Автор пишет, что уже через полгода после свадьбы поэт "не подозревает" о душевных настроениях своей молодой супруги, так как "занят событиями в Польше, литературными планами и перепиской с друзьями". Но даже в этом случае он не находит другого объяснения для ее частых слез в Царском Селе, кроме капризов и скуки.
Она действительно скорее всего была неловкой и смущающейся девочкой, ничего не умеющей, ничего не знающей и не понимающей, о чем упоминает поэт В. Туманский (а его свидетельство честно приводит Чулков). Ее можно даже в чем-то пожалеть, поскольку оказаться рядом с гением и соответствовать ему - задача почти что невыполнимая, и мало женщин, которые могли бы с ней справиться. Так и хочется воскликнуть: "Как же Наталья Николаевна могла понять мучительные раздумья и трагические искания, которые переполняли ее мужа, если сам Чулков не находит для Пушкина равного ему по степени образования и идейной устремленности собеседника!"
Главная идея биографа - неизменно расширяющееся, углубляющееся и совершенствующееся дарование поэта. Поэтому он не боится, например, сказать о "бледности и вялости" ранних стихов Пушкина, не только написанных по заказу и созданных "на случай" (таких, как ода "На возвращение государя императора из Парижа" или стихи в честь принца Оранского), но и лирических (в частности, посвященных Екатерине Бакуниной). Но даже в них он слышит "пушкинскую страстную интонацию, свободную от литературного жеманства. В этих стихах чувственность ничем искусственно не подогрета, она только приправлена "галльским юмором". А вообще, пытаясь найти определения самобытности пушкинского дара, Чулков прибегает к замечательным поэтическим характеристикам: здесь и "чудесная игра пушкинского хмеля", и "чувственность", сочетающаяся с "легкой и тонкой улыбкой". Он иногда даже употребляет выражения, которые могут показаться в чем-то уничижительными по отношению к великому поэту, такие, как "веселый и шутливый лепет" "Руслана и Людмилы", "сомнительный байронизм" "Кавказского пленника", "соловьиные трели" "Бахчисарайского фонтана" (это в свое время тоже вызвало недовольство пушкинистов). Но это возникает только потому, что, по мысли Чулкова, эти вещи предваряют "предчувствие возможного для человечества единства", которое угадывалось Пушкиным сквозь "все противоречия истории" и воплотилось только в последующих произведениях.
Жизнь Пушкина внимательнейшим образом прослежена и книге. Не оставлены без упоминания даже мельчайшие подробности, особенно те, которые могли вызвать творческий импульс, стать источником вдохновения. Но не менее существенными кажутся автору и те бытовые детали, которые окружали поэта, создавали фон его ежедневной жизни. Однако не надо думать, что это утомительное бытовое повествование, перенасыщенное деталями. Чулков творчески подошел к своей задаче и смело опустил то, что, на его взгляд, ничего не добавляло к облику поэта. Больше всего он боялся причесанности и благообразия, налета хрестоматийности. Поэтому мы найдем упоминание о сводничестве, процветавшем на "чердаке" Шаховского, о непечатных словах, почти ежеминутно срывавшихся с уст посетителей "Зеленой лампы", но мало говорится о знакомстве Пушкина с Мицкевичем, об их дружбе, остались почти неосвещенными отношения с Гоголем.
Чулков свободно монтирует события, нарушая иногда их порядок, "вводя" одни из них в воспоминания поэта, другие передавая "от себя", как бы резюмируя происходящее, подытоживая определенный этап жизни своего героя. Интересен использованный им прием "возвращения", когда о некоторых людях из окружения Пушкина он рассказывает неоднократно, каждый раз делая нужные акценты, выявляя новые детали. Так, принципиально важной становится для него последняя встреча поэта с Кюхельбекером, особо отмеченная в дневнике Пушкина. Он позволяет себе вернуться в прошлое и еще раз напомнить об отношении поэта к Кюхельбекеру, о том уважении, которое вызывал этот нескладный юноша своим трудолюбием, начитанностью, свободомыслием. И уже теперь он упоминает о первой, самой ранней дуэли Пушкина, "когда ему пришлось подставить голову под пистолет самолюбивого безумца". Все это сообщает повествованию драматизм и динамику. Иногда он создает и подлинно драматические сцены. Например, так нарисован "поединок" с царем, имевший место по приезде Пушкина в Москву из Михайловского. К концу книги темп повествования убыстряется. Кажется, нервозность Пушкина передается тексту. Комментарии сведены к минимуму, на первый план выступает жестко закрученная интрига, петлей затягивающаяся на шее поэта.
Чулков, безусловно, сумел донести дорогие ему идеи до читателя. Доказательством служат поразительные совпадения, которые имеются в "Жизни Пушкина" и во "Вредителе", повести, бывшей "тайная тайных" писателя, которую он прятал даже от близких людей. (Она смогла увидеть свет только недавно.) Таков важный мотив подлинного духовного призвания человека, который, по слову Иоанна Богослова, должен быть не "тепл", а "горяч". И если герой "Вредителя", Яков Адамович Макковеев, оказывался "тепл" (за что и сурово порицался автором), то Пушкин уже с юности "ненавидел все теплое". Поэтому, по предположению Чулкова, он и не воспринял "умеренную и благоразумную педагогическую систему" директора Лицея Е. А. Энгельгардта, "не выносившего ни холодного, ни горячего". А свои сокровенные мысли об истории как "круговой поруке", препятствующей национальной замкнутости, Чулков в книге о Пушкине выразил следующими словами: "И каждый отдельный человек, сохранив свои национальные черты, должен, однако, помнить, что он такой же грешный "Адам", как и все "сыны человеческие", и так же, как они, должен вернуть себе свою свободу, свое достоинство, вернуть "потерянный рай", найти, наконец, социальную гармонию, возможную только при единстве человечества".
Думается, что постоянное "пушкинское" присутствие в последние десятилетия жизни Чулкова продлило его дни на этой земле и хоть немного скрасило в общем-то печальное его существование. Уже смертельно больной, писатель побывал в Ялте и оттуда смог совершить экскурсию в Гурзуф. В одном из последних своих писем он писал, какую неизъяснимую радость доставила ему эта поездка. Ведь он смог посидеть под тем самым кипарисом, где поэт когда-то "слушал соловья". В этом признании отзвук пушкинского духа, который утешителен и целителен для каждого, кто с ним соприкасается. И этот дух разлит в книге, дающей возможность через трагизм и скорбь пушкинской биографии увидеть контуры счастливой судьбы гения, или, как говорит сам автор, "уразуметь трагический смысл удивительной жизни".
Доктор филологических наук
М.В. Михайлова
Предисловие автора
Труды наших советских пушкинистов обогатили науку превосходными исследованиями - текстологическими и биографическими. Мы восхищаемся детальной разработкой частных проблем пушкинианы, но у нас почти нет работ, в которых подводились бы итоги нашим знаниям текста и биографии Пушкина. У нас нет жизнеописания поэта. Отдельные большие монографии о той или другой поре его жизни или слишком краткие биографические очерки о нем у нас есть, но эти труды не могут заменить простого, но связного и обстоятельного изложения событий жизни поэта. Еще менее могут заменить биографию беллетристические произведения, где героем является мнимый Пушкин и где подлинные факты произвольно сочетаются с вымыслом, и читатель остается в недоумении, где истина и где ложь.
К столетию со дня смерти поэта я хочу издать книгу об его жизни, дабы заполнить этот пробел нашей пушкинианы. Моя книга не будет соперничать с теми обширными критико-биографическими исследованиями, которых мы вправе ждать от наших пушкинистов, но и мой простой и - смею думать - точный рассказ о жизни, трудах, борьбе и смерти Пушкина не будет, надеюсь, лишним.
В основу моей книги я положил воспоминания и признания самого поэта. Он не оставил своей автобиографии, но черновая программа его записок, отрывки юношеского дневника, дневник 1833–1835 годов, его письма и удивительная автобиографичность его поэзии - вот что представлялось мне самым ценным. Мне хотелось написать книгу так, чтобы в ней слышался голос самого Пушкина.
ЖИЗНЬ ПУШКИНА
Глава первая. ДЕТСТВО
I
В Москве, 26 мая 1799 года, в ветхом, с продырявленной крышей деревянном домике комиссариатского чиновника Скворцова на Немецкой улице родился Пушкин. В этот день по всем церквам шли молебны, гудели колокола и на улицах обыватели кричали ура. Москва праздновала рождение внучки императора Павла. Поэт родился как раз в день семейного торжества Романовых, с коими пришлось ему вести нелегкую тяжбу всю жизнь: первое столкновение его с императором случилось, когда ему было года полтора. Эта любопытная встреча произошла в петербургском Юсуповом саду, когда семейство Пушкиных, после поездки в сентябре 1799 года в Псковскую губернию к тестю Ганнибалу, проживало в Петербурге у тещи Марии Алексеевны Ганнибал. У нее в это время был свой домик в Преображенском полку. Няня, гуляя с маленьким Пушкиным по Юсупову саду, примыкавшему к великолепному дворцу, построенному знаменитым Кваренги, наткнулась на Павла, который и сделал ей строгое замечание за то, что она не сняла картуз с ребенка при появлении его величества.
"Видел я трех царей, - писал Пушкин жене весною 1834 года, - первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут…"
В начале XIX века господа Пушкины отнюдь с царями не водились и по своему положению представителей древнего, но захудалого рода были весьма далеки от правящих кругов и царского трона. К несчастью, опальному поэту пришлось под конец жизни, по примеру предков, приблизиться к этому самому трону, который, по словам Лермонтова, "жадною толпой" окружали "свободы, гения и славы палачи".
Пушкин поздно понял, что ему несдобровать в этой компании. В 1830 году, когда еще можно было спастись от царских объятий, поэт писал:
Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим.
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
Его пример будь нам наукой…
Петром I в самом деле был повешен 4 марта 1697 года Федор Матвеевич Пушкин, сын воеводы Матвея Пушкина, за деятельное участие в стрелецком заговоре Соковнина.
Поэт неравнодушен был к истории. Он живо интересовался, между прочим, судьбою своих предков. Среди них были примечательные умом, волею, характерами и страстями. Многие были порочны и преступны.
Лет за десять до казни мятежного Федора Пушкина в Разрядный приказ была подана его родственниками родословная роспись, в которой сообщалось, что при Александре Невском "прииде из немец муж честен именем Радша". Этот легендарный Радша считался родоначальником многих фамилий - в том числе и Пушкиных, что и дало повод поэту в "Моей родословной" написать известные строки:
Мой предок Рача мышцей бранной
Святому Невскому служил…
Однако если Пушкины и были потомками Радши, или Рачи, то, вероятно, в седьмом колене. А сам Радша не был современником Александра Невского. Он приехал в Новгород едва ли не за сто лет до того. Род Пушкиных ведется от некоего Григория Пушки, жившего в конце XIV и в начале XV века. Это уже лицо не легендарное, а историческое. Среди многочисленных его потомков иные упоминаются в летописях, и поэт встречал их имена в "Истории государства Российского". Он начал было писать в тридцатых годах свои записки.
"Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории, - писал Пушкин. - В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал царя Ивана Васильевича Грозного, историограф именует и Пушкиных. Григорий Гаврилович Пушкин принадлежит к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина, сделал честно свое дело. Четверо Пушкиных подписались под грамотою о избрании на царство Романовых, а один из них, окольничий Матвей Степанович, под соборным деянием об уничтожении местничества (что мало делает чести его характеру)…"
Последнее замечание в скобках в духе пушкинской мысли о значении родовитого дворянства, и, в частности, "шестисотлетнего" дворянства Пушкиных. Впрочем, Пушкин был достаточно умен и трезв и понимал, что "имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть, вce наши родословные". А впоследствии в заметках по поводу "Бориса Годунова" поэт писал: "Изо всех моих подражаний Байрону дворянская спесь была самое смешное…" Это не мешало ему, однако, живейшим образом интересоваться предками. В "Моей родословной" Пушкин напомнил, между прочим, о судьбе своего деда Льва Александровича, служившего в артиллерии. В 1762 году он был посажен Екатериной в крепость и просидел там два года.