Никита Михалков
Это очень интересно - он обладает даром очарования, даром внушать всем - и мужчинам, и женщинам: все во мне - это все ваше. Наше с вами - я ваш.
Когда я пришла на первое собеседование, мне привиделся пионерский лагерь, мы играем в испорченный телефон, а его чарующие медовые уста уже готовы к ответу.
Я сразу влюбилась. Не смейтесь: я влюбилась в его фигуру, маленькие, но крепкие кисти рук и все не могла понять, почему он такой хорошенький, душистый и богообразный.
- Я был в парилке, - ни с того ни с сего сказал он. Он знает, что человек из парилки - немного облако и больше всего привлекательный мужчина.
Ну ладно. Молчу, жду, что будет дальше. Надо помнить, что между нами двадцать лет разницы. Буду вести себя скромнее, не разевать рот, тетка старая, - работать и работать. Тем более что он тоже всегда рад работать - со старой или с молодой.
Мы поговорили о роли в "Родне" вообще: пока старт, пока я пешка. Хорошо, что в первое свидание миссия актеров - молчать и слушать. Я уже заметила: очки у Михалкова на цепочке и носки не по лету толстые.
Узрела еще и его усилие навязать нам свое положение режиссера, ответственного за все, невзирая на возраст сидящей актрисы. Потом был чай. Так положено в этой группе: целый день можешь просить чаю, конфет и других сладостей, и тебе не откажут. Это создает уют, конечно. Но мне мешает беспокойство от его присутствия - он как-то неуловимо давит, хозяйничает, потом искусно прослаивает свой диктат шутками или анекдотами, остроумными и замысловатыми. Нагородил в первое знакомство столько, что сниматься не хотелось и думать над ролью тоже.
Утром он пришел в джинсовой рубашечке грубой ткани и в так ладно сидящих на молодой фигуре вельветовых, такого же цвета, брюках, что глаз оторвать от него было невозможно. Тогда я тут же решаю: веди себя достойно, он почти как твой сын. Сижу по-ученически, жду репетиции. Входит Коля Губенко, и я обрадовалась: начнется разговор с давно знакомым, а это легче. Влетает Никита, в глубине зрачка недовольство: зачем вошел во время репетиции? А Коля простодушно говорит, что просто хочет побыть с нами, и я подогреваю его желание.
- Ну все, старик! - говорит Никита. - До свидания. У нас репетиция.
В это утро была последняя или предпоследняя в моей жизни искра зарождающейся любви. Как хорошо, что во время репетиции она чуть вспыхнула и сразу же погасла! Никита не дал развиться моему чувству. Он не признавал и не признает сейчас никаких "любезничаний". А я их тоже не хотела: я была счастлива, что впереди картина и у меня масса времени снять с себя это пионерское настроение. Мне казалось, что если б мы лазали по чужим огородам и нам было бы по четырнадцать лет, то это был бы тот самый редкий случай любви.
Видите, всего лишь за два дня он напялил на меня такой груз. Потом дома, взглянув в зеркало, я попросила себя больше не любоваться молодыми режиссерами.
Слава тебе господи, приехала Света Крючкова, и они так органично слились с Никитой, Сашей Адабашьяном, что я заняла ложу бенуара, о чем мечтала в первые дни. Я буду возле. Они будут творить, а я, как обычно, вкалывать. Пойму в конце концов, что хочет от меня режиссер, как он видит картину в целом, и буду удивлять его своим прекрасным партнерством, как в любой другой игре.
В один миг он это мною намеченное разграничение между старыми и молодыми разрушил настоятельно, не дал шансов на лидерство никому - ни тем, ни другим. Все были равны - мы были ансамблем, нужным для создания задуманного фильма. Никита еще не видел его формы: он искал ее в бесконечных репетициях, и мне он велел не унижать себя своим возрастом, не возвышаться над всеми за счет опыта, знаний и популярности.
Он умело "подбил" клинья. И надо же такому случиться, что всем стало хорошо, азартно и дружно. Нам понравилось в Днепропетровске в экспедиции веселиться, смеяться, рассказывать случаи из жизни, а о картине пока не говорить. Так всегда бывает, когда еще не определены форма, жанр, не готова стартовая площадка.
Идея фильма была ясна: показать, что не надо торопиться разрушать семью, как много теряют люди, когда порывают со своей родней, с местом, где родились. Но это только кажется, что все ясно и просто… Боже, что это была за работа! Сердце иногда останавливалось, режиссера ненавидела, а он неотступно требовал исполнять только так, как он видит. Такого, как Никита Михалков, можно и послушаться, но ведь не всегда. Бывало, все в тебе сопротивляется, тянет к другому решению. Ссоры были, творческая любовь была, единение и смешливость возникали обязательно, как награда за трудный рабочий день, - смех, смех и смех… Он заводной, остроумный и изобретательный. Футбол, чаепитие, гитара, песни, рассказы… И вот - драка!
Началось с того, что Никите нужно было снять мое лицо с наитрагичнейшим выражением. Это финальный эпизод на вокзале, где провожают новобранцев в армию и я между ними кручусь с ведрами, ищу бывшего мужа, Вовчика ищу Я твердо решила позвать его домой, в деревню, обо всем сговорились вчера. "Ведь ты же обещал… Нам надо ехать… Э-эй!" Мне сыграть надо было смятение, граничащее с потерей и гибелью. Я знала, как готовиться к такому крупному плану и как его выдать на-гора. Никита знал мои возможности, но хотел чего-то большего. (Мы слышали, что за границей кинорежиссеры сильно бьют актрису по лицу, отскакивают от камеры, и оставленная актриса "гениально" играет - и слезы ручьем, и тоска прощания. Люкс!) И вот Никита "приступил к получению" такого выражения лица, которого не было у меня еще ни в одном фильме.
Уселся на кран вместе с камерой и стал истошно орать - командовать огромным количеством новобранцев и выстраивать в толпе мою мизансцену. Я на миг уловила, что ему трудно. Мегафон фонит, его команды путают, а мы с Ванькой Бортником, "мужем", индо взопрели от повторных репетиций. Вдруг слышу недобрую, нетворческую злость в мой адрес. Орет что есть духу:
- Ну что, народная артистка, тяжело? Тяжело!.. Подложите-ка ей камней в чемодан побольше, чтоб едва поднимала.
Шум, гам, я повинуюсь. Чемодан неподъемный, но азарт помогает. Снова, снова и снова дубли. Чувствую, что ему с крана виднее и что-то не нравится. Для него быть в поднебесье на виду у молодежи и не решить на их глазах, как снимать, - невыносимо.
- Ну что, бабуля, тяжело? А? Не слышу! Подложить, может, еще?
- Мне не тяжело! - срывая связки, ору ему в небо. - Давай снимай!
- Нонна Викторовна! Делаю картину я. Могу слезть и показать вам, как нести тяжесть и в это же время искать свою надежду, своего мужа Ваню. Где ты, Иван?
- Здесь я! - с готовностью кричит Ваня Бортник.
- Вы видите его, народная артистка? Или вам уже застило? Да, трудно бабушкам играть такое.
Я поставила тяжеленные вещи и устремилась к вагончику. (На съемке у нас вагончик - комната отдыха.) До сих пор не могу понять, как Никита настиг меня, и в тот момент, когда я стала задвигать дверь, он вставил в проем свою ногу. Не пускает. Я тяжело дышу, вижу, что и он озверел. Ткнула его со всей силы кулаком в грудь - не помогает. Схватила за рубашку, посыпались изящные пуговички с заморской пахучей одежки. Тут я пяткой поддала по его колену и, ничего не добившись, кинулась на постель.
Сердце вырывалось из ушей.
Секунду он постоял молча, потом вышел и закрыл дверь.
Через некоторое время входит Павел Лебешев, оператор.
- Нет! - вскакиваю. - Уезжаю в Москву! С этим козлом я больше не знакома.
К окну подъехала "скорая". Она всегда дежурила у нас на съемке. Пока врачи щупали пульс и готовили укол, я орала на весь вокзал:
- Уйди, Пашка! Не будь подхалимом. Сниматься больше не буду! И его духи больше нюхать не буду.
Пашка садится на противоположное сиденье и говорит:
- Понимаешь, сейчас отличный режим…
- Не буду!
