В 1977 году Лена с Катей тоже уедут. С Довлатовым останется лишь мама. Жизнь становится совсем уж беспросветной. Жены и дочери уезжают от него обреченно и безоговорочно - словно его и нет, пустое место. Уезжают и друзья. Его кумир Бродский в 1972 году навсегда покинул Россию. О нем уже знал весь мир, и на Западе его ждали. В Вене его встретил сам Карл Проффер, профессор, хозяин "Ардиса", издание в котором решало тогда всё. Бродский стал преподавать в самых престижных американских университетах, его книги выходили одна за другой и имели феноменальный успех, в большом количестве проникая и в Россию. Перед отъездом он написал письмо Брежневу: "…и даже если моему народу не нужно мое тело, то душа моя ему еще пригодится!" И слова те оказались пророческими.
А Довлатов опять в раздрае и на распутье. Продолжать попытки пробиться в Ленинграде - или избрать другой путь? Конечно, путь Бродского был бы для него идеальным, но он понимал с горечью, что если сейчас ему ринуться за рубеж, то никакой Проффер его не встретит и преподавание в университетах ему не предложат - кто он такой? Литературного багажа мало, нужной "скорости взлета" он еще не набрал.
В ту пору как раз начался "большой разъезд". Сняться с привычного места пришлось и мне. Началось расселение, как бы под капремонт, жилого дома Всесоюзного института растениеводства на Саперном, где жили многие ученики и последователи Вавилова и куда мои родители вместе с нами приехали после блокады. Знающие люди говорили, что капремонт ни при чем - просто дом приглянулся одному банку. Растениеводство теперь как-то меньше интересовало начальство. Оказалось, что власть - любая! - ближе к торговцам, чем к ученым, не говоря уже о писателях, тем более будущих.
Пришлось и мне уехать - не в Москву, не в Америку, а всего лишь в Купчино, на необжитую окраину города. Не Михайловское, конечно, не Болдино, где творил Пушкин, - но польза в этом суровом перемещении была. "Доброму вору все впору"! Привыкши уже ходить только по стройным улицам Петербурга и общаться исключительно с гениями - в Купчине я, наконец, вплотную увидел родной русский народ "во всей его небритости", написал об этой жизни "тяжелый" рассказ "Боря-боец" и с ним впервые прорвался в "Новый мир". Что ж, полезно, говорят, удаляться в пустыню для просветления. Хватит, погуляли!
Глава двенадцатая. Золотое клеймо неудачи
Довлатов тоже исчез с Невского. Потом прошел слух, что он переехал в Таллин. Этот город всегда нас манил. Сесть в поезд (тогда это стоило сущие копейки) - и, проснувшись утром, увидеть этот город-сказку! Целыми учреждениями ездили на выходной, оказывались на Ратушной площади, покрытой брусчаткой (уже экзотика!), спускались в уютные полутемные кафе (эта полутьма, не разрешенная у нас, была интимной, манящей, запретной). В чистых магазинах с восхитительно вежливым обслуживанием покупали столь модные тогда грубоватые керамические чашечки, простые и элегантные (особенно после выкинутых бабушкиных громоздких люстр) торшеры и бра, и с ними как-то сразу чувствовали себя идущими в ногу с прогрессом, ощущали свое стремительное сближение с мировой цивилизацией. Не было тогда города заманчивей. Казалось, и вся жизнь там только такая, и только такая и может быть: вежливая, разумная, уютная! И у всех нас возникала радостная догадка: а может, там и настоящей советской власти нет? Ведь не может же быть при советской власти так хорошо?
Именно эта безумная надежда, особенно сильная у ленинградцев, ощущающих Таллин совсем рядом, и поманила Сергея туда. Это был переезд в другой мир, "первая эмиграция" Довлатова. Вот его первая оценка Таллина в письме к Эре Коробовой:
"Милая Эра!
Сквозь джунгли безумной жизни я прорвался, наконец, в упорядоченный Таллин! Сижу за дверью с надписью "Довлатов" и сочиняю фельетон под названием "Палки со свалки". Ленинградские дни толпятся за плечами, беспокоят и тревожат меня. Мама в ужасе, Лена сказала, что не напишет мне ни одного письма. Долги увеличились, ботинки протекают настолько, что по вечерам я их опрокидываю ниц, чтобы вытекла нефтяная струйка… Очень прошу написать мне такое письмо, чтобы в нем содержался ключ, какой-то музыкальный прибор для установления верного тона… В Таллине спокойно, провинциально, простой язык и отношения. Улицы имеют наклон и дома тоже. Таллин называют игрушечным и бутафорским - это пошло. Город абсолютно естественный и даже суровый, я его полюбил за неожиданное равнодушие ко мне".
Равнодушие Таллина к нему, Довлатов, конечно, выдумал, чтобы создать более суровый и героической свой образ. Сочинил он и историю своего абсурдного прибытия в эстонскую столицу - после очередного загула, без подготовки и багажа. Но это - довлатовский непутевый герой. Сам писатель был более аккуратен. Был деловой звонок Мише Рогинскому, другу по университету, теперь уже успешному таллинскому журналисту: "Нужно уединение, чтобы сделать заказуху для "Невы". Можно приехать?" - "Ну что ж, приезжай" - разве другу откажешь?
Как всегда, довлатовская жизнь и проза сильно отличаются. Отброшен, как абсолютно невыразительный, реальный вариант появления Довлатова в городе. В рассказе "Лишний" переезд выглядит диким и абсурдным, что сразу задает рассказу нужное напряжение, высокий градус - после чего герой, по нарастающей, попадает в дом к невероятному Бушу. Все верно: рассказ и должен быть сразу "заведен", как будильник.
Реальность (как правило, тщательно изгоняемая из книг Довлатова) была несколько иной. Настоящий таллинский адрес Довлатова в его сочинениях найти трудно. С журналисткой Тамарой Зибуновой он пересекся на какой-то питерской вечеринке, записал телефон - за этим последовал внезапный (для нее) звонок: "Оказался в Таллине, телефоны знакомых не отвечают". Как в известной солдатской присказке - "так есть хочется, что даже переночевать негде". Тамара пишет, что вскоре поняла, что Довлатов съезжать от нее не собирается, и остается два варианта - или вызывать милицию, или соглашаться на всё. Мягкие интеллигентные люди обычно выбирают второй вариант. И Довлатов обрел новый очаг, понимание, прошение, тепло и уют. По моим наблюдениям, самыми симпатичными подругами Довлатова, которые любили его радостно и бескорыстно и могли бы дать ему счастье, были как раз Тамара Зибунова - и еще сыктывкарская Светлана Меньшикова. Не срослось! Не будем даже гадать, по чьей вине.
"10.12.73
Милая Эра, завтра же в рабочее время напишу тебе длинное письмо обо всем. А пока:
Слух насчет моей женитьбы
(Размотать, эх, эту нить бы!)
Треплют злые языки,
Правде жизни вопреки.Я свободен, беден, холост.
Жизнь моя. как чистый холст,
Впереди - дорога в ад,
Я дружу с тобой, виват!"
И еще одно письмо - от 4 января 1974 года: "Милая Эра!
1. Слухи о моей женитьбе не Ваша литературная фантазия и не плод моего самомнения, они существуют, и вообще, я проживаю в Таллине у одной миловидной гражданки с высш. техн. образованием (у нее есть самогонный аппарат)… В общем так: я жив, интересуюсь Вами, пишу второй роман. Много пью, тяжело протрезвляюсь, журналист, целую Вас, пишите, не сердитесь".
Наша главная, пристрастная, но объективная свидетельница Люда Штерн вспоминает Тамару Зибунову как симпатичную, добрую, терпеливую женщину, отличную хозяйку, создавшую Довлатову уют, которого ему всегда не хватало:
"Я была у Тамары и Сергея в Таллине. Они жили вовсе не в "огромном и облезлом" (как писала Клепикова), а в деревянном трехэтажном, вполне симпатичном доме на улице Вируки (бывшая Рабчинского). 3 сентября 2003 года (заметьте, гораздо раньше, чем в Петербурге) на фасаде этого дома появилась мемориальная доска "ЗДЕСЬ ЖИЛ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ"".
Этот дом воспет Евгением Рейном в стихотворении, посвященном Тамаре Зибуновой:
Деревянный дом у вокзала
Безобразной окраины Ганзы,
Где внезапно зауважала.
Приютила свои сарказмы
Просвещенная часть России.
Вот еще одно свидетельство Люды Штерн, которому следует доверять:
"Итак, небольшой деревянный дом. Вдоль улицы каштановая аллея. Из окон виден двор с кустами сирени и шиповника…Тамарина двухкомнатная квартира была похожа на большинство квартир советской интеллигенции, не обласканной режимом. В комнате, где принимали гостей, - изразцовая печь, тахта. Дубовый раздвижной стол, старинный книжный шкаф карельской березы. Письменный стол педантичного Довлатова в идеальном порядке. На полу - настоящий персидский, во всю комнату, ковер. В этой квартире останавливались, приезжая в Таллин, наши друзья. В том числе и Бродский, которому Тамарина квартира нравилась нестандартностью, уютом и тихим зеленым районом в пяти минутах от старого города".
Вскоре удачно определяется и "способ существования". Некоторое время Довлатов работает в кочегарке. К счастью, бурный его темперамент не позволил ему стать писателем-кочегаром - таких было много тогда. В первую очередь они пили портвейн, потом философствовали, потом, естественно, кочегарили, и лишь потом что-то писали… а часто и не писали вообще. Зачем, когда тебя и так высоко ценят твои друзья? Довлатов, к счастью, в кочегарке не засиделся. Вскоре он, явно не без помощи Тамары и Миши Рогинского, уже работает в портовой многотиражке, а потом - в главной, солидной таллинской газете "Советская Эстония". Только в сказочном Таллине возможно такое чудо! Золотое перо Довлатова сразу озарило тусклые небосклоны эстонской прессы - хотя там и работали достойные профессионалы, отношения с которыми, естественно, были гораздо нормальней и успешней, чем в довлатовской прозе. Если жить жизнью его героя - через неделю вылетишь откуда угодно!
Все коллеги-журналисты вспоминают о весьма профессиональной и тщательной работе Довлатова; не зря даже инструктор ЦК Эстонии Иван Трулль, сыгравший в жизни Довлатова немалую роль, полюбил его сперва именно за блистательные публикации в прессе. Главный редактор газеты Генрих Туронок вовсе не был так глуп и труслив, как в довлатовском "Компромиссе" - рабочую и даже творческую (насколько это было возможно тогда) атмосферу в газете он умело поддерживал. Все говорят о его "польской учтивости", умении решать проблемы сотрудников и нацеливать их перо в нужном направлении, при этом "не ломая" их, учитывая каждую индивидуальность. Подтверждаю, что в те годы газету "Советская Эстония" читать было интересней и приятнее, чем наши газеты. Довлатов не просто "отсиживает часы" - нет, он работает вполне успешно. Изданные после его смерти его женой и дочкой газетные публикации Довлатова восхищают - высший класс журналистики! Довлатов не просто служит - проявляет инициативу: вместе с сотрудницей газеты Еленой Скульской они придумывают детскую страничку, "Эстонский словарь", чтобы дети в Таллине, говорившем тогда в основном на русском, изучали с детства и эстонский язык.
Лена Скульская (друзья звали ее Лиля) - умная, талантливая, очаровательная и надежная, стала верным другом Довлатова, причем на всю жизнь. Их переписка открывает нам многие важные события жизни Сергея. Был с ним и веселый, умный и слегка циничный, как все мы тогда, Миша Рогинский - именно с такими рядом удобно и весело жить. Столь ценимый нами эстонский комфорт (натуральное дерево, запах хорошего кофе, уютная полутьма) царил в доступном лишь "своим" (тогда это особо ценилось!) баре в здании редакции. Довлатов скоро стал там королем, вокруг него толпились поклонники и поклонницы. Казалось - чего же еще?
Но блистательный и трагический "Компромисс" складывался именно тогда и именно из той жизни. Трудно даже представить, как это могло быть. Известен удивительный эпизод жизни Чехова, столь любимого Довлатовым. Было лето, на даче Чехова жили гости, Чехов часто ездил в лодке с барышнями на пикники, много шутил, смеялся, выглядел счастливым и беззаботным. И оказывается - именно в эти дни и часы он обдумывал и писал "Палату № 6" - одно из самых странных и трагических своих сочинений. Загадочный народ - писатели! Чего им в этой жизни не хватает?
Довлатовскому умению организовать "круг персонажей" из самых разных людей можно позавидовать - хотя завидовать бесполезно: не поможет. Гонорар этой "группе поддержки" (искаженное их изображение в прозе) придет нескоро, и в "валюте", для многих неприемлемой. Как всегда, он суров - особенно почему-то с "музами", трепетно помогавшими ему в тот или иной год. Следов сыктывкарской Светланы Меньшиковой на его страницах нет. Мелькает в "Ремесле", в таллинских страницах, некая Марина, у которой он оказывается лишь в минуту полного поражения и упадка. "Отражений" реальной Тамары Зибуновой, главной музы и хранительницы Довлатова на протяжении трех таллинских лет, в его книгах нет. Зато блистательно описаны другие женщины, отнюдь не играющие важной роли в его судьбе, а то и вовсе не существовавшие. Почему так?.. Потому! Тайна ремесла.
Для разъяснения могу вспомнить одну из "инструкций" замечательного Александра Володина, с которым я тогда общался так же жадно, как и Довлатов. "Никогда не пиши так, как было! - вскидывая, по своему обычаю, жестом отчаяния ладони перед лицом, восклицал Володин. - Пиши только наоборот! Если она была блондинкой - пиши брюнетку. Если была зима - пиши лето". Это призыв не к лживости - к совершенству. Только созданное тобой реально и ярко. Заимствованное, пусть даже у жизни, бледно и неубедительно. Сочинитель вкладывает в свои творения больше сил и таланта, у кого он есть, чем фотограф. И результаты резко отличаются. Фотографии, увы, бледны и быстро выцветают, а рукотворные шедевры - навсегда.
Так что до сих пор не выяснен до конца вопрос - должны быть счастливы или обижены те люди, чьими фамилиями Довлатов наделил своих, нужных ему героев, часто совсем не похожих на прототипы. Думаю, они и счастливы, и обижены одновременно.
Реальные обстоятельства таллинской жизни Довлатова приходится восстанавливать по крупицам. Прежде всего нужно отметить тот удивительный факт, что волшебный Таллин почти отсутствует в его сочинениях - никакой тебе романтики, за которой сюда ехали со всего Союза! Служба, квартиры, разговоры. Если выпивка - то отнюдь не комфортная. Колорит убран. Обычный, как любили говорить классики, "уездный город N", преимущество которого лишь в том, что он открыт взгляду, здесь легче оказываешься в центре жизни. В маленьком городе люди смотрятся заметнее и крупнее, отношения зримее, тебя быстрее узнают и оценят - в мегаполисе проходишь "непонят и непризнан" до седых волос, а тут все на виду. Правда, если беда - то здесь она тоже найдет тебя легче и быстрей, что и подтвердилось в случае Довлатова. Тут он взял и содержание и форму "в одном флаконе", тут они рядом, не то что в Питере, где все приходится долго искать. Таллинские страницы - самые яркие, выразительные, смешные и самые трагические в "Ремесле". А ведь здесь появился еще и "Компромисс" - урожайный город! Есть экстенсивное земледелие, как в России - большие пространства, и связь усилий и результата порой не проследить, а есть земледелие интенсивное: минимальная площадь, зато ей уделяется максимум внимания, легче сосредоточиться и виднее результат.
Так что Довлатов абсолютно безошибочно переехал в Таллин. Оглядевшись, понял: годится! Вот эту "миловидную крепость" я возьму… Но сладкого "воздуха Таллина", которым мы тогда бредили, в сочинениях Довлатова нет. Мир его тесен и герметичен - он содержит лишь самое необходимое, без чего нет результата.
Особая, деликатная тема, без которой, однако, не обойтись - сравнение реальных людей, с которыми Довлатов общался и даже дружил, с героями его сочинений. Тема это весьма болезненна. Он, как говорится, "кроил по живому". Сегодняшняя пресса полна жалобами и обидами конкретных людей, помещенных Довлатовым в свои сочинения под реальными фамилиями - но описанных весьма своевольно.
Самым, пожалуй, ярким таллинским персонажем довлатовской прозы стал журналист Буш. Всех нас охватывает восторг, когда этот весьма затейливый герой в момент достижения им порога успешной, благопристойной жизни вдруг наносит удар ногой по подносу с рюмочками, который выносит супруга начальника…
"…Потом Буш встал. Широко улыбаясь, приблизился к Зое Семеновне. Внезапно произвел какое-то стремительное футбольное движение. Затем - могучим ударом лакированного ботинка вышиб поднос из рук ошеломленной женщины…"
"Эх, и мне бы так! - мысленно восклицает читатель, измученный унижениями на работе - Да кишка тонка!"
Реальный Эрик Буш существовал - и тоже был человеком весьма затейливым, - но вот этот, "кульминационный" удар ногой совершил лишь в сочинении Довлатова. Хотя натворил в жизни немало. Вспоминает Тамара Зибунова:
"Конечно, Буш существовал на самом деле! Это был человек непредсказуемый, экстравагантный, красивый, элегантный. И фарцовщиком был, и журналистом - кем он только не был!.. Действительно, в то время он жил с милой скромной женщиной заметно старше себя. Кажется, она хромала".
Кое-что к характеристике Буша добавляет Михаил Рогинский, один из главных "свидетелей" таллинской жизни Довлатова:
"К сожалению, Буш как журналист слишком много врал. Главным образом из-за этого его никак не брали в штат. Помню, мы готовили специальный выпуск газеты, посвященный ВДНХ. Я был назначен главным по этому выпуску: я отбирал все материалы, правил их. Буш в какой-то пивной услышал, что прорыт новый канал. Он, не задумываясь, тут же написал об этом статью. И только в последний момент я догадался его материал перепроверить и тут же выкинул из номера. Такое с Бушем, к сожалению, случалось очень часто. Но писал он талантливо - этого не отнимешь. У него был свой стиль".
В сети Довлатова, естественно, не мог не попасть и сам Рогинский, близкий довлатовский друг. Досталось и ему - правда, под измененной, но узнаваемой фамилией Шаблинский.
"- Мишка, я не ханжа. Но у тебя четыре дамы. Скоро Новый год. Не можешь же ты пригласить всех четверых.
…Шаблинский подумал, вздохнул и сказал:
- Если бы ты знал, какая это серьезная проблема!"
Думаю, Рогинский бы не обрадовался, если бы это произведение Довлатова тут же появилось в печати. К счастью и для Рогинского, и для Довлатова, да и для самого произведения, оно было написано лишь через несколько лет, а опубликовано еще позже - когда появления в прозе Довлатова можно было уже не бояться, а скорее уж гордиться этим.
Михаила Рогинского из всей таллинской компании я знал наиболее близко, встречал его то в Таллине, то в Москве. Он всегда был великолепен, ухожен и успешен - сначала в журналистике, а потом и в бизнесе. Всегда приятно видеть его интеллигентное, тонкое, красивое лицо. С друзьями он всегда предупредителен, добр. И с годами делается только лучше.
Когда дочь Довлатова Катя позвонила мне в Петербург, чтобы пригласить в Москву на празднование шестидесятилетия Довлатова, а я стал ссылаться на всяческие возрастные немощи, Катя весело сказала:
- Да бросьте! Знаю я вас. Вот Рогинский только что взял жену на сорок лет моложе его!