Так что некоторая точность в изображении этого персонажа имеется. Другие герои таллинской эпопеи, узнав (или не узнав) себя в своих однофамильцах, обиделись на Довлатова значительно больше. Действительно, надо признать - многие попали благодаря Довлатову в вечность в абсолютно неузнаваемом виде. Реальные события искажены в прозе Довлатова на девяносто процентов - если не на все сто. Много чего не было - да и не могло тогда быть… Однако мы теперь именно через довлатовские "очки" видим то время так, как нам велит он. Не было, скажем, той завлекательной алкогольно-эротической поездки в образцовый совхоз с фотографом Жбанковым, не было уморительного письма Брежневу, которое там писали… Все это Довлатов нафантазировал из случайных разговоров коллег о весьма заурядных, нормальных событиях в служебных командировках. Случись все те безобразия - уволили бы всю редакцию! Тем-то литература и привлекает, что там доступно все, о чем в реальной жизни крепко задумаешься - и побоишься, не сделаешь. Этой безграничностью эмоциональных возможностей Довлатов и дорог нам. Эх, так бы и мне! Если бы не… Все эти "бы" Довлатов смело убирает с дороги - герои его живут на пределе возможного и разрешенного и выходят за эти пределы. Такова писательская участь - все время пробуешь на прочность сук, на котором сидишь, а потом уже и пилишь его - а иначе вроде бы и сидеть на нем не имеешь морального права. И подпилишь, и рухнешь, в конце концов. Но если этого - жизни на пределе - в книге нет, то ее и читать не станут. Кровь - единственные чернила. Кровью обязательно пахнет в любой сильной прозе - даже если прямых трагических событий в ней нет.
Не думаю, что Довлатов сразу решился на столь резкое преображение таллинской действительности в сторону трагедии… но наша действительность ему помогла. В этом отношении она никогда не подводит!
Тамара Зибунова сделала, причем скромно и не выставляя себя на вид, самое главное для Довлатова дело. В издательстве "Ээсти раамат" ("Эстонская книга") редактором русского отдела была жена ее сокурсника и хорошая приятельница Эльвира Михайлова. Она отвела туда Сережу, и Эльвира согласилась взять его рукопись. Он был счастлив и сразу же стал работать над будущей книгой - подбирать рассказы для публикации, переписывать, дорабатывать.
Глава издательства "Ээсти раамат" Аксель Тамм, известный писатель и достойный человек, очень хотел издать хорошую книгу местного русского автора и бился за Довлатова упорно. Надежды, связанные у Довлатова с Таллином, вроде бы начинают сбываться: корректура его книги, сначала называвшейся "Пять углов", а потом "Городские рассказы, появляется с нереальной для российских издательств быстротой. Европа! Налаживаются и другие дела. Вспоминает Тамара Зибунова:
"В начале 1974 года гостивший в Таллине сотрудник журнала "Юность" предложил Сергею Довлатову написать рассказ про рабочий класс, приложить к нему еще один - пригодный к публикации, приличный. И прислать все это ему в "Юность": "В таком сочетании скорее всего и будет результат". Из своих годных к публикации рассказов Сергей выбрал "Солдаты на Невском". Про рабочий класс долго и упорно писал. Сюжет определился быстро - "Интервью", из журналистской практики. А вот слова подбирались тщательно и долго. Переписывал несколько раз. Рассказы торжественно были отправлены в Москву. Вскоре пришло радостное известие - ждите шестого номера. А шестой номер в тот год должен был быть пушкинским. Сто семьдесят пять лет исполнялось Александру Сергеевичу.
В конце июня в Таллин прибыл долгожданный номер. Опубликован был только рассказ про рабочего! Это был удар! Да еще дошли слухи, что Полевой, в то время главный редактор "Юности", рекомендовал второй рассказ свернуть трубочкой и засунуть автору в задницу. Много лет спустя мне рассказали в Москве, что это была его постоянная рекомендация неугодным авторам. Как бы шутка.