- Солнце садится, объемность нужная!
- Не буду!
- И отменная морда у тебя…
- Не буду! Отстань!
Он встал, попросил сообщить, когда я буду готова продолжить съемку. У меня мелькнула реальная, практическая мысль: "Морда отменная, режим натуры отменный, надо скинуть этот кадр…" И, придерживая ватку на месте укола, я встала как вкопанная в кадр.
Боковым зрением вижу: к камере подходит Никита.
- Значит, так…
- Молчать! - ору я. - Пашке говори, а он - мне! Через переводчика, понятно?!
Подходит Павел.
- Сейчас мы снимем крупный план, где ты зовешь мужа.
- Хорошо, - говорю. - Давайте. Ваня, ты здесь?
- Здесь.
- Паша! Слушаюсь твоих команд.
Никита тихо ему в ухо, а Пашка корректирует: правее, левее, туда посмотри, сюда.
- Приготовились! - кричит Никита.
- Приготовились. Начали, - тихо говорит Павел для меня.
Я им выдала нужный дубль и резко пошла к машине.
- Давай еще один, - попросил Пашка.
- Обойдетесь! Небось на "кодаке" снимаете. Я сегодня Рот Стайгер, даю один дубль!
В гостинице долго стояла под душем, пытаясь решить, что делать. Бросить картину я могла по закону. Но роль бросать жаль…
Вытерлась, застегнула все пуговички халата, слышу деликатный стук в дверь.
- Кто?
- Мы.
Это мои "товарищи по перу" - Всеволод Ларионов и местный, днепропетровец.
- Садитесь, - говорю.
Ставятся пиво, кукуруза вареная и нарезанное сало в газете. Я суечусь с посудой, достаю колбасу, вяленую рыбу, хлеб.
- Негоже позволять мальчишке так унижать тебя перед всем честным народом.
Я молча накрываю на стол, ставлю стулья. Снова стук, но уже не деликатный.
- Да-да, - говорю.
Входит Никита и прямым ходом в спальню. Такое впечатление, что и не выходил из нее никогда.
- Нонночка, - зовет меня. Я не гляжу на него. Он еще раз: - Нонночка…
Обернулась, вижу красное, мокрое, в слезах лицо, тянет ко мне ладони, зовет к себе. Я посмотрела на сидящих, их как корова языком слизала.
Так и стоим - он ни с места и я. "Нонночка", - заплакал.
Ох, негодный, таки добился! Пошла я не торопясь к нему, он обнял меня и смиренно застыл.
Так постояли мы, потом он сказал:
- Пойдем, милая моя. Пойдем ко всем нашим, чтоб они видели, что мы помирились.
Выходим, на Танюшку, его жену, наталкиваемся. Она взволнована.
Хорошо, когда у режиссера жена не актриса. Уютно в экспедиции, чистосердечно поболтать можно, потискать маленьких еще тогда их деток. Танюшка - переводчик и в прошлом фото-модель. Что я ей? Чем лучше работаю, тем как бы лучше для фильма, а значит, и для ее мужа Никиты.
- Танечка! Посиди у телевизора. Мы скоренько придем, - говорит Никита.
С криками "ура" нас принимали, целовали, угощали, пока Таня не крикнула:
- Никита, тебя Берлин вызывает!
Я люблю его, как когда-то любила свою маму. Нелепо? Но это соответствует действительности. Она была труженица номер один, а Никита стал номер два. Он работает день и ночь. Пишет, подготавливает съемку на завтра до мельчайших подробностей, и это в то время, когда все уже спят. Еще я люблю его хохмы, которые понятны только мне одной, то есть понятны всем людям, когда-то знавшим село. Я уверена вполне: будет царский дворец снимать - он и это сделает лучше всех; посевная сегодняшнего дня будет у него именно посевной сегодняшнего дня…
Это человек хорошего воспитания и блестящих манер. Однако в нужный момент с конюхами он конюх, и они его принимают за своего; на приеме международного класса он запросто сливается со светской знатью и становится лордом. По молодости еще не терпит всякие подковырки и искусно на них отвечает.
Как художник он всеяден. Это я не люблю, но что поделаешь, он таков: сегодня - "Завтрак у предводителя", а завтра - "Родня".
Он находится в той прекрасной и тяжелой поре, когда талант набирает силы стремительно. Его имя вызывает толки, суждения, отрицание, восхищение - все, как бывает при появлении индивидуальности.
Милый мой, дорогой Никита! Я тоже псих и вижу порою больше, чем другие. Как же ты работаешь на площадке, если брать не экстремальные случаи, как съемка на перроне!
Вот готовится съемочная площадка. Никита о чем-то задумался, и я украдкой разглядываю его. Вижу ломаный силуэт фигуры: он замер, держа в руке мегафон, постепенно как-то костенеет, застывает. Кажется, он и не дышит и вместо глаз пустые черные ямины. Он похож на старца мудреца. У Родена ведь это преднамеренная цель художника - вылепить мысль. Вот так и Никита забран и стиснут весь мыслью о чем-то, думает тяжко, глубоко.
- Никита Сергеевич, готово! - кричит Лебешев. - Давайте репетировать.
В здании пустого вокзала голос звучит зычно, как в тоннеле. Никита выходит из своей думы не сразу, а как-то сомнамбулически вязко, медленно.
- Да? - говорит он. - Ну что ж…
А сам еще где-то там, в облаках. Потом все-таки быстренько вырывается из пут, делая "потягушечки". И всё - он опять с нами. Подзывает к себе и рассказывает, как будет снимать тот или иной эпизод, хотя до него еще целое лето.
Он дьявол, конечно. Ему какими-то таинственными ветрами надувает из любой социальной среды такие тонкости и подробности жизни, что страшно становится.
Он нормально ненормален - он фантазер, художник, он талант. И каким же он снова становится душечкой, когда не работает, а рассказывает что-нибудь или играет в футбол (его любимое занятие).
Актеры, когда-либо с ним работавшие, становятся ему родными людьми. Он сентиментален, привязчив, добр, но и требователен до осточертения. Как ни выкладывайся, он все равно видит в уголочке души запрятанную тобой частицу эмоции.
- Нет! Нет! Так не пойдет - ты не собрана! Ты не готова. Давай снова.
И снова, снова… Летит он, как торпеда, сжигая все на своем пути, правда, и свое здоровье тоже.
Приближалось время восхищения либо разочарования фильмом "Жестокий романс" Эльдара Рязанова: ведь и то и другое может быть. Но вот что хочу добавить о Никите Михалкове. Увидев в "Кинопанораме" всего лишь одну сценку Паратова с Ларисой, я подумала, что если бы я никогда не знала Никиту ни как режиссера, ни как актера, то уже один этот кусок из фильма сказал бы многое о художнике. Многое для признания ненормального, необыкновенного сочетания в нем осознанного рисунка роли с великолепным исполнением.
На премьере "Родни" был бурный банкет. Собралось много интересного народу - и друзей по школе, и актеров, работавших с ним в предыдущих фильмах. Поймать Никиту за лацкан пиджака было невозможно - он был растерзан желающими пообщаться. Я поняла, что этот круг мне не пробить. Мы пили шампанское, веселились и знали, что наш кумир сегодня не наш. Ну ничего: на ярмарке надо мириться с общим гулом, на то она и ярмарка. И вдруг откуда ни возьмись - он, лицо влажное, красное, рука с бокалом.
- Ты не уходи, мы до утра будем своим коллективом…
- Куда я уйду? Ты с ума сошел! Нас так любят и хвалят.
- А что бы ты сейчас хотела? Я загадал ответ.
- Я хотела бы, чтобы на премьере "Родни" ты был зрителем и восхитился бы моей работой.
Он по-грузински шлепнул ладошкой по моей: дескать, понимаем друг друга.
Никита опять нырнул в толпу, потом через какое-то время крикнул нам, нашему столу: "Сладку ягоду брали вместе, горьку ягоду я один!" Ну что? Подойти и разорвать его на части за остроумие и точность определения положения?
Пока шли съемки, мы были вместе, у нас то клеилось, то не клеилось, а в монтаже он "сопел" один, и дело не шло споро, ох как не шло. Сказались те сцены, на которые мы надеялись, любили больше всех других, но чувствовали, что они неугодны для высокой критики. А что мы сделаем? Он мотался один по инстанциям. Но не считайте его бедолагой - шла нормальная "чистка", по тогдашним понятиям, и для зрителя, и для начальства. А как же - так было у всех, и у нас тоже: что мы, рыжие?!
Год пролежала картина без выпуска на экран. "Вырежи" да "вырежи", то одно, то другое. Он вырезает - это тоже обычная работа, а не исключительный случай. Начальник - не один, и претензия не одна. Выпутался! Вышла картина… "Горьку ягоду я один!"
Мужчина-кинематографист найдет "защиту" от Никиты Михалкова: он отпрянет от него из зависти. А женщины имеют счастье принимать все как есть.
Вот "Жестокий романс". Если б можно было стоп-камерой останавливать крупные планы Никиты, где он смотрит на поющую Ларису - Гузееву, пожухли бы все школы, все наставления по актерскому мастерству. Все мы гордецы и умельцы говорить и играть, играть хорошо, правильно. Но… Вот она, та зона, малодоступная в игре киноактера; вот он, тот миг - выше школы актерской, выше игры…
Это не взгляд. Это совсем не на поющую Ларису направлены глаза - это символ, актерский символ. Ларис было много по миру, и Паратовых тоже, но Никита Михалков нагрузил свою душу за всех Паратовых. Может, я и не права, но меня поразила эта уму непостижимая собранность! Напряжение, обобщение - он нес паратовское самочувствие: взять ее легко… а как она, дурочка, не защищена и как молода, а что же, что же потом?! Никита "видел" результат "на потом".
Наверное, выживут по-настоящему только те таланты, которых превозносит и анализирует противоположный пол.
А что? Это естественно. Искусство - это торжество пола! И наверное, частица восприятия теряется для критика-мужчины, потому что он видит успех, находки, а торжество пола ему неестественно ощущать.
И раз Рязанов остановил внимание на этих крупных планах, то он тоже очумел от таланта Михалкова.
В "Родне" мне предстояло танцевать в ресторане. Танец, на первый взгляд, незамысловатый. Но, как обычно, он на съемках длинный, а потом режиссерские ножницы его урежут, скомпонуют в пользу зрительского впечатления, то есть извлекут стремительность, как и в любом эпизоде.
Танец или песню мы учим со специалистами заранее, еще до съемок. И вот - танец… Скажем прямо, не моя это стихия, хотя танцевать приходилось в картинах немало. В группу пришел балетмейстер Абрамов с милой женщиной-ассистентом. Оба они бывшие актеры балета Большого театра. Внутри что-то скукоживается, как в зубном кабинете: "Ох ты боже мой, опять танец…" Короткая процедура знакомства, какие-то льстивые пояснения с моей стороны о непричастности к умению танцевать. Никто этого, конечно, не слышит. Никита дает свое добро, и мы идем в специальный зальчик.
Обычно танец разучивается около месяца ежедневной работы. Хожу уже который день с сердечной недостаточностью, посещаю врача. Но признаться в этом - равносильно потере своего женского достоинства. Серьезного с сердцем ничего нет, а что-то не очень… Ну, смотрю, как показывают первое коленце. Как хорошо! Как ладно! Да еще под музыку. Пробую вникнуть, повторить и увлекаюсь на полную катушку. Стала красная, потная, легкая. Ассистент поправляет ошибки, опять показывает, пританцовывая. А я разошлась и два часа скакала, как молодая козочка. Кончились занятия, балетмейстеры ушли, а я - в душ, переоделась и… стоп! Плоховато… Села. Не помогает. Но не дай бог, если кто узнает, что на танце не выдержала. Значит, старая? Немощная?! Нет, никогда! Нив коем случае!
Не торопясь, но с поднятой головой перехожу улицу и иду к подруге, живущей возле "Мосфильма". Падаю на тахту: "Скорее капли Вотчала!" Она быстренько мажет мне язык этими шипучими каплями, грелку - к ногам, и через полчаса я уже поднимаюсь - отпустило. Попили чаю, обсудили, она посоветовала не надрываться - впереди месяц.