкин и Россия", "Пушкин и театр", "Пушкин и Польша", "Славяне и Пушкин", "Таинственный певец". Большое впечатление на присутствующих произвело его выступление в 1921 году на объединенном торжественном заседании Института Итальянской культуры, Всероссийского союза писателей, Общества любителей Российской словесности и Академии Духовной культуры "Данте и Пушкин".
Итогом многолетних исследований стала научная биография поэта "Жизнь Пушкина", сначала опубликованная в "Новом мире" (1936), а затем вышедшая отдельным изданием (1938). По всей вероятности, над ней Чулков начал работать сразу после 1917 года. Он назвал свою рукопись "Поэт. Душа творчества", но издать ее не удалось. В 1921 году Чулков констатировал в письме, что после долгих мытарств и прохождений по разным инстанциям книга "окончательно запрещена цензурой" . Это стало тяжелейшим ударом для писателя, но не подтолкнуло к решению об эмиграции (хотя на руках уже была германская виза). "Буду ждать своей участи здесь", сокрушенно подводил он итог своим терзаниям.
Оставшиеся от книги заметки говорят о том, что основой замысла были взаимоотношения поэта и общества (Чулков намеревался написать даже отдельную работу "Пушкин и государственность"), а опорными моментами стали заветы Пушкина: "Ты царь, живи один" и "Глаголом жги сердца людей". Эти мысли - сокровенность творчества и открытость поэта миру, приятие его в себя - определили и "внутренний сюжет" биографии, выразившийся в таких словах Чулкова: "…оптимизм Пушкина (…) надо искать (…) в целостном миросозерцании поэта, которое позволило ему, сознавая трагические противоречия жизни, язвы истории, социальное зло, ущерб и муки человеческой природы, - неизменно верить в объективную реальность бытия и в конечное торжество человека .
Откровенно о типе пушкинского оптимизма Чулков выразился в своих записках: "Пушкин преодолел религиозным (сознанием) опытом, трагическим в своей основе, свой психологический пессимизм. "Психологического оптимизма" в нем не было, и таковым поэтому он не мог преодолеть "метафизического пессимизма". Пушкин, слава Богу, не Михайловский и не Иванов-Разумник, так сказать" …
Так ведущей мелодией книги стала "пламенная любовь" Пушкина "к земле, которая никогда не была для него отвлеченным началом, а оставалась живым и глубоким опытом бытия" . Конечно, прозрачнее о природе христианского мировоззрения поэта в те годы сказать было невозможно.
Повествование Чулкова о жизни Пушкина печатается одновременно с вересаевским "Пушкиным в жизни", жанр которого определен его автором как "монтаж документов". У Вересаева мы слышим голоса эпохи. И Чулков пользуется теми же самыми исходными данными дневниками, письмами, обращается к тем же самым фактам. Но своеобразие его "пушкинианы" заключается в том, что, помимо этих голосов, мы слышим выразительный голос самого автора: он часто перебивает свидетельства современников и потомков собственными умозаключениями, делает определенные выводы, предлагает гипотезы.
Написанная Чулковым биография предельно концептуальна. Читатель волен принять или не принять эту концепцию, но он не может не признать, что религиозная идея стала звеном, объединившим все части повествования, выстроившим судьбу поэта в линию смены духовных ориентиров, высшей точкой которых стало убеждение, "что исторической необходимости соответствует какой-то космический закон, что в основе бытия заложена живая реальность".
Разрешение Главлита на публикацию текста, насыщенного такими идеями, в "Новом мире" действительно должно было показаться невероятным. "Весь этот год (1936. - М. М.) прошел для меня под знаком Пушкина, - записал Чулков в дневнике. Каким-то чудом с мая месяца по декабрь публикуется моя работа. Но появится ли отдельной книгой - большой вопрос… Чем кончится эта моя борьба за Пушкина - не знаю". Но книга - вопреки мрачным прогнозам - все же вышла в 1938 году. Однако цензура буквально искромсала авторский текст, допустив к публикации лишь угодные ей "выбранные места". Так на свет появилось "искореженное и сокращенное непристойно" , по выражению автора, произведение.
Работал Чулков над этой книгой исключительно добросовестно."…вожусь с Пушкиным, как китаец со своим полем - прилежно и благочестиво", - иронизировал он над собственным усердием. Но зато был предельно серьезен, когда определял значение Пушкина для русской культуры и национального духа. "Почему Пушкин нам так дорог? Почему так высоко его ценим? - задавался он вопросом в своем дневнике. - Неужели потому, что в нем отразился "процесс движения русской жизни от "средневековья" к новому буржуазному обществу"? Пусть так - но ведь отразился с "дворянской" точки зрения, по мнению этих истолкователей. Какой же нам толк от этого отражения? Значит, как ни уклоняйся от прямого ответа, а приходится признать, что в Пушкине было нечто, независимое от его дворянства, от его класса, даже от его эпохи. Вот как раз это нечто и есть высокое в его поэзии, то, что будет нужно и дорого "бесклассовому обществу". Какова же сущность его поэзии? Пушкин потому дорог нам, что он почувствовал мир как живое, цельное и положительное начало. Он за множественностью ущербного мира угадал его первооснову как плерому, как полноту наполняющего, все "во всем". Ни один русский поэт не дал такого утверждения бытия, как Пушкин. И это утверждение тем драгоценнее, что оно явилось у поэта не как наивное идиллическое приятие данности, а прошло через "горнило сомнений". Смысл духовной биографии (выделено мною. - М. М.) Пушкина заключается в том, что, к середине 20-х годов примерно, Пушкин решительно преодолел навязанную ему "проклятым", по его словам, воспитанием французскую цивилизацию и стал ревнителем органической культуры".
Эту мысль Чулков еще более акцентировал в статье "Убийцы Пушкина", где поэт уже выступал как фигура, самим "фактом своего бытия доказывающая, что русская культура, независимая от прусского и австрийского руководства", существует. Это было выношенное убеждение Чулкова, которое он начал пропагандировать еще в 1910-е годы, когда заявил: "Есть культура живая, и есть культура мертвая. Мы не забудем, какие сокровища подарила миру западноевропейская культура, но мы не станем мертвое называть живым. (…) Уже ищут иные художники монументального искусства и прилежно и пристально вглядываются в образцы византийской культуры и древневосточных культур. (…) У нас были Александр Иванов и Врубель. Их гении завещали нам правду искусства всенародного". Выразителем русского и одновременно всенародного искусства и хотел Чулков видеть Пушкина. И в своей книге он, анализируя произведения Пушкина, выступавшего защитником русской национальной культуры, предлагает читателю поразмыслить над соотношением национальных пристрастий и универсальной идеи, что звучит особенно актуально сегодня.
Делая Пушкина выразителем одновременно "национального" и "универсального" духа, Чулков, несомненно, несколько преувеличил опасность происков "темной международной реакции", "агентов австрийской политики" в русских министерствах и высшем свете (он имел в виду министерство иностранных дел и салон Марии Дмитриевны Нессельроде), которые преследовали поэта и плели вокруг него заговор. Что делать? Чулков основной текст своей книги писал в тридцатые годы в атмосфере всеобщей подозрительности, поэтому и духовная биография Пушкина стала своеобразной проекцией духовной жизни современного автору общества.
В целом книга оказалась насыщенной крамольными для своего времени идеями. В ней определенно оспаривался усиленно насаждавшийся классовый подход к искусству, проводилась мысль о возможности религиозной трактовки творчества русского поэта. Чулков мыслил свое произведение как отповедь тем исследователям Пушкина, которые в его творчестве видели лишь "переход одних хозяйственных форм в другие" (как явствует из рецензии Чулкова на пушкинский том "Литературного наследства", адресатом его критики были Д. Благой, А. Цейтлин, А. Эфрос и другие пушкиноведы той поры). Поэтому и акцент он сделал не на социальной обусловленности творчества поэта, что было принято, а на тех моментах, которые характеризовали Пушкина как человека, как неповторимую, саморазвивающуюся личность. В частности, в книге много места отведено его любовным увлечениям, даны точные и глубокие характеристики женщин, которые привлекли, хотя бы на мгновение, внимание поэта. Это, в свою очередь, тоже вызвало гневную отповедь пуристов от литературоведения.
Но интерес к любовной сфере со стороны Чулкова был продиктован конечно же желанием, во-первых, дать полное и разностороннее представление о страстях, кипевших в душе Пушкина. Разговор в конце концов ведь опять возвращался к душе (кстати, в книжном варианте были убраны практически все личностные и оценочные характеристики избранниц поэта, подробности его отношений с ними, что сразу обеднило повествование и сделало эмоциональную сторону жизни поэта постноневыразительной). А во-вторых, обращение к ним, страстям, возможно, призвано было замаскировать "сокровенные" мысли, которыми автор очень дорожил. И важнейшую из них обретение Пушкиным религиозной полноты бытия.
Так неожиданно в русской культуре советской эпохи появилась первая религиозная биография поэта. И это, как с гордостью признавался сам автор, было почувствовано проницательными и религиозными людьми. Он даже заметил в дневнике: "Евг. Казимировна Герцык, будучи в Москве, успела прочитать две главы и сказала, что она почувствовала за видимо объективным изложением мою руководящую идею. Вот это, вероятно, и злит моих врагов".
Несомненно, в оригинальном и неприемлемом для литературоведения 30-х годов прочтении творчества и трактовки личности поэта сказалась глубокая религиозность самого автора, в котором, начиная с 1920-х годов, укрепилась вера в "историческое христианство", пришедшая на смену мистико-анархистским идеям. Чулков, по собственному признанию, "жизнью и смертью" (у него в 1921 году умер единственный сын) был приведен к "тому, о чем… ранее лишь догадывался". Поэтому он и в жизни Пушкина выделил движение от скептического вольтерианства к религиозному видению мира, постарался всеми красками расцветить "веселый скепсис юного эпикурейца", чтобы очевиднее стали разительные перемены, произошедшие в нем позднее, когда поэт освободился от "так называемого здравого смысла, легкого отношения к жизни, поверхностной эротики, скептической оценки истории и веселой иронии, позволявших самые важные вопросы решать, не задумываясь над их глубиною".
По мнению Чулкова, "цельное отношение к человеку, к обществу, к бытию" сложилось у Пушкина раньше, чем он полностью воспринял христианскую идею. Новое восприятие мира покоилось на разочаровании во французской цивилизации вообще, заключалось в отказе от "отвлеченной" вольтерианской рассудочности, развенчивании достоинств "уединенного субъективизма", а также в "утра те веры в близкий успех революции". Размышляя о путях, которые привели Пушкина к Богу, Чулков обращает внимание на судьбу его знакомого англичанина Гутчинсона, который исписал тысячу листов, чтобы доказать невозможность существования Творца, но вслед за этим, уехав в Англию, стал пастором англиканской церкви, и задается вопросом: не приводят ли именно настойчивые атеистические размышления к диаметрально противоположным выводам?
В "Жизни Пушкина" есть много страниц, упорно возвращающих нас к разговору о религиозности поэта. Они-то большей частью и вычеркивались при повторной публикации в 1938 году, причем удалялось все, имеющее даже сколько-нибудь косвенное отношение к вопросам религии. Так, цензоры и редакторы, опустив подробности происхождения первого директора Лицея В. Ф. Малиновского из среды духовенства, решили, что ни к чему читателю знать и детали (певчие, панихида, присутствие протопресвитера и прочее) его похорон. Заодно с религиозным "криминалом" исчезли и любые упоминания об отношении поэта к религии вообще, даже те, которые, казалось бы, вполне соответствовали духу времени, как, например, утверждение, что "Пушкин всегда был равнодушен к богословским вопросам".