С горечью Довлатов рассказал про аналогичный случай со "Звездой". Для этого журнала он в свое время тоже написал рассказ про рабочего - "По собственному желанию" - и послал его в редакцию вместе с рассказом "Дорога в новую квартиру". Сюжет прост - молодой рабочий увольняется с завода, но по мере заполнения обходного листа влюбляется в свой завод. И остается. Результат был тот же, что и в "Юности". Объяснение по поводу отказа в публикации "Дороги в новую квартиру" тоже имелось. Возможно, чисто литературное. Кто-то из сотрудников, прочтя рассказ, влетел в кабинет к редактору со словами восхищения:
- Наконец-то будет опубликован прекрасный рассказ про блядь!
Через некоторое время пришел гонорар из "Юности". Целых четыреста рублей, по тем временам солидная сумма. С утра пошли на почту получать. Послали алименты в Ленинград. Раздали долги. Зашли в ювелирный. Купили очередные часы. И отправились по своим рабочим местам. Часы я забрала, чтобы отнеси к граверу. Написать - "Пропиты Довлатовым".
Вечером Сергей дома не объявился. Только позвонил:
- Почему не забрала у меня деньги? Мне же пришлось поставить на службе. Ну и продолжить! Хочешь, приезжай!
Но я не хотела. Дня через два он объявился в конце рабочего дня у меня на работе. С повинной:
- Томушка, милая! Я почти все прогулял… Осталось только пятьдесят рублей. Мы даже тебе ничего не купили… Давай пойдем что-нибудь купим. И на ужин. Мне обязательно надо сто пятьдесят грамм водки. А то умру… Ты же этого не хочешь?
- Нет, Сергуня. Мы пойдем в универмаг и купим Мане (Маней он звал за глаза мою мать) пылесос. Она нас накормит. И тебя опохмелит на радостях.
И мы пошли в таллинский каубамая ("Дом торговли", центральный универмаг). Пылесосы стоили от 29 рублей до 49. Я предложила купить самый дорогой (он же лучший). А оставшийся рубль потратить на такси. СД испуганно:
- А если не опохмелит?
- Обязательно опохмелит!
Всю дорогу очень волновался. Но там прослезились. Накормили. Бутылку поставили. Да еще с собой еды дали. И по-моему, денег. Пылесос работает до сих пор".
Письмо Довлатова Люде Штерн:
"Август 74 года.
Милая Люда!
…Все по-прежнему. Книжки мои где-то в типографии. Полторы тысячи аванса мигом улетели… А вот пиджака и обуви нет. Рад, что лето кончилось. Было много гостей плюс мама с Катей. Я устал. Теперь работаю с утра до ночи…
В Ленинград я вернусь окончательно не позднее мая 75 года. Многое зависит от книжных дел, но только в сроках, а не принципиально. Даже если бы все мои надежды здесь осуществились, это не совсем то, к чему я стремился. Положение издающегося литератора в Эстонии не выше (объективно) окололитературного статуса в Ленинграде. Если бы я здорово верил в себя и надеялся, издав книжку, обрести тотчас же всесоюзную аудиторию, тогда другое дело.
Женя Рейн читал корректуру моего сборника, но восторга не проявил, хотя из 14 рассказов штук 7 мне нравится. А подлинно халтурных только два…
Я думаю, что молодость прошла и все стало очень серьезным".
Письмо это важное. Я бы сказал - "судьбоносное". Оно показывает чрезвычайно жесткое восприятие Довлатовым реальной ситуации. И в этом - одна из главных причин будущего головокружительного успеха: необыкновенно трезвый взгляд, без эйфории, свойственной некоторым писателям ("жизнь удалась!"), но и без распространенного в те годы высокомерия лентяя (мол, добиться в этой стране все равно ничего нельзя, поэтому и пытаться не стоит). Нет - это трезвый взгляд настоящего практика, работника. Становится все более-менее видно и нам.
Довлатов "переместился" гениально, как всегда. Конечно, Таллин - не Ленинград, "колыбель революции", где идеологическое целомудрие блюли строго, как нигде. В таллинском "Ээсти раамат" пост главного редактора издательства занимает уважаемый писатель с хорошим литературным именем - Аксель Тамм. Его не сравнить с нашими нахмуренными начальниками, почти не выходящими из своих кабинетов "к народу", - их чередой присылал Смольный на литературные "посты". Именно в такого однажды кинул чернильницу отчаявшийся Марамзин. Аксель Тамм на такого начальника вовсе не походил и честно сражался за Сережину книгу. Эстонские писатели отличались от российских вольностью одежды, поведения, мнений. У них былевой закрытый для незваных гостей "подвальчик", где они чувствовали себя свободно, и никто со стороны (во всяком случае, явно) не мог вмешиваться в происходящее там. Помню, как меня, уже после отъезда Довлатова, с гордостью привел туда мой эстонский друг, писатель Тээт Каллас. Дверь он открыл своим ключом! "Ключ-чи т-только у нас!" Это уважение к писательскому званию со стороны властей много значило, вселяло какую-то самоуверенность, самоуважение. Пусть это вольнодумство было показным (показной порой называли и эстонскую вежливость) - но от этого не менее приятным. "Стоило приехать, чтобы почувствовать это!" - помню, мелькнуло у меня в голове. "Ну, что ты хочешь - виски, джин?" - спросил Тээт. Европа! "У меня деньги есть!" - я полез за пазуху. "Я, конечно, не грузин, а эст-тонец - но эстонцы т-тоже могут-т угост-тить!" - произнес Тээт, явно довольный тем впечатлением, который подвальчик произвел на меня.
Да и литература там тогда была неплохая: какая-то по-эстонски упрямая, смурная, загадочная, не без черного юмора. Помню, какой успех в Ленинграде имел сборник переводов современных эстонских писателей - Унт, Ветемаа, Каллас, братья Туулики и другие, каждый со своим своеобразием - сборник совершенно странный и в то же время, я бы сказал, абсолютно жизненный, современный… такой вот эстонцы затейливый народ!
Так что место Довлатов выбрал правильное, литературное. Другое дело, что он в эстонские писатели попасть никак не мог - менталитет не тот. Но и у русскоязычной литературы там были шансы получше. В Таллин было приятно приезжать - и я помню, как Каллас однажды с большим энтузиазмом (как бы и не свойственным спокойным эстонцам) показал мне весьма экстравагантную первую книгу Михаила Веллера "Хочу быть дворником". Дальнейшая головокружительная карьера Веллера всем известна. Так что Таллин был отличной "стартовой площадкой", и не только стартовой: именно здесь Веллера настиг и всероссийский успех. Писатели они с Довлатовым, конечно, разные - да и люди абсолютно непохожие. Насколько я знаю Веллера - он всегда непоколебимо уверен в успехе, и постепенно эта его энергия побеждает всех.
Довлатов был человеком более критичным - и к окружающему, и, самое важное, - к себе. Поэтому его взгляд на таллинскую ситуацию более пессимистичный и в то же время, я бы сказал, - более проницательный. Свой возможный успех здесь он правильно оценивает весьма невысоко - при всем уважении к окружающей его реальности. Сколько он смеялся над тупыми названиями советских книг - но, честно говоря, "Пять углов" (так же как и "Городские рассказы") кардинально не отличаются от других типичных названий той поры - скажем, "Ветер с Невы" или "Университетская набережная". При всем уважении к нему, "золотое клеймо" ему здесь явно не светило, даже при самом благополучном исходе. В сиянии будущих его блистательных книг таллинская выглядела бы неудачей. Или еще обиднее - полуудачей: "Эх, такой талант - и не дотянул, свалился в болото…"
Вот два письма Эре Коробовой:
"9 сентября 1974 года.
Милая Эра! Спасибо за поздравление. Надеюсь, все у Вас хорошо. У меня все по-прежнему…
Мой ничтожный юбилей ознаменовался запоем и дракой. Вывихнут палец, необходимый для сочинительства, указательный на пр. руке.
Рукопись прошла две корректуры, сейчас она у эст. цензора, потом, если все пройдет благополучно - сигнал, затем - Московский главлит, и тут, я уверен, конец моим надеждам. Книжка, может быть, средняя, но очень дерзкая и крикливая.
В отличие от Вас, милая Эра, я мрачный и слабый человек. Уже не помню, когда и чему радовался.
Обнимаю Вас".
"29 сентября 1974 года.
Милая Эра! Я звонил Вам перед отъездом в жутком состоянии… Я очень завидую Вашему оптимизму, т. е. умению хорошо держаться… даже почерку Вашему отчасти.
Мои дела, как Вы уже, наверное, привыкли, обстоят скверно. Книжка не понравилась цензуре, хотя ее урезали и обезобразили предельно, т. е. настолько, что в одном месте вычеркнули слово "киргиз". Это, видите ли, может быть воспринято как намек на национальные проблемы Эстонии… Киргиза упоминать нельзя. Рядовой цензор обругал книжку. Но не конкретно, это бы еще куда ни шло, а за тональность, за настроение. Рукопись передали главному цензору республики - Адамсу. Его называют - "бревно с глазами". Он тупица и сталинист. Дело будет обсуждаться в ЦК на следующей неделе. Защищать рукопись взялся сам Аксель Тамм, большая здесь, но благородная и невооруженная инстанция - глав. ред. издательства. Он говорит, что не все еще потеряно. Создалась ненужная отрицательная помпа и ажиотаж. В наших делах это крайне пагубно. Я убежден, что все решится скоро и отрицательно. Поверьте, есть основания так считать. Тогда меня здесь будут удерживать только долги. <…>
Эра! При всем моем уважении к Марамзину, Голявкину, О. Григорьеву и особенно - к В. Попову, я для детей писать не умею и не буду. Не мое это дело. Спасибо за хлопоты.
…Я много думал, отчего мне не удалось закрепить дружеские или приятельские отношения с интеллигентными талантливыми людьми, которых уважаю и которыми дорожу. Мне обидно, что я всю жизнь окружен подонками и рванью. Помимо личных недостатков моих, дело еще и в неумении общаться, это просто наказание. Но поверьте, дорогая Эра, я очень многое принимаю близко к сердцу, очень многое люблю до мучения, перед многим благоговею искренне и прочно. И никаких радостей, никаких перспектив. Это даже как-то странно. Простите за нытье. Но Вы один из немногих внимательных, как мне кажется, ко мне людей.
Дай Вам Бог счастья и покоя за Вашу доброту.
Целую Ваши руки".
Предчувствие Довлатова, высказанное в этом письме, что все "решится скоро и отрицательно", сбылось лишь наполовину, но на половину самую главную. Отрицательно - но не скоро. Во всяком случае - не сразу. Жизнь даже в советское время, а может быть, в советское время особенно, не была однозначна и одномерна, особенно в Таллине. Даже инструктор ЦК Иван Трулль тут был особенный, не такой, как у нас:
"Однажды мне позвонил завсектором Маннерман и сказал: "Мне из издательства прислали смакетированный сборник Довлатова, но на него наложено вето, цензура не пропускает. Не прочтешь?" Я прочитал эту книгу - мне понравилось. Дальше следовало обсуждение в ЦК - Довлатов потом жалел, что не присутствовал на нем. Я высказал свое благожелательное мнение о книге, упомянул, что ее можно сопоставить с рассказом "Один день Ивана Денисовича" Солженицына. После этого все запреты с книги были сняты".
Довлатов (который на заседании ЦК, естественно, не присутствовал) изобразил выступление Трулля несколько иначе:
"…Можно, конечно, эту вещь запретить. Но лучше - издать… Выход книги будет частью ее сюжета. Позитивным жизнеутверждающим финалом…"
Но жизнеутверждающего финала, несмотря на столь удивительное совпадение благоприятных факторов, не произошло. Хочется воскликнуть: как же так? Казалось бы, какие теперь могут быть преграды, после ЦК? Ноу Довлатова - и в Таллине, и везде, - был особый талант на неприятности. И это "золотое клеймо неудачи" превращает его жизнь в сплошную трагедию, а сочинения - в шедевры. Именно трагедия сделала и "Ремесло", и "Компромисс" шедеврами - и трагедия была уже, увы, не за горами.
История гибели довлатовской книги широко известна - и в то же время загадочна. Или, точнее, иррациональна. Конкретного злодея, поставившего своей жгучей целью именно уничтожение книги Довлатова, не найти. Злодеем, можно сказать, было время, сам "климат" нашей жизни. Злодейства вроде бы никто не планирует - но сам ветерок тянет в эту сторону, и все туда как-то медленно, но неуклонно плывет. Сырость, в общем, такая, что все портится. А ведь могло и проскочить, но… У приятеля Тамары Зибуновой Володи Котельникова дядя жены работал в Государственном комитете по кинематографии. Возникла идея дать рукопись книги Довлатова этому родственнику. Рукопись лежала у Котельникова. И вдруг у него произошел обыск, и довлатовскую рукопись забрали вместе с запрещенными тогда книгами Солженицына, Мандельштама, Гумилева - замечательная компания! А ведь перед этим Тамара заглядывала по пути к Котельникову и подумала: "А не забрать ли Сережину рукопись?" Но - не забрала. "Золотое клеймо неудачи"!
Потом все "пошло по кругу" - КГБ, ЦК, издательство… Точнее - пошло по кругу "мнение". Это у нас замечательно поставлено - никто не берет на себя обязанность палача, но "вопрос" все набухает, становится тяжелей. Поставленный - вот абсурд! - в том же виде второй раз вызывает раздражение у людей даже терпимых - сколько же можно? Поставленный в третий раз внушает уже всеобщую ненависть: что этот тип со своей книгой, не бог весть какой, все лезет и лезет, жить не дает? Механика известная и отработанная. И вопрос этот, всем надоевший, снимается… ко всеобщему облегчению. Уже после "смерти вопроса" (а порой и автора) пойдет встречная волна: "Ай-яй-яй! Как же так! Мы ж ничего плохого не хотели - наоборот, пытались помочь!" Редакторша Эльвира Михайлова позвонила Тамаре и с отчаянием воскликнула: "Сережину книгу запретили! Больше говорить не могу!"
Довлатов, конечно, не мог не делать каких-то попыток спасти рукопись, но делал это как-то вяло, без энтузиазма… Он пошел к Труллю. Тот в своих воспоминаниях обижается на Довлатова, хотя и не так сильно, как другие персонажи: "Мы, конечно, говорили с Довлатовым не в туалете, как пишет он, а в моем кабинете"… Вполне допускаю, что и упомянутый Довлатовым чекист тоже напишет, что он-то как раз был "за", но, к несчастью, должен был уехать в деревню к больной матери. Ситуация типичная, я бы сказал - универсальная. Злодеев нет, а зло побеждает. И упрекать вроде некого. Все хотели как лучше. Это и повергает в особенное отчаяние.
Ленинградский поэт Александр Кушнер, оказавшись в это время в Таллине на выступлении с журналом "Аврора", пытался помочь Сергею и привел к нему в гости Елену Клепикову, весьма влиятельную и тогда еще не запятнанную своими пасквилями редакторшу "Авроры". Но какой помощи можно было ждать от нее, ясно из ее записок об этой встрече:
"Темная и пахучая - заскорузлым жильем - лестница. Мы вошли в большую, почти без мебели комнату. В углу, по диагонали от входа - сидел Довлатов. Он сидел на полу, широко расставив ноги. А перед ним - очень ладно составленные в ряд - стояли шеренгой бутылки… В нелепой позе поверженного Гулливера сидел человек, потерпевший полное крушение своей жизни…"
Тамара Зибунова пишет о той встрече не столь ярко - но, думаю, более достоверно